Текст книги "Новый Ницше. и другие рассказы"

Я не знал, как провёл остаток дня. День будто порошком просыпался мимо меня. Не крахмалом, не тальком, но лишь тяжёлым порошком, быть может, содержавшим свинец, ванадий или висмут.

Я сделался заложником навязчивых неощутимостей.

Обессиленный я заснул. И снились мне оргии звуков, ритуалы артикуляций, мистерии межбуквенных интервалов.

Ещё мне привиделось, будто я говорил пред народом (слов не помню), а Бог и мир лизали мои подошвы. Всё человеческое во мне было тысячекратным, и в этом-то заключалось самое ужасное.

Проснулся я от чужих прикосновений. О нет, впрочем, прикосновениями назвать это было нельзя: меня схватили, меня прижимали к постели чьи-то сильные руки, меня стали душить. Была уже ночь, глубокая ночь, темно, но я вырвался, я всё-таки вырвался, я расшвырял в стороны всех своих мучителей, я бросился зажигать свет. Слышался испуганный топот многих пар ног, свет вспыхнул, но в комнате уж не было никого. Лишь проволочная удавка валялась на полу. Смятая же постель не была, конечно, никакою уликой.

Я схватил свою киянку с короткою ручкой и бросился в прихожую. Изо всех сил я ударил по зеркалу, стекло зазвенело, осколки посыпались на пол, один из них поранил мне ногу. Я бил ещё киянкою в стену, когда уже ни одного осколка стекла не было на прежнем месте зеркала.

Наташа! Наташа! Никогда мне больше не увидеть тебя!.. Что же я сделал? Я оборвал все нити, отринул все надежды, расточил все шансы. Оставалось только Смоленское, одно лишь Смоленское кладбище, одиннадцать часов… вот только утра или вечера? Быть может, я там увижу кого-то из них!.. Возможно даже, Игнатия. Вот уж тогда-то я выпытаю у них всё, я заставлю их говорить, они у меня не отвертятся.

Я едва дожил до десяти утра. Чудо было, что я сумел это сделать.

Они все нарочно старались отбросить меня подалее от надмирного пьедестала своими тотальными профанациями…

Я был одет, я кубарем слетел со своего четвёртого этажа. Во дворе меня смутили окрестные мальчишки. Они издали показывали на меня пальцами и что-то кричали.

– Смотрите! Гений, гений пошел! – кричал один из них, самый наглый.

– Гений, гений! – дразнил меня другой.

– А чего он тогда такой потрёпанный? – крикнул ещё третий.

– Бээээ!.. – крикнул и четвёртый, изображая, должно быть, иную глупую домашнюю скотину.

Ну вот, сразу уж и потрёпанный. Попробовали бы прожить, продумать, прочувствовать с моё!.. Я бы тогда на вас самих посмотрел!.. Быть может, существование моё могло хоть как-то оправдаться перед обстоятельствами поставкою иных надмирных услуг.

Я замахнулся на мальчишек, но они не испугались – лишь стали дразнить меня ещё злее. Тогда я побежал от них.

Зато я умел иною немыслимой фразой очаровывать молоденьких музыкантш. Мне представилась такая возможность, едва я выбежал из дома. Они несли с собою папки с нотами и шли в гинекологию, ту, что почти напротив моего дома. Немного наискось.

– Если бы вы юною своей музыкой могли восстановить или взлелеять моё утраченное отражение, – крикнул я, пробегая мимо музыкантш, усмехнувшись с заносчивою хитрецой. – Как это было бы хорошо!..

– Что? – застыли на месте продвинутые девицы, и я ощутил торжество.

Вообще гинекология – лучшая из всех дамских хитростей, чуть что – и они пускают её в ход, не тяжёлую артиллерию свою, конечно (тяжёлая у них тяжелей), но всё же какую-то артиллерию.

– Я имею в виду независимость ваших существований, – важно сказал ещё я, тоже остановившись на минуту, – бросившую случайный свет на моё существование. Но свет этот никогда не находит отражения.

– Ну и даёт! – прыснула одна.

– Бывает же такое!.. – хохотнула и другая.

– И не говори! – подытожила первая.

Тут уж они окончательно нырнули в свою гинекологию, и дальнейшая возможная дискуссия оказалась бесцельной.

Чёрт побери, они вели себя неудачно!

Даже и приходя в свои разнузданные искусства, они всё же остаются прежними кисейными барышнями и акварельными юношами. А так быть не должно, истинно вам говорю!

Дома вокруг были низки, они казались присевшими. Улицы встретили меня толчеёю, будто бы вся их гордость была в одних толчеях. Я же не мог с ними смешиваться, словно ртуть с водою.

Видел я ещё старика, который будто со всего мира собрал его дряблость и сгрудил ту в своём лице, в своих щеках, в своей шее. При таком очевидном бессилии жизни в сём согбенном существе я ожидал увидеть и скорбность взгляда, панику пред собою и пред следующим днём своим, но скорбности вовсе не замечалось. Взгляд старика был безразличным, взгляд его был никаким.

Со стариком я не стал заговаривать. Хотя мне и не терпелось разузнать у него кое-что о его обыденном самочувствии.

Да какое право вы имеете быть никакими или даже просто заурядными при такой-то согбенности? Для чего вы прожили свои жалкие жизни? Какую работу, угодную миру, делали вы в меру жалких навыков, умений, сил и смысла своих? Красили скамейки, сводили дебеты с кредитами, растили помидоры на жалких своих грядках? Производили ничтожные потомства, которым и не могли передать ничего иного, кроме идиотизмов своих, желчностей и понуростей? И так уж мир задыхается от человека, а тут ещё вы все!.. Отчего вы к концу дней своих не излучаете тихого света благородства, совершенства и мудрости?! Увидишь такой свет и порадуешься. За человека порадуешься, за себя самого порадуешься. Есть, мол, и у тебя шанс на достоинство в исходе дней твоих. Чёрт побери, да кто вам сказал, что вам вообще следовало бы являться на свет с этакими-то скудоумиями и неприглядностями?! Ничтожные, обыкновенные, заурядные, к вам моя великая ксенофобия!

Это было уж на какой-то линии острова, а номера я не запомнил. Я вообще никогда номера не запоминаю. У улиц номеров не бывает, не должно быть. Всякий номер – лишь низшая ступень уличных кличек. Хорошо ещё хоть стрелка, с её биржею, с её колоннами, была далеко. Никогда не любил стрелки за её глупую классицистскую помпезность.

Быстротечным жидом я слонялся вблизи ваших сборищ и сообществ, о подлые двуногие, полный горделивого созерцания и мистической неутолённости. Отдельные человеки будто тонкие частицы проходили сквозь меня, не только не производя во мне никаких ощущений или эмоций, но даже не оставляя следов своих бесцельных проникновений. Я делался всё более невесомым и неуловимым.

Я лишь временами ещё озирался, чтобы проверить, не идёт ли кто-нибудь за мной из газеты, желая внезапно наброситься на меня и призвать к заурядности, как это единственно они и умеют. Я бы, несомненно, не потерпел над собою никаких преследований газеты.

Разве вообще возможно бежать с этим миром в одной упряжке существования? По мне, так он давно заслужил самой беспощадной ревизии всех своих наивных легитимностей.

Предо мною шла тётка в плаще, раздувавшемся при ходьбе, будто мантия, отчего она сама делалась похожею на кальмара. Должно быть, она и вправду была кальмаром, подумал я. Впрочем, смотреть на всё это было невыносимо, и я постарался быстро обогнать тетку.

Я недавно узнал, что кальмары – наши братья и сёстры по неразумности!..

Я понял. Человеку, чтобы переродиться, необходимо привыкнуть дышать хлором, сейчас он этого делать совершенно не умеет. Ему нужен иной состав атмосферы, с бóльшим содержанием ныне опасных для него газов. Природа его сумеет совладать с опасностью, зато она станет другой.

В голове моей билось и мельтешило какое-то проворное и замысловатое сонатное allegro…

Я положил себе аккуратно исполнять все таинства своих отвращений.

Город мне показался жалким изгоем. Достоинства, самолюбия в нём не было никаких. Его, возможно, следовало бы даже пожалеть, но я не стал этого делать. Я с усмешкою и негодованием взирал на всё наше население, всех этих муторных горожан и прохожих, лишь носивших в себе своё высшей пробы ничтожество.

Я метался по Васильевскому, а здесь низость наших урбанистов-насельников наиболее заметна. Петербург! Я уже не хотел не хотеть умирать, я хотел, чтобы мне сделалось это безразлично, я хотел однообразия, ровности, плоского рельефа. Я хотел, чтобы переход из бытия в небытие сделался незаметным, неощутимым, нераспознаваемым. Как и всякий творец я говорил с миром с высоты своей безнадёжности.

Я бежал по улице, называвшейся Камскою. Подле меня была подлая речка Смоленка, текла себе и текла своим обычным путём, но в воду я не глядел. Была ли она мутною или чистою, я не знал этого. Я и раньше нередко гордился своими высокими неосведомлённостями.

Но я зато точно знал, что обгонял теперь её нелепое течение.

Возле моста вдруг метнулась какая-то птица прямо передо мною, я вздрогнул и схватил её руками. Мгновение я держал её, живую и сильную, потом я встряхнул её в ярости два раза (ярость моя была от испуга), птица забила крыльями, вздохнула, как девушка, и умерла. Я смотрел на неё в болезни и растерянности. Птица, зачем ты летела так низко, чтобы я мог схватить тебя руками?! Быть может, ты нарочно летела в мои руки, чтобы умереть в них? Хорошо ли было тебе умирать в моих руках?

Бытие сорвалось с цепи. Происходило и невозможное, свершалось и невероятное. Мёртвая птица вдруг растеклась слизью между моих пальцев, жидко плюхнулась на асфальт. Несколько случайных прохожих наблюдали за моею бедою, я видел их осуждение, их покачивание головами, их укоризненные взгляды. Я отёр руки о штаны и бросился бежать дальше.

Они оскорбляли меня своими нелепыми взглядами!..

Смоленское кладбище! Я никогда раньше здесь не был, я не знал, что оно так велико. Как здесь можно было отыскать кого-то, не зная точно, где следовало его (или их) искать?! А было уж без двадцати или без пятнадцати одиннадцать.

Человек есть ходячая низость, говорящая глупость. Человек есть пародия на божественную недееспособность. Если я и любил когда-нибудь человека, то лишь приговорённого к пожизненной его деструктивности.

Мне не привыкать, разумеется, к бесплодным усилиям, даже и к таким, когда на карту поставлена сама жизнь. Почти от самых ворот здесь расходилось множество дорожек, одни шире, другие уже, и все они были поименованы. Я начал, кажется, с Дворянской дорожки, потом свернул в глухую Рождественскую, потом ещё куда-то – в Троицкую, возможно, в Миклашевскую, здесь уж заметался, забылся, заоглядывался, совершенно потерялся, стал как будто искать обратную дорогу, но не нашёл. Случайно наткнулся на прилизанную, будто умытую часовенку… ах да, Ксении Блаженной, я что-то слышал прежде об этом месте. Возле часовни стояла тётка в платке, нескладная, заковыристая, какими бывают поголовно все богомолки. Тетка бормотала какую-то молитву и вдруг опустилась пред часовнею на одно колено, и я тоже бухнулся на колени позади богомолки. Та, обернувшись, настороженно покосилась на меня.

Я не знал, что говорить, что шептать, о чём просить, какие слова подобрать, а на коленях было стоять неудобно, к тому же непрошенные слёзы заливали мои глаза. Я встал с коленей, встал в смущении, встал с досадою на себя. Богомолка же, отвернувшись, продолжала свои духовные упражнения.

Её смысл был не для меня, мой смысл – не для неё; а никто в этом, собственно, и не сомневался.

Должно быть, речь всё же шла об одиннадцати вечера, подумал я. И тут вдруг что-то проскочило меж мной и воздухом, меж мною и небом, что я поначалу даже не почувствовал, поначалу даже не ощутил… Мистическое всегда подобно молнии, хотя, быть может, и не столь катастрофично. Вот же ещё мгновение – и меня осенило!.. Я понял свою ошибку. А вы поняли мою ошибку? Впрочем, как вы могли её понять? Самые высокие из вас придутся не более, чем по щиколотку моим заблуждениям. Так слушайте же!.. Лютеранское кладбище совсем неподалеку тоже называлось Смоленским, а Наташа, я помнил, что-то говорила о своих немецких корнях. Значит мне, наверное, нужно было туда – на Лютеранское, налево и через дорогу…

На часах было ровно одиннадцать, я опаздывал; впрочем, быть может, они и остановились, мои проклятые часы. Стрелки застыли на этих двух таинственных числах – одиннадцать и двенадцать… Я бросился к выходу. Пробежал мимо полуразрушенной Воскресенской церкви, потом – Смоленский мост, дорога со скудными автомобилями, покосившаяся ограда, тенистые дерева за оградою…

Слова почти всегда слушаются меня, а иные из них так даже изрядно трепещут передо мной. Да и было чего трепетать: сила сомнений моих и негодований практически безгранична. А вам же ещё было меня никак не смутить низостью ваших пресловутых, негодных рапсодий.

Здесь не было той ухоженности, что на православной части кладбища, зато это место более подходило для всевозможных скрытных сборищ, для фантастических, злобных заговоров. А я подозревал именно последние.

Причудливые немецкие, датские, русские фамилии мелькали пред моими глазами. Многие памятники были разрушены, а усыпальницы вскрыты, я с ужасом всматривался в иные их зловещие зевы. Шумели клёны у меня над головою, кричали вороны, но я никого не видел вокруг. Казалось, здесь вообще никого не было, ни единой души.

Часы мои по-прежнему показывали одиннадцать, и ни минутою больше. Теперь, наверное, во всей природе, во всем мироздании установились вечные одиннадцать часов. Каждое деревце твердило о своих неизбывных одиннадцати часах, каждая былинка присягала тем на верность, каждое облако дышало оными, всякий ветер поддувал во славу своих горделивых одиннадцати часов!..

Иному заурядному письму я предпочитал временами паноптикум перлов.

А теперь вы уже готовитесь к пробуждению… И я тоже будто готовился к пробуждению, но у нас с вами будут разные пробуждения. Не завидуйте же, не завидуйте моему!.. Держитесь своего пробуждения, всегда держитесь своих пробуждений, ищите их, молитесь на них, будьте же их и достойны!.. Быть может, пробуждение – главная задача двуногого, закосневшего в монотонности дней его…

«Alexander Ferdinand Schönrock. Apotheker. 1816 – 1877», – начертано было на одном аккуратном чёрном постаменте. «Woldemar Alarik Gröndahl… и ещё… Marie Louise… под той же фамилией», – при жизни два человека бок о бок, муж и жена, после смерти же два приземистых камня рядом, это и есть весь путь земной, два пути земных, а вы чего-то ожидали другого?! «Профессор Герман Генрихович Гентер. 1881 – 1937»… «Инженер путей сообщения. Александр Николаевич Вентцель. 1854 – 1927»… «Dagmar Pilatzky. Hier ruht in Gott»…

Внимание! Считаю до трёх, и вы просыпаетесь! Один!.. я внезапно увидел его, он был в сером пальто, впереди меня, в одной из глухих дорожек. Игнатий!.. Это был он, точно он. Он стоял спиною ко мне. Два!.. Я бросился к нему. Споткнулся о какие-то корни или, быть может, мне кто-то поставил подножку, я растянулся, ободрал себе руки, но вскочил и снова побежал к человеку в пальто. В душе моей вдруг встрепенулись все её прежние козлиные песни и бараньи бормотания. «Игнатий!» – крикнул я. Три!.. Вы открываете глаза, вы очнулись, и я будто бы мгновенно очнулся. Восторг в вашем сердце, и лёгкость во всех ваших членах, в моём же сердце и в моих членах лишь тяжесть, тоска.

– Игнатий! Стойте, Игнатий!

Я уж почти догнал его. Он обернулся. Седой мужчина с благородною внешностью, скуластый, немолодой, с родинками-горошинами на лице, он смотрел на меня с удивлением. Со всех сторон к нам подходили. Рядом была разрытая, разорённая усыпальница. «Сенатор, Генерал-лейтенант Алексей Андреевич Тилло. Родился 13 ноября 1839 года, скончался 30 декабря 1899 года». Из тёмного зева усыпальницы тоже вылезал кто-то. Мы уж были окружены. Сколько их было? Не знаю – много. Бесплотные существа, мумии, бродяги, тени, кадавры, сомнамбулы…

– Игнатий, – бормотал я, – ваша дочь, Наташа, я хотел говорить о ней… Что с нею сделалось? Её убили? Я слышал… Зачем? За что? Скажите же!.. Не может же её участь быть вам безразличной. Ведь, правда?..

Он внимательно смотрел на меня. Окружившие нас стояли совсем вплотную, я слышал их земляные дыхания, их глаза, в которых были плесень и пустота, лишь плесень и пустота, словно объявляли мне теперь мат. Шпионами небытия были все эти жуткие подземные создания.

– Я знаю, – совсем уж потерялся я, – меня можно принять за сумасшедшего, я очень похож на него, да я, конечно, и есть сумасшедший, но мне тоже не безразлична участь Наташи, не важно, почему… Поэтому, если вы можете, скажите мне, скажите же… Хоть что-нибудь скажите мне о Наташе!.. Если бы вы только знали, – выпалил вдруг ещё я, – каково это жить без отражения в зеркале!..

Тёмные деревья, обычно безропотно принимавшие жизни свои и смерти, ныне взирали на нас сверху вниз, как будто бы осуждающе.

Игнатий вдруг усмехнулся. Морщины его лица ожили, родинки будто стали перекатываться, и я впервые тогда услышал его голос.

– Это ещё что!.. – гулко и медленно сказал Игнатий. – А если бы вы знали, каково жить без собственной смерти!..

Сердце моё похолодело. Смерть была в его голосе. Смерть есть во всяком голосе, но лишь не всегда возможно её услышать, не всегда возможно её распознать. Здесь же и ребёнок бы не обманулся.

Меня даже не держали за руки. Их было так много, что этого и не требовалось. Один молодой кадавр спокойно обернул мою шею шнурком.

– Ганс Швайнц, студент-естественник, к вашим услугам, сударь, – лишь корректно отрекомендовался он, делая своё дело и будто успокаивая меня.

Ему помогал другой. Он тоже представился: «Карл Майрхофер, часовщик».

Я посмотрел в небо, потом огляделся по сторонам. Никогда уж теперь мне не дотянуться до неизбежного статуса высохшего мужчины. Поодаль, за спинами молодых кадавров, стояла Наташа. Она смотрела на меня, она будто бы улыбалась, она всё это одобряла, она была с этим согласна.

– Мы теперь заберём твоё тело, – сказал мне часовщик. – Нам нужнее…

Игнатий кивнул головой, подтверждая слова Карла Майрхофера.

Студент и часовщик стали тянуть за концы шнурка. Мгновение спустя мне уж всё стало понятно. «Моё будущее – это твоё прошлое…» Наташа!.. «Гений, гений пошёл!..» Дворовые мальчишки тоже, видно, были из этой хтонической когорты. И вот же он здесь, сей разнузданный гений!.. Им было нужно моё тело. Для чего? Для кого? Быть может, для лучшего из них? Или для лучшей из них? Быть может, я ещё очнусь подле своего зеркала, очнусь и увижу в нём её, увижу Наташу. Быть может, я и сам стану Наташей? Или она – мной?

И вот же и вы по команде моей очнулись, освободились от сна своего, от своего наваждения, вы бодры, сильны, энергичны, вы обуреваемы радостью!.. Вам жить и жить ещё, в радости жить, в меланхолии, в монотонности, в самозабвении, во всём том жить, что вам будет отпущено, что вам будет дозволено… А мне же осталось теперь…

Так тяните же, тяните сильнее концы шнурка, студент с часовщиком!..

Люди и сумерки

Могло ли что-то быть хуже, чем – просто стоять и рассматривать дверь? И всё же стоял и рассматривал. Быть может, с яростью или с недоумением, но дело здесь было вовсе не в двери. Потом ещё взглянул вверх, на оштукатуренный потолок с прилипшими к нему горелыми спичками, и вдруг подумал, что следовало бы взять с собой шоколада или зефира, чтобы не ощущать себя, положим, нахлебником или сиротой. Ведь ничего не было бы проще, чем взять что-то с собою, и больше всего боялся сгореть самому одинокою спичкою рассудительности, иного же не боялся ничего, но тут дверь, устало скрипнув, открылась.

– Это ты? – сказала Вера, впуская меня.

Интересно, кто бы это мог быть другой, если она сама звонила недавно и звала? Ведь в гости к ней не напрашивался, никогда и ни к кому не напрашиваюсь (я и в мир не напрашивался, тогда, много лет назад), не имею этой привычки; обычно приглашают сами.

Она задвинула засов, обернулась, я поймал её рукой, и мы неловко обнялись, прямо в прихожей. Как два изголодавшихся хищных зверька, как барсуки чащобные, мелькнуло у меня в голове; а о прочем я не задумывался.

Плечом вдруг коснулся её груди, она поцеловала меня в шею, я не стал отвечать ей тем же, да Вера, впрочем, и сама почти сразу выскользнула из моих рук. Оба мы были асимметричны и непредсказуемы. Оба мы всякий раз, даже без особой нужды грешили угловатыми ухватками и непреднамеренною эксцентричностью.

– Мать дома, – только и шепнула она, отстраняясь.

– Это ещё почему? – спросил я.

Вера пожала плечами.

– Откуда я знаю. Раньше времени вернулась.

– Ты же говорила…

– Что я могу сделать…

– Может, лучше сходим куда-нибудь?

– Чего ты боишься? – досадливо отмахнулась Вера.

– Чего мне бояться… – ответил и я. Лапидарность наша была от мира сего, от земли сей, холодной и безжалостной, от спёртого воздуха дней наших долгих, заурядных, от стен и лестниц обшарпанных окружающих.

– Тем более – вы ведь знакомы, – рассудительно сказала Вера.

При чём здесь «тем более»? Разве здесь есть какое-то «тем более»? Где вообще место «тем более», в чём его смысл, каковы правила и предназначение?.. Я положил себе почаще думать в дальнейшем обо всех невыразимых местоимениях и наречиях нашего оголтелого языка.

Знакомы мы с матерью Веры пожалуй что и не были – так: один раз помог поднести сумку, когда встретил их обеих на улице. Вера издали махала мне рукой, пришлось подойти, взять всученную сумку и идти с ними, Вера что-то угрюмо рассказывала матери, частенько поминая меня, всё время в третьем лице – имя же не прозвучало ни разу. Собственно, вот и всё знакомство.

– Лучше я потом, – сказал я ещё Вере, будто бы собираясь уходить, хотя сам даже не двинулся с места.

– Перестань, – скривилась та.

Вдруг из комнаты в коридор вышла мать Веры, выпорхнула тяжеловесною птицей, шагнула коммунальной матроной, мы с Верой на мгновение застыли на месте, будто нас застукали за чем-то неприличным, хотя были пред тем вполне обыкновенны, вполне никакие.

– Верочка, что ж ты не сказала, что Денис придёт к нам в гости, – проговорила женщина с наигранною строгостью учительницы. – Здравствуйте, Денис, – это уже мне. – Надо было хоть предупредить, что придёте. Мы бы что-нибудь приготовили. Что-то особенное… Кекс или расстегай.

– Это Олег, мама, – сказала Вера. – Не надо называть его Денисом.

– Ты же сама сказала, – пожала плечами женщина.

– Мама, это – Олег! – настойчиво повторила Вера. – Денис был в прошлом году. А Олег теперь. Мне иногда кажется, что он гений.

Это было чересчур. Я этого не любил. Я теперь не знал, что мне делать с моим лицом, улыбаться ли, протестовать, негодовать, хмуриться, и просто на минуту стал так, чтобы меня можно было получше рассмотреть. Возможно, у меня сама собою выпятилась грудь. Я не делал этого специально; просто так уж получилось. Я успел уже побывать за границею горделивости.

– Те-те-те-те, – говорила женщина. – Какие мы стараемся употреблять громкие слова!

– Не спорь, пожалуйста. Олег работает в школе, но он безмерно выше этого, – говорила ещё Вера.

– Ну, да-да, конечно, конечно, – иронически говорила женщина. – Всё-то мы поприща свои презираем.

Да что же это вообще было такое? Я быстро прошёлся по себе, по смыслу своему, по своему самому сокровенному. Но нет, я ничего в себе не обнаружил особенного. Возможно, его не было, или оно вдруг свернулось котёнком, забилось мышью в подполе, метнулось ласточкою в недосягаемое, я не знал, где вообще следовало его искать. Быть может, всё это было не самой жизнью, но лишь фрагментом её генеральной репетиции.

– Да? – сказала ещё женщина. – А что же вы делаете в школе? Чему учите?

– Истории… – мутно сказал я. Будто старался говорить через вату, жалкий мой голос будто тщился прорваться через тяжёлые холсты. – Историю в старших классах.

– Очень интересно, – ответили мне. С праздничною причудливостью. С кондовою куртуазностью.

– Чёрт побери! – крикнула Вера. – Я этого просто не понимаю! Зачем нужно говорить «Денис», когда – Олег? Я сказала это уже десять раз, но история повторяется заново. Все прекрасно понимают, что я права, но продолжают делать по-своему. Откуда это упрямство? Откуда эта бесцеремонность? Откуда это пренебрежение? И зачем нужно изводить меня, холодно и методично, может мне кто-нибудь ответить на этот вопрос?!

– Ну, проходите, – сказала женщина.

– Спасибо, – сказал я.

– Ты, кажется, как всегда забыла нас представить, – сказала мать Веры. – Людмила, – протянула она мне руку.

– Петровна, – поправила её Вера.

– Да, – пожал я протянутую руку. – Хорошо. Конечно. Олег. Впрочем, я уже не знаю…

– Ты бы лучше чаю налила своему «Олегу», – сказала мать Веры. – Денис, вы пьёте цветочный чай? – спросила она ещё, беря меня за руку. Кто здесь был кем? Был ли я собою, и были ли они матерью и дочерью? Пребывала ли меж ними кровная близость или душевное родство? Связывало ли их что-нибудь иное, кроме ужаса обыденных обстоятельств, кроме наваждений монотонности или лживости логик?

– Конечно, – с холодною оловянною вязкостью пробормотал я, постаравшись подумать о чае. Но думать ни о каком чае не удавалось.

– Мама! – крикнула Вера.

– Ну, ладно, ладно! Что ты, в самом деле?! Какое это несчастье, когда дочь – истеричка! – вздохнула женщина.

– Да, – сказал я. Должен же был я сказать хоть что-то.

Каких ещё отместок ожидать мне за мои внезапные фальшивые солидарности?!

Сами, непокорные и непримиримые, здесь будто бы ожидали от меня лишь разжигания согласия.

Я подозревал, что они теперь могут враз ополчиться против меня, что они уже готовят свои испанские сапоги насмешек. Я обернулся и затравленно поглядел на стену у себя за спиной. Может, мне следовало почаще стоять и подпирать её плечом, ради того, чтобы и она хоть изредка подпирала меня. Мы вообще слишком равнодушны к предметам, никогда не подозревая в них наших возможных незримых соратников.

– Ну… ладно… пускай действительно будет чай, – сказала Вера и повлекла меня за собою на кухню.

Верина мать поплелась за нами следом. Зачем она это делала? Мы оба покосились на неё неприязненно, мы с Верой были едины и идентичны в нашей неприязни. Впрочем, было ли это долго, хотя бы минуту или десять секунд? Можно ли было положиться на нашу неприязнь, понадеяться на неё, возвести её в добродетель, посчитать за принцип?

– Ну и варенье, конечно!.. – воскликнула женщина. – Надеюсь, ты не забудешь?..

Я стиснул зубы до хруста, тоскливая оскомина была на душе моей. Я всё-таки иногда умел извести себя и других своею скрупулёзностью, но перед этими двумя женщинами я, казалось, был мальчишкою, несмышлёным щенком, и это мне не то, чтобы нравилось, но всё же отчасти устраивало.

– Может, хватит уже?! – прикрикнула ещё Вера.

– Ну что ты, моя девочка, – вдруг фальшиво говорила женщина и потрепала дочь по щеке.

Густые сизые сумерки вваливались в окно кухни, будто старавшиеся овладеть не только пространством, но даже и насельниками этого самого пространства. Удавалось ли сумеркам овладеть нами? Или, может, мы капитулировали перед теми с готовностью? Или мы готовы были принять правила любой игры, лишь бы та позволяла нам забывать себя? Я потоптался на месте и сел подле стола без приглашения.

Чайник шумел на плите. Вера сняла его с конфорки и отставила в сторону. Мать Веры резала пирог на столе. Обо мне забыли на минуту. Я сидел, задумавшись. Мысли мои были ни о чём, как и вся жизнь моя была ни о чём и ни для кого, будто составленная из невнятных выражений и бесформенных обстоятельств. Все мы, кажется, играем на бильярде по правилам боулинга, или, быть может, нами так играет кто-то другой. Быть может, я вовсе и не человек, но лишь какое-то живое здание без отделки.

– Мама, – сухо сказала Вера, – я хочу тебя предупредить: если ты ещё раз назовёшь Олега Денисом, я ошпарю тебя кипятком. Я, совершенно не шутя, предупреждаю тебя об этом. Понимаешь ты, что я тебе говорю?

Я видел, как раскрывается и закрывается её рот, как плотно и упрямо сжимаются её губы в промежутках между словами или между частями слов. Звуки нашего языка управляли её живыми влажными губами. Я хотел торжествовать, я хотел главенствовать над этими губами, но не хотел никаких звуков, производимых теми.

– Иногда становишься просто невозможною, – безразлично отозвалась та.

Она вдруг засмеялась смехом девушки, цветным переливчатым смехом, в промежутке от кобальта до индиго. У неё к тому же было такое лицо, будто она хотела оглушить меня ультразвуком благожелательности.

– Что ещё? Что я сказала смешного? – в раздражении говорила Вера.

– Этого тебе знать не обязательно. Это я могла бы рассказать самому твоему молодому человеку.

Кажется, теперь та всегда будет старательно избегать моего имени. Должно быть, боясь кипятка. Впрочем, это лучше, чем взирать на их бесцельные перепалки, подумал я. Остаётся лишь внутренне чертыхаться, досадовать, либо – что более всего предпочтительно – приумножать свою прирождённую и прославленную бесцветность.

– Просто какое-то сусальное серебро сарказма, – подумал ещё я.

– Может, мне уйти, чтобы вы могли спокойно посекретничать? – скривилась Вера. – Обо мне!.. Или вообще о чём угодно!..

– Ты же знаешь, я не слишком одобрительно отношусь к мужчинам.

– Что это ещё такое? – крикнула Вера.

– Не могу сказать, что не люблю их. Просто не всегда отношусь одобрительно. У всех у них привычка мочиться в ванну. Причём не потому, что, например, туалет занят. А так просто. Мочиться в ванну им кажется гораздо удобнее. Мы же этого не делаем никогда…

– Зато у нас пупырышки на коже, и на бёдрах и там, знаешь… в самом сокровенном месте… как гусиная кожа…

– Не слушайте её, молодой человек, вам этого знать не нужно… пупырышки… Какие ещё пупырышки?! Мужчинам только кажется, будто они жаждут тесноты и плотности, но, на самом деле, они тех не переносят.

– Да-да, пупырышки!.. Зачем они вообще у нас? Это гадость!.. Гадость!..

– Что ты такое говоришь? У мужчин всегда страх перед теснотою…

– Я не хочу! Не хочу тебя слушать!..

– Ты злишься оттого, что тебе давно пора замуж, а этого никак не выходит, – сказала женщина. – Причина проста, как ты можешь догадаться.

– А у тебя… – вспыхнула Вера, – а у тебя вообще ничего не получилось: ни жизнь, ни замужество, ни карьера. У тебя нет ни особенного ума, ни образованности, ни доброты, ни терпения!.. Ничего!.. Ты столько лет прожила – и ничего! Зачем ты столько прожила? Как это вообще возможно?! Единственное, что ты умудрилась сделать, – это произвести на свет такое никчёмное, жалкое существо, как я, которое, если по совести, надо было утопить в ведре сразу после рождения и выбросить на помойку, завернув в старые газеты…

Вера задыхалась и выкрикивала свои разнузданные слова, будто выплёвывая те изо рта. И слова её казались булыжниками.

– Бабушка!.. – вдруг вскрикнула немолодая женщина.

– Что – бабушка? – закричала Вера. – Почему ты – чуть что – прикрываешься бабушкой?!

– Бабушка одинока!..