Текст книги "Занимательная медицина. Средние века"

Глава 2. Еще один раз об устоявшейся прочно античной традиции

Античный мир, разрываемый неразрешимыми внутренними недугами и терзаемый непрестанными набегами беспощадных вандальских племен, – умирал как-то все же мучительно долго.

А после его окончательной кончины прогресс в науке на западноевропейских землях как бы остановился. Особенно это было заметно в области медицины.

Многое из того, что казалось достигнутым стараниями Гиппократа и его многочисленных предшественников, что было развито в дальнейшем когортой александрийских подвижников, затем систематизировано Галеном, оживлено, наконец, гением всезнающего Авиценны, – все теперь было напрочь забыто. Казалось, забыто очень и очень надолго.

Предпосылок для прогресса не предвиделось решительно никаких: человеческое тело снова оказалось недоступным любому пытливому исследователю…

Однако постепенно, постепенно, а все же на обломках Римской империи, которая, как известно, распалась на Западную и Восточную (последняя – с центром в античном Константинополе), – начали возникать все новые и новые государственные образования, уже озаренные светлым учением Иисуса Христа.

Стали разгораться очаги и новой, уже чисто христианской и мусульманской культуры, которые, так или иначе, были прочно связаны с незабвенной античностью.

Главными очагами знаний в Западной Европе, помимо монастырей, становились теперь так называемые университеты, образованные от латинских слов universitas scientiarum, то есть – своеобразное сплетение разного рода наук и всевозможных человеческих знаний.

С течением времени слово «университет» становится все более модным. Правители любого европейского государства начинают считать для себя священным долгом обзавестись собственным подобным учебным учреждением.

Университеты стали множиться и щедро разрастаться в Европе, – словно грибы после обильных небесных осадков.

Почти в каждом университете непременной составной частью его становится медицинский факультет, поскольку медицина всегда и везде считалась важной потребностью любого человека. Она издавна входила в состав семи свободных искусств (в число так называемых artes liberales). Медицинские факультеты при университетах чаще всего возникали на базе старинных школ или же бывших стационарных лечебниц, функционировавших при более или менее крупных монастырях.

В этом плане весьма интересной кажется нам история Салернской школы, носившей даже свое специфическое прозвание в виде «общество Гиппократа».

Салернская школа возникла на месте древней римской колонии, известной еще со II века до нашей эры, – о ней, в частности, упоминал уже знаменитый римский поэт Гораций, которому сам богач Меценат некогда подарил свое пышное поместье под названием Сабинум, или Сабин, размещенное к северу от Тибура, правда, в скалистой, горной местности.

Упоминал же о ней он в своих знаменитых эпистолах.

Римская колония, в свою очередь, находилась на месте процветавшего там некогда древнегреческого поселения, расположенного всего лишь в нескольких десятках нынешних километров. Она была расположена южнее Неаполя, близ благодатного берега Тирренского, или Нижнего, моря, в непосредственной близости от вулкана Везувия.

В самом названии «салернский», несомненно, скрывается древний латинский корень sal (соль), что напрямую указывает на его теснейшую связь с какими – то залежами солей, добываемыми там и вызывавшими благодатное воздействие на весь человеческий организм.

Что же, древние поступали согласно заветам мудрого Гиппократа, который всегда оставался для них непревзойденным авторитетом, главным образом – в рассуждении человеческого здоровья.

Кажется, Салерно никогда не теряло своей целительской репутации, и она благополучно перетекала вместе с ним из античности в бурное Средневековье, а из Средневековья – в не менее бурные новые времена, являясь символом непрерывной традиции, берущей свое начало в эпохе Гиппократа и добирающейся даже до наших времен.

Известно, что уже в 1101 году в Салерно лечился от раны высокопоставленный пациент по имени Роберт, сын знаменитого английского короля Вильгельма-Завоевателя.

И эта школа, исцелив его, вручила ему, как будущему Anglorum regi, королю англов, исполненное на латинском языке стихотворное наставление о надлежащем сбережении своего здоровья. Стихотворение завершалось тремя важнейшими требованиями:

 
Haec bene si serves, tu longo tempore vives:
Si tibi defciant medici, medici tibi fiant
Haec tria: mens hilaris, requies, moderata diaeta.
 

Что в переводе на русский язык означает:

 
Если станешь неукоснительно следовать
Этим указаниям, то будешь долго жить;
если при тебе не окажется каких-либо врачей,
то врачами для тебя обернутся вот эти
три вещи: веселый нрав, спокойствие
и умеренная диета.
 

На базе строгой Салернской школы впоследствии возник своеобразный университет, подготовивший немало дельных специалистов. Последние выпускники его жили и работали даже в условиях XIX века.

И это все совершалось несмотря на то, что сам указанный университет, в силу новейших веяний наступавшего «железного века», был не в состоянии выдержать жесточайшей конкуренции с другими учебными институтами. Как – никак, он все-таки возник и находился теперь в отдалении от крупных центров мировой цивилизации…

Медицинское кредо Салернской школы было также изложено в сочинении врача и философа Арнольда из Виллановы. Этот врач оставался широко и долго известным в истории медицины тем, что он сочинил небольшую поэму под названием «Салернский кодекс здоровья», которая полностью базируется на трудах данной школы и посвящена, в основном, диететике и предупреждению разных заболеваний.

Небезынтересно также отметить, что в практике средневековых учебных заведений нередкими были попытки использовать опыт античной храмовой медицины. У подножия Апеннинских гор, в нынешнем городке под названием Монте-Кассино, на месте античного храма Аполлона, – уже в христианскую эпоху появился монастырь Святого Бенедикта, а при нем – основана старинная медицинская школа с соответствующей, как уж водится, довольно просторной лечебницей.

Так вот, когда в самом начале XI века туда явился император Генрих II Баварский, измученный неустанными приступами донимавшей его «каменной» болезни мочевого пузыря, – то там его излечили самым неожиданным способом.

А именно: после соответствующих приготовлений, аналогичных настоящим античным, его уложили в специально приготовленном для него помещении, где его императорскому величеству надлежало, во-первых, уснуть самым крепким сном.

Когда же все это произошло, то во сне к нему явился, сияющий своими небесными одеждами Святой Бенедикт (чем не всемогущий античный бог Асклепий!). С улыбкою на лице этот почти современный посланник небес извлек из его императорского тела злополучный камень, положил все извлеченное прямо в императорскую ладонь и быстро заживил зиявшую после вскрытия рану…

Что применялось при этой операции монте-кассинскими врачами, какую методику операции они прежде всего предпочли, – об этом остается нам только догадываться. Очевидно, не обошлось и без применения каких-то сильнейших наркотических средств и снадобий.

И все же, пожалуй, наиболее известным среди всех своих собратьев по части подготовки врачей – являлся Падуанский университет, возникший в Северной Италии еще в XIII веке (точнее – в 1222 году).

Медицинский факультет в его стенах начал функционировать только с 1250 года. Немаловажное значение имело здесь и то обстоятельство, что Падуанский университет еще в 1440 году оказался подвластным могущественной Венецианской республике. С течением времени этот рассадник медицинских знаний стал исключительно популярным, особенно – в странах Центральной и Восточной Европы.

Точно можно сказать, что особой популярностью он пользовался в Польше и Чехии. В числе его учеников, кстати, пребывал и очень прославленный впоследствии польский ученый астроном Николай Коперник, по своей первой профессии – также врач.

Не менее знаменитым в среде врачей считался также университет в Монпелье, во французском округе Лангедоке, у самого подножия Пиренейских гор.

Медицинский факультет там был создан тоже на базе старинной лечебницы, а школа при нем – существовала еще с 768 года – при тамошнем доминиканском монастыре.

Университет в Монпелье по праву гордился своими выдающимися выпускниками, в частности – знаменитым Франсуа Рабле, известным скорее не тем, что он удостоился степени доктора медицины, но тем, что он является автором знаменитого романа «Гаргантюа и Пантагрюэль».

Не менее, чем он, прославился также Михаил (Мишель) Нострадамус, известный своими уникальными предсказаниями, которые не теряют своей актуальности вплоть до настоящего времени.

Получил там свое медицинское образование и известный нам фламандский ученый ботаник Маттиас Лобель, о котором мы уже упоминали в этом своем издании, в первой книге, в связи с чемерицей, весьма распространенной в древнем мире, применяемой при лечении эпилепсии…

Известность и славу университету в Монпелье обеспечивало также то обстоятельство, что в нем разрешалось ежегодно вскрывать один труп из числа обреченных на казнь преступников. Данное разрешение первоначально исходило от Людовика Анжуйского (1376), брата французского короля Карла V; затем его подтвердили другие высокопоставленные правители, пока, наконец, оно не было узаконено в 1496 году, – уже специальной грамотой за подписью самого французского короля Карла VIII.

Старейшим университетом в Европе является также Парижский, основанный в XIII веке на базе нескольких прежних школ: одна из них существовала при соборе Парижской Богоматери, вторая – при монастыре Святой Женевьевы, третья – при монастыре Святого Викто́ра.

В Парижском университете было создано четыре основательных факультета: медицинский, богословский, философии и права. Философский при этом считался как бы подготовительным, но обязательным для каждого, кто обрекал себя на долгое, многолетнее изучение одной из фундаментальных наук. После обучения на философском факультете можно было заняться изучением медицины, права или думать о карьере богослова.

Внимательный читатель, безусловно, уловил здесь следование прочной античной традиции, согласно которой любой врач должен был заниматься глубоким проникновением в философские глубины бытия.

Однако уже на заре своего существования Парижский университет страдал от отсутствия надлежащих зданий.

Достаточно сказать, что лишь в 1369 году он обосновался в отдельном строении, предназначенном специально для изучения в нем основ медицины. Учитывая все эти трудности, парижский каноник Роберт де Сорбонна создал так называемую коллегию, фактически – общежитие для студентов, уже закончивших факультет искусств, иначе – факультет философии. В этом общежитии, которое впоследствии и обрело свое четкое название Сорбонна, имелись просторные, даже удивительно прекрасные залы.

Название же Сорбонна настолько прижилось в Париже, что со временем оно сделалось подлинным синонимом всего Парижского университета.

В залах Сорбонны проводились многолюдные диспуты, которые служили своеобразным экзаменом для всех питомцев тамошнего университета. Только после успешного в них участия можно было рассчитывать на определенные ученые степени.

А градация всех указанных ученых званий выглядела следующим образом: первая ступень – бакалавр. Закончившие философский факультет становились бакалаврами искусства. По достижении 21 года им можно было претендовать уже на вторую ступень – стать магистром каких-либо определенных наук. После публичной защиты диссертации, при непременном достижении 35 лет, счастливчики получали степень доктора – медицины, права или же богословия.

Диссертанту, удостоенному такого почета, торжественно вручали специальные регалии: роскошный докторский берет, дорогую солидную книгу и массивный золотой перстень с выгравированной на нем фамилией его счастливого обладателя.

Подобного рода университеты и медицинские факультеты при них возникали по всей Западной, Центральной и даже Восточной Европе[4]4
  Своеобразной репликой такого университета была Киевская академия, в которой, как помнится, учились еще сыновья незабвенного Тараса Бульбы.


[Закрыть].

Однако нельзя с готовностью утверждать, чтобы обучение в этих, авторитетных впоследствии заведениях, сразу же сделалось очень эффективным и привлекательным для всех молодых людей.

В первую очередь, это касалось особенно тех, кто избирал для себя медицинское поприще. Даже в самых лучших средневековых университетах обучение, по большей части, носило слишком отвлеченный, прямо-таки схоластический характер, поскольку они не располагали собственной практической базой, и занятия в них нисколько не связаны были ни с какими лечебными учреждениями.

Можно так же смело сказать, что средневековое медицинское образование в университетах уступало своему античному аналогу с его прямым наставничеством, преимущественно – с поштучной подготовкой будущих специалистов. Оно непосредственно, еще с глубокой античности, было связано с требованиями, исходящими вроде от самого Гиппократа: учиться непосредственно у постели больного.

В университетских аудиториях из года в год наблюдалась одна и та же картина, главными действующими лицами в которой выступал восседающий на возвышенной кафедре профессор и томящиеся перед ним немногочисленные студенты.

Профессор, глядя в лежащую перед его глазами широко раскрытую книгу, в которой были собраны наставления, исходившие якобы еще из уст самого Гиппократа, либо же связанные с именами Галена или Авиценны, что-то там бубнит – произносит. Студенты же, кто так же неспешно, невольно уподобляясь наставнику, а кто и с видимой неохотой, – записывают все это вслед за его чрезмерно томительной речью.

Практические занятия если и не отсутствовали на факультете полностью, то проводились, в основном, лишь по анатомии и притом – путем вскрытия животных – коров, но чаще всего – свиней.

Наставник – профессор, опять же, выискивал при этом в книге, где положено размещаться какой-нибудь связке, надлежало размещаться какому-нибудь, соответствующему суставу, указывая при этом на них поминутно палочкой. Окровавленные руки его помощника, не всегда, как следует, протрезвившегося какого-нибудь университетского служителя, словно точь – в – точь мясника, – поднимали и опускали еще покрытые кровью кусочки недавно живой плоти…

Однако точно так бывало только в очень серьезных, первоклассных европейских университетах.

А что уж говорить о совсем захудалых, лишь недавно созданных учебных заведениях! В таких учреждениях, на всем медицинском факультете – насчитывалось не более двух – трех преподавателей. Однако же все они непременно носили гордое звание профессора.

Они и читали подряд все медицинские предметы, разумеется, в те дни, когда сами не уступали напору древнегреческого бога Бахуса[5]5
  Нелишним, полагаем, будет напомнить, что Бахус древними эллинами считался богом опьянения.


[Закрыть]!

Студентов – медиков также обычно бывало немного. Известны случаи, когда их вовсе не удавалось набрать, поскольку учеба на медицинском факультете считалась совсем нелегкой, притом – слишком уж дорогой, мало кому доступной. Учебных книг не только не имелось в достаточном количестве, но зачастую – просто не водилось даже.

Достаточно сказать, что в XV веке на прославленном медицинском факультете в Париже насчитывалось всего лишь двенадцать экземпляров крайне необходимых учебников для будущих медиков![6]6
  Здесь необходимо также отметить, что первым университетским учебником по анатомии стал написанный в средние века магистром Болонского университета Мондино де Луцци. Он был создан и издан еще в 1316 году.


[Закрыть]

Получившие, в основном, только теоретическую подготовку, однако признанные уже врачами, выпускники университета уходили в жизнь и только лишь там становились настоящими практиками.

При всех упомянутых трудностях и сложностях университетского обучения и даже формального недостатка во врачебных кадрах, – все же нельзя сказать, чтобы ощущались какие – либо затруднения с обзаведением соответствующими дипломами. Нет, этого никогда не отмечалось.

Диплом – что! Бумага, да и только! Его можно было купить, а то и просто – изготовить самому.

Правда, обладателям липовых документов лучше всего было куда-нибудь уехать, как можно подальше от «своего» университета и от своих мнимых «сокурсников». Лучше всего – укрыться за рубежом.

Что, однако, выглядело тоже далеко не безопасным делом.

* * *

Здесь небезынтересно сразу же вспомнить положение иностранных специалистов в России, когда им приходилось рисковать даже собственной жизнью, принимаясь за лечение не только облеченных государственной властью людей, но и просто людей богатых, весьма зажиточных.

Риск был крайне велик.

Примеры подобных ситуаций зафиксированы в русских документах, которые свидетельствуют, что неудачливые иноземцы, допустившие смерть своих пациентов, отдавались на прямую расправу их безутешных родственников. В таких случаях не помогали ни ссылки на точное соблюдение доктрины, согласно которой врачи как раз и действовали, ни на авторитетность своих былых университетских наставников.

И все это случалось при действительно выстраданном ими медицинском образовании, при обладании действительно настоящими, а не поддельными дипломами.

А что уж говорить о многочисленных шарлатанах…

Смертность населения в средние века, да и в более поздние, в уже так называемые новые времена, была чрезвычайно высока.

Особенно высокой считалась она среди детского контингента, – но это никого особо не смущало. Смерть ребенка воспринималась как воля Всевышнего. Даже считалось, что чем меньший срок дитя продержалось на свете, прежде чем умереть, – тем ближе окажется оно к престолу Небесного Отца. Не стоит так сильно и огорчаться – это грех, который может навлечь недовольство святых или же самого Всемогущего Бога.

Зачастую получалось так, как это было отражено в старинном еврейском анекдоте, который звучит примерно следующим образом: на кладбище хоронят ребенка… Безутешная мать, оплакивая свое бесконечно милое и дорогое ей чадо, целуя в последний раз его лобик и щеки, дает ему при этом собственные бесконечные наставления: «А еще, моя крошечка, попроси у Господа Бога новую для нас хату… А еще, чтобы была у нас корова, и чтобы она давала достаточно молока для всех твоих сестренок и братишек… А еще попроси, чтобы твой отец не хворал так часто… А еще… чтобы старшая сестра твоя вышла замуж за доброго и хорошего человека… А еще…»

Дошло, в конце концов, до того, что всех этих «наставлений» не выдержал помощник священнослужителя, который пособлял ему в исполнении погребальных обрядов.

«Мамаша! – взмолился этот нетерпеливый юноша. – Зачем вы даете ребенку столько поручений? Вы бы уж сами… лучше отправились на тот свет…»

Да, при такой безграничной вере народа в предопределение судьбы шарлатанам не стоило так уж чрезмерно опасаться. Лечи, не лечи человека, а коль он смертен, то, как говаривал еще гоголевский доктор Гибнер, не понимавший по-русски ни одного слова, смерть и без всякого лечения его разом отыщет.

Что же, в средневековой медицине царила прочная инертность мысли. Все в ней было четко определено. Все двигалось по старинке, по твердо выверенному пути. И никому, кажется, не хотелось чего-либо менять.

Врачей тоже устраивала собственная участь, положение в обществе, собственные, наконец, доходы, а пациентов их – абсолютная уверенность, что они сделали все возможное, обращаясь к врачам.

Да только вот…

Любая болезнь – от Бога.

Глава 3. Неистовый Парацельс

Но вот, 27 июня 1527 года, произошло воистину самое невероятное событие в истории медицины.

Некий задиристый молодой человек, который и прежде не раз уже будоражил ученый мир своими крайне экстравагантными выходками, отважился на прямо-таки – невероятно дерзкий поступок.

В знак протеста против существующего в медицине преклонения перед всяческими авторитетами, он демонстративно сжег сочинения Гиппократа, Галена и Авиценны!

Причем – проделал все это не где-нибудь, не в каком-то тихом, укромном месте, но на довольно вместительной площади перед главным зданием Базельского университета, в котором он, правдами и неправдами, добился высокого профессорского звания. (Сам же этот университет был основан еще в 1460 году повелением Папы Римского Пия II, и располагался он в самом видном месте, в излучине Рейна, пронизывающего насквозь город Базель).

Сжег в присутствии чужестранцев, чуть ли не самого Эразма Роттердамского, который давно уже проживал в благословенном Базеле. Сжег невдалеке от чудесного фонтана, созданного по рисункам Ганса Гольбейна.

Сам он частенько, будучи очень даже навеселе, читал свои довольно сумбурные лекции, преисполненные смачными выражениями, направленными против светил современной медицинской науки.

«Да какие они врачи! – кричал он, мотая своей головой над высокой, в два метра, университетской кафедрой. – Они, которые отгородили себя от мира сплошными баррикадами из книг и всю свою жизнь просидели за теплой печкой!.. Надо идти в народ, учиться у знающих простой народ повитух и бойких знахарок! Надо почаще слушать магов и разного рода алхимиков, которых они и за людей не считают!.. А для кого предназначена медицина, как не для простого народа? Запомните только одно, – обращался он непосредственно к своим студентам, – без опыта нельзя стать никаким настоящим врачом! Они же, эти жирные коты, всю свою жизнь проплавали на корабле дураков!»

Что же, у этого буйного возмутителя спокойствия нашлось немало сторонников среди внимающей ему молодежи. Почти все они поддержали его, орущего благим матом на широкой площади университетского Базеля. Молодежь неустанно скандировала «Пара-цельс! Пара-цельс! Пара-цельс!».

Молодые люди вели себя очень шумно, кричали одновременно все. Поддержали они Парацельса даже в трактире под воистину химерическим названием «У вороны», на своем сходе – собрании.

Однако из их возмущенных криков можно было понять то, что сам Парацельс как раз и есть настоящий врач, обладающий, вдобавок, знанием о глубоко утаенной им возможности применения самого философского камня, при помощи которого можно будет излечивать любую болезнь! Более того, оживлять даже давно умерших уже!

Сторонники, вслед за своим кумиром, были к тому же твердо убеждены, что почти всё, без исключения, в человеческом организме зиждется на сложных химических процессах. Надо только правильно понимать всё творящееся в живом человеческом организме… И даже если все эти процессы уже затихли в теле почившего, то надо лишь уметь запустить их снова!..

Эту науку, сообщали юные студенты, молодой профессор перенял у мудрых магов, завезших ее в Европу из древнего Египта, из страны мифической Кеми, давшей название и самой величественной науке алхимии.

А то, что проповедуют сторонники каких-то там четырех жидкостей, будто бы циркулирующих в теле любого человека, – так это и есть настоящий бред!

И нечего ссылаться им, украшенным сединами неучам, на какого-то Гиппократа и на Галена… Сколько воды утекло с того жуткого времени, когда древние придумали всю эту галиматью!

* * *

Настоящее имя молодого человека звучало заковыристо и довольно длинно: Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм. Тогда как звонкое слово Парацельс было лишь его дерзкой придумкой, при помощи которой он, без излишней скромности, хотел поставить себя в один ряд с величайшими авторитетами древности, в данном случае – с римлянином Цельсом, автором широко известного замечательного труда по истории и теории медицины.

Изо всех этих криков можно было сделать вполне серьезное заключение, что Цельса он, Парацельс, определенно принимал за врача («пара» – на древнегреческом языке означает, примерно, вроде чего-то «подобного», даже «равного» древнему римскому врачевателю)[7]7
  Скорее всего, студенты, обучавшиеся у Парацельса, понимали древнегреческую приставку как превосходство своего кумира над разными античными авторитетами.


[Закрыть].

Было этому Парацельсу, в описываемые нами дни, уже тридцать три года. А родился он в окрестностях Цюриха, в семье хорошо образованного тамошнего врача, собравшего у себя в доме весьма обширную библиотеку из медицинских трактатов, из книг, наставлений, – все, преимущественно, алхимического, астрономического и философского направлений.

И все же сама семья фон Гогенгеймов жила довольно бедно. Первоначальное образование малыш Филипп получил от собственного отца, который обучал его грамоте и – одновременно – старинной, как мир, алхимии. Быть может, эта алхимия и явилась как раз причиной заметного обнищания всей семьи, потому что подобного рода занятия требовали от ее главы непомерных расходов.

Подобная пагубная страсть всегда была сродни наркотической зависимости, так что ее никак не могли удовлетворить гонорары даже хорошо зарабатывавшего средневекового врача.

Биографы Парацельса ведут теперь весьма бурные споры на предмет того, знал ли он латынь. Некоторые из них утверждают, что в юности он учился в университете, следовательно – не мог не знать этого древнего могучего языка, с течением времени ставшего, к сожалению, слишком мало употребительным. Другие – наоборот, утверждали нечто в корне противоположное: нет, не знал он ее и в университете, стало быть, учиться никак не мог…

Во всех этих спорах, по нашему мнению, необходимо учитывать одно очень важное обстоятельство. Готовя сына к жизни, Гоген-гейм – отец, первым делом, конечно, обращал его внимание на латинский язык, без хорошего владения которым в те давние времена, да еще в странах Западной Европы, вообще нельзя было представить себе жизнь более-менее образованного человека, или даже просто претендующего на это достойное звание.

Изъясняться на латинском языке могли тогда даже чуть ли не все бездомные, даже мальчишки, которые жили подаяниями при монастырях, но забредали при этом в храмы, где и слушали разговоры священников, монахов, различного рода праздных иностранцев. Латынь для европейского средневековья служила тогда повсеместно тем, чем является в наше время разговорный английский язык.

А то, что Парацельс писал свои труды на немецком языке, – это не что иное, как выражение явного его протеста против преклонения всякого перед книжными авторитетами.

И уж никак нельзя ставить Парацельса, в этом плане, в один ряд с современным ему французом Амбруазом Паре, о котором мы также будем вести более или менее обстоятельный разговор, который также писал все свои сочинения не на латинском языке, но на родном для него французском.

Паре действительно довольно плохо мог знать латынь, поскольку родился он в бедной крестьянской семье и, естественно, не мог перенять латынь от своего отца. Не было в его распоряжении также обширной отцовской библиотеки, наполненной старинными врачебными текстами.

Латинские слова мальчишка Паре мог слышать только во время церковной службы. Да и впоследствии французу никогда не выпадало возможностей для настоящей, систематической учебы…

Иное дело Парацельс.

Представление о работе врача, первичные навыки в этой профессии, – все это также, наверняка, было связано у него с именем его отца.

Зато усовершенствованием всего перечисленного, вернее – систематизацией всего изученного, – Парацельс обязан был, главным образом, все той же отцовской библиотеке, несмотря на его упорные заявления, будто бы он в течение многих лет даже не раскрывал никакой абсолютно книги. Будто бы до всего дошел он благодаря своей сообразительности, настойчивости, путем расспросов встречавшихся ему на пути многочисленных цирюльников, гадалок, повитух. Даже путем расспросов слишком заносчивых муниципальных палачей.

Как бы там ни было, обладая великолепной памятью (и с ней – то не справился бы он с какой-то ничтожной латынью?) – Парацельс сделался непревзойденным целителем, алхимиком, философом. Он создал свою медицинскую теорию, соединив, или сблизив, химию с медициной, пересмотрев при этом ненадежное, по его мнению, учение о лекарствах, идущее еще от поверженного им Галена.

Кстати, именно ему, Парацельсу, принадлежит и сам термин «галеновы препараты».

Но…

Чего не бывает только на свете?

Сам же Парацельс окончательно пришел к заключению, что все болезни неразрывно связаны с нарушением химических реакций в живом организме.

Все эти знания и способности, однако, нисколько не облагородили внешний облик Парацельса. Он по-прежнему никогда не следил за собственной внешностью, за своей одеждой, за своим поведением и манерой выражаться на публике.

Конечно, ученый мир, как мог, сторонился и опасался его, а то и – откровенно ненавидел в нем столь слишком «неправильного» врача.

После описанного нами базельского демарша, возмутителю спокойствия пришлось оставить этот город вместе с его университетом и столь желанной ему профессорской кафедрой.

Парацельс долго скитался по Европе, пытаясь найти для себя какую-нибудь, более или менее сносную работу, одновременно совершенствуя и шлифуя свою оригинальную теорию. Он заявлял, что любое вещество в природе легко может стать как лекарством, так и ядом, что в каждом отдельном случае все зависит только от выбора дозы применяемого врачом лекарства…

Подобный образ жизни очень рано подорвал здоровье этого революционера в области медицины, врача и чернокнижника, химика и алхимика, – все одновременно.

Парацельс скончался на сорок восьмом году своей жизни в веселом австрийском городке Зальцбурге.

От него остался лишь серебряный кубок, металл которого, якобы, был получен им путем каких-то таинственных алхимических реакций. Этот кубок доныне хранится в одном из старинных швейцарских монастырей, стены которого помнят голос и облик великого медицинского бунтаря.

А еще, и это самое главное, – Парацельс оставил миру свои удивительные сочинения, которые были изданы уже после смерти его, лишь в 1589 году, и которые обессмертили его имя, в первую очередь, – как творца самобытной медицинской теории.