Текст книги "Гремучий студень"

XI

Сын актера Столетова родился 29 февраля 1856 года от неузаконенной связи с крестьянкой Анфисой Бойчук. Восходящей звезде императорского театра вовсе не нужна была обуза в виде семьи, потому ребенок изначально получил статус «курвёнок», еще от повитухи. Отец дал ему имя Фрол и обещание помогать деньгами при случае. Слово свое держал три года, а после уехал на гастроли в Европу, где завел сразу двух любовниц из числа знатных дворянок почтенных лет. По возвращение в Москву стал частым гостем в высшем свете, а прошлого своего начал сторониться.

Ребенок рос, как сорная трава, не нужный никому. Мать вскоре спилась и превратилась в старуху с вечно заплаканными глазами. Другие родственники его ненавидели, часто и крепко били. Чуть подрос, отдали «в люди». Там тоже поколачивали, – и сапожник, и бондарь, и мельник – последний однажды так осерчал, что затолкал руку подмастерья под жернов. Пальцы раздробило в кисель. В отчаянии Фрол сбежал к родному отцу. Стоял у ярко освещенного театрального подъезда, даже не надеясь на теплый прием. Но встречен он был с распростертыми объятиями: к тому времени актер обнаружил в себе огромное сердце и пустоту в нем оттого, что любить-то некого. Михаил Ардалионович заполнил сердечную бездну ребенком – накормил, приодел, дал прекрасное образование. Пустота частично вернулась, когда сын связался с бомбистами, бросил университет, не окончив и первого курса. На сей раз, актер стал заливать ее вином. Он по-прежнему любил Фрола, снабжал деньгами, и время от времени давал убежище. Хотя понимал, что долго этой веревочке не виться, а скрутится она в петлю, которая его же непременно и удавит.

– Не вздумайте поддаться внезапному состраданию к бедному дитятке, – полковник погрозил пальцем Мармеладову и Мите, сидящим на кровати привратника Харитона, сколоченной из досок разной длины и толщины. – Вы, может статься, уже готовы зарыдать? Ах, жизнь нещадно колотила, среда заела – оттого и бунтует мальчишка, оттого и на убийства отважился. Пожалеть, что ли, его надобно? Пр-р-риласкать?!

– А как же чувство гуманности? – перебил сыщик. – Давеча вы не раз говорили: «Я могу быть и официальным лицом, и при должности, но гражданина и человека я всегда ощутить в себе обязан!» Куда же все это подевалось, Илья Петрович?

– Взрывами разметало, Родион Романович!

Беседовали они в маленькой каморке под лестницей, утопленной ниже уровня улицы, так, что в окно видны были лишь ноги прохожих да сапоги городовых. Илья Петрович встал на цыпочки, приоткрыл окошко, сгреб жменьку рыхлого снега и начал мять в кулаке.

– Вот, глядите. Таков из себя Фрол Бойчук. Был он рыхлым и мокрым от слез. Но его давили со всех сторон, плющили между ладоней, и в итоге он стал крепче льда. Холодный комок ненависти и жестокости. Этакий уже не оттает, напротив, попытаешься его согреть – себе же руки и отморозишь. Нет, на Бойчука и ему подобных не действуют добрые слова, равно как угрозы, увещевания или философия… С ними должно поступать вот так.

Он размахнулся и швырнул снежок в кирпичную стену.

– И никак иначе!

– А не слишком ли вы суровы? – спросил Митя.

– В самый раз! – Порох постучал папироской о ладонь, закурил от спички и выпустил дым в пол. – Бойчук сколотил ячейку, настолько кровожадную, что стали побаиваться свои же соратники. Дважды пытались сдать его нашим агентам. Но хитрый лис ускользал, словно чувствовал ловушки и засады. Даже с покалеченной рукой он наловчился мастерить бомбы. Миниатюрные, всего-то с коробку от папирос, но при этом по разрушительному воздействию они страшнее полупудового снаряда! В прошлом году в Петербурге устроил дерзкий налет на канцелярию губернатора, в результате погибли девять человек. В этом году, в марте, восьмого числа – взрыв в жандармском отделении, убиты штаб-офицер, его адъютант, три вахмистра и семь рядовых. В Москве Бойчук готовил покушение на великого князя. Правда затея не выгорела, бомбиста успели подстрелить. Но в толпе зевак погибли четверо, раненных не считали. А взрыв на Волхонке в сентябре, неужто не помните? Мало ему – родного отца убил, да как жестоко! Остались от артиста только ноги, а все, что выше пояса, разнесло взрывом. И ошметков не нашли…

– Правду сказывают, кто на Касьяна родился, тот с адом породнился, – пробормотал Митя.

– И что же, Бойчук и вправду такой неуловимый? – перебил его сыщик.

Полковник кивнул и заговорил, не выпуская папиросу изо рта.

– Пытались внедрить в банду трех лучших агентов. Без толку! Он их как семечку расщелкивает, а кожуру выплевывает. Вот, надеялись через отца к нему подобраться, привратника этого зачислили в стукачи с солидным жалованьем, надо отметить, по пяти рублей в месяц. Но то ли бомбисты так Харитона запугали, что он молчит, то ли и вправду в последнее время сын к Столетову не заглядывал. Но как же они связь поддерживали?

– Через доверенное лицо, – Мармеладов повторил свои подозрения насчет посыльного из лавки.

Порох внимательно выслушал, потом крикнул за дверь – мигом прибежал городовой Кашкин.

– Ты вот что, бери Харитона. Пробегите по всем окрестным лавкам, где вином торгуют. Везде смотрите обслугу, если опознает в ком того самого посыльного, что доставлял г-ну Столетову бутылки – немедленно сюда. Постой! Возьми-ка с собой еще двоих, да покрепче. Смотри, не упусти!

Потирая руки, он повернулся к сыщику.

– За эту ниточку мы весь клубок размотаем. Если, конечно, вы не ошиблись.

– Нет, Илья Петрович, я все больше убеждаюсь в том, что посыльный имеет связь с подпольной ячейкой Бойчука. Ведь он принес актеру бомбу.

– Неужто ты догадался, как убили Столетова? – ахнул Митя, успевая задать следующий вопрос прежде следователя тайной полиции.

– Это не догадка, я доподлинно знаю, – Мармеладов встал и прошелся по комнатёнке привратника – три шага от стены до стены, и назад. – Ой, да не напрягайтесь, ваше высокородие! Оставьте подозрительность, мы с вами по одну сторону закона стоим. К бомбистам я не имею никакого отношения. Просто логическим путем отбросил все невозможные варианты. Актер не мог привезти бомбу от г-жи Д, у которой ужинал вчера вечером, или из театра. Он вернулся в непотребном состоянии и с трудом вскарабкался по лестнице. Не донес бы бомбу, взорвался раньше. Сегодня принимал только нас троих, но мы бомбу также не приносили. Значит, доставил ее посыльный, которого вчера днем приметил Харитон.

– Но ведь тот принес лишь две бутылки вина! – с жаром возразил Порох.

– Правильно! В одной из них и была бомба. Вам, полковник, сложно догадаться, но ты, Митя… Ты же видел, как пьет актер?

Почтмейстер нахмурился, вызывая в памяти картинку из недавнего визита.

– Пьет, как все. Берет бутылку, встряхивает ее и прямо из горлышка… Мы так в эскадроне пили, бывало.

А вот следователь сразу понял, все-таки в цепкости ему не откажешь, прищурился и переспросил:

– Встряхивает?

– Встряхивает! – сыщик не скрывал своего азарта. – Жест этот уже непроизвольный, выработанный годами. А потому каждый, кто знал Столетова лично, мог его заприметить. Пожелай любой знакомец убить артиста, он залил бы в бутылку гремучий студень, а в самую середину воткнул бы тонкую стеклянную трубку со ртутью, запаянную с двух концов. Пока пробку не откупоришь, такой бомбой хоть жонглировать можно, а открыл, встряхнул бутылку – трубка внутри ломается и…

Тут Мармеладов не удержался от озорства и спародировал ограбленного финансиста.

– Буу-уммммм!

– Хитро-о-о, – протянул следователь. – Но, выходит, актера хотели убить еще в день ограбления? Это просто повезло, что он на весь вечер уехал, а поутру начал пить с другой бутылки.

– Расчет на то и был: артисту никто не успеет задать вопросов. Свидетель умолкнет навсегда.

– А бомбисты спокойно потратят денежки на организацию новых покушений, – подытожил Порох. – Складно выходит. Но знаете, хотя служу я давно, разного навидался, вон уж циником стал, а все одно не укладывается в голове… Чтоб сын на родного отца руку поднял!

– Всякое бывает, – вздохнул Митя. – На то и жизнь.

Часть вторая. Порох и динамит

XII

Полковник Порох велел писарю сделать копии со всех бумаг по делу об ограблении сберегательной кассы и вечером городовой Кашкин доставил их на Пречистенку. Сыщик в пятый раз перечитывал протокол допроса актера Столетова. Искал среди кривобоких строчек новый след, какую-нибудь зацепку, ранее не замеченную, чтобы расследование сдвинулось с мертвой точки.

Раздался стук в дверь – настойчивый, торопливый, но при этом легкий, почти нежный.

– Входите, Лукерья Дмитриевна! Не заперто, – откликнулся Мармеладов.

Журналистка стремительно ворвалась в комнату, бросила шубку на подоконник и осталась в коверкотовом костюме – строгий пиджачок, длинная юбка.

– Как вы узнали, что это я?

– Вы напоминаете туго натянутую тетиву лука, с которой в это мгновение сорвалась стрела. Тетива дрожит, предчувствуя, что оперенное древко непременно попадет в цель, и при этом издает необычный вибрирующий звук, словно струна из гуслей Садко. Все это я различил в вашей манере стучаться и угадал, кто стоит на пороге.

– И что вы за человек, Родион Романович? Вечно вывернете вот эдак и не поймешь сразу: то ли комплимент сказали, то ли оскорбление. Слишком много яду в ваших словах, – Лукерья уселась на оттоманку, не дожидаясь приглашения. – А хваленая наблюдательность происходит из того, что вы любите насмехаться над людьми. Ведь чтоб уязвить кого побольнее, нужно подмечать малейшие изъяны в лице, осанке, манерах… И бить насмешкой по самому болезненному месту. Скажете, не так?

– Отчасти. Но внимание к деталям – не от язвительности. Просто это весьма облегчает любой разговор. Не надо задавать лишних вопросов, чтобы узнать всю подноготную собеседника. А еще это уберегает от многих неприятностей – и кошелек не украдут, и жизнь не отнимут.

– Все равно вы для меня лишь злой насмешник. И к тому же грубиян! Чаю гостье не предложили…

Сыщик отвернулся, пряча улыбку, чтобы не рассердить барышню окончательно. Подошел к незакрытой двери, крикнул в коридор:

– Серафима! Чаю неси. С сахаром, слышишь?!

Служанка появилась через пару минут, она не шла, плыла лебедушкой, выгибая шею и лучась глазами. Но увидев, что в комнате не гость, а гостья – насупилась. Шваркнула поднос на стол, аж чашки звякнули, а войлочная курица на пузатом чайнике скособочилась и начала сползать в блюдце с колотым сахаром.

– Ишь, на сладенькое потянуло! – бурчала она, смахивая белые крошки в карман фартуха. – Не напасёшься.

– А пирога не осталось? – с надеждой спросил Мармеладов. – Подавали ведь на ужин.

– Не-а… Постояльцы-то у нас прожорливые. Аль сам не знаешь?

– Симуня, в лавку Катуниных сбегаешь? – сыщик зачерпнул из кармана горсть монет. – За медовой коврижкой. Они же рядом, в трёх домах…

– И давным-давно закрыты. Время-то позднее. Порядочные девицы, – служанка прожгла взглядом Лукерью, – в такой час мужчин не навещают.

Та дерзко хмыкнула в ответ и взъерошила волосы. У Серафимы от столь вопиющей наглости перехватило дыхание, но потом она махнула рукой: квартирант шалый, вот и гостьи к нему захаживают сообразные.

– Погляжу, что в буфете что завалялось.

– И на том спасибо!

Мармеладов разлил чай и протянул одну чашку журналистке.

– Я давно не встречал вас в редакции «Ведомостей». Вы уезжали в Петербург, не правда ли?

– А это вы как вывели? – с любопытством спросила девушка.

– По нескольким приметам. У вас на левой щеке копоть, это означает, что вы приехали с вокзала, – сыщик достал платок из кармана сюртука и протянул ей. – Вы не стерли след прежде, поскольку не знали, что запачкались. Но если бы заехали домой, то непременно посмотрелись бы в зеркало. Так устроены все женщины, даже те, кто переполнен прогрессивными идеями.

– Допустим, – фыркнула журналистка.

– Стало быть, домой не заезжали. Отправили саквояж, а сами поспешили ко мне, чтобы сообщить нечто животрепещущее. Из этого я делаю логичный вывод, что вы прибыли полчаса назад. А в это время приезжает лишь один поезд – петербургский, на Николаевский вокзал.

– Рада, что вы не утратили хватки.

– И потом, – продолжал Мармеладов, не меняя тона, – вчера я спросил у г-на Ганина, где вы запропастились? Верите ли, он схватился за сердце! «Г-жа Меркульева? По счастью, эта заноза уже две недели шатается по столице. Можно отдохнуть от полынных капель, что я пью для успокоения нервов, идеже она бродит где-то поблизости!»

– Заноза?! Так и сказал? – она гневно раздула ноздри. – Мухомор! Уж я начищу его плешь до блеска при самом ближайшем случае.

– Помилосердствуйте! Он же помощник редактора. Не губите авторитет г-на Ганина в глазах подчиненных.

– Он воспаленный прыщ! – распалялась Лукерья. – А его дутый авторитет я засуну глубоко в…

– Так что же привело вас ко мне в столь поздний час? – перебил сыщик.

Журналистка замерла, готовая обрушить на него свое возмущение, но сдержалась.

– Вы правы. Как всегда правы… Незачем тратить слова на этого расфуфыренного выскочку. Расскажу по порядку то, о чем никому прежде не сообщала. Но от вас не утаю ни единого факта. Вы не из тех, кто крадет чужие заметки, выдавая за свои… Вы не разочаруете меня?

– Все силы приложу, дабы не допустить этого.

– Насмешничаете? А я ведь говорю серьезно… Ф-ф-фух! Мне надо собраться с мыслями… Я уже целый месяц веду расследование. Помните взрыв на Волхонке? Написать о нем запретили ненавистные цензоры, но никто не осмелился запретить мне собирать сведения о бомбистах. Как вы знаете, хороший газетчик не сидит на… табуретке в редакции, а отправляется туда, где кипит жизнь.

– И смерть, – спокойно добавил Мармеладов.

Лукерья вздрогнула.

– Да, и смерть тоже. Я прошла по всем тайным сборищам и подпольным кружкам Москвы, но не встретила никого, кто близок с бомбистами. Это и понятно, городок у нас тихий, ленивый и чересчур разнеженный. А в Петербурге постоянно плетутся интриги! Уже нельзя пройти по Невскому, чтобы тебе не вручили листовку с лозунгом, – она понизила голос и произнесла одними губами, – «Долой царя!» Ужасный город, ненавижу там бывать. Но в столице у меня остались полезные связи. Вы помните, надеюсь, что я горячо выступала, выступаю и буду выступать за равноправие женщин с мужчинами?!

– Разумеется, помню, – подтвердил сыщик, но Лукерья продолжала, не слушая его ответа.

– Оттого все бунтари принимают меня как свою. Всего через пять знакомств меня свели с дочкой бывшего петербургского губернатора. Милая девочка: золотые локоны, алые губки, огромные голубые глаза – на первый взгляд, обычная кукла, из тех, что молодые офицеры любят кружить в вальсе на провинциальных балах. Но внешность обманчива. Эта дева характером покрепче Жанны д’Арк! Она участвует в собраниях бомбистов и знает всех наперечет, дружна с Натансоном, Чайковским, Кропоткиным.

– Похоже, вы восхищаетесь ею.

– На этот раз не угадали, Родион Романович. Больше всего на свете я не люблю лицемерие. Заговорщики и смутьяны – двуличные мерзавцы, они постоянно лгут друг другу, многие являются тайными агентами, провокаторами, стукачами, но при этом и охранку дурят, ради большей выгоды. А эта юная дворяночка коварнее прочих. Представьте себе, перед каждым собранием она пишет письмо матери. Берет обычный лист из гимназической тетради, – такой, знаете, в косую линейку? – и выводит красивым, ровным почерком: «Дорогая моя, неоцененная мамуля…» Потом раскаивается в том, что сбилась с пути истинного и злоумышляла против императора. А в довершении опускает в воду мизинец и стряхивает несколько капель на бумагу, чтобы растеклись и засохли, будто слезы… Я своими глазами видела. Думаете, в ее словах есть хоть зернышко искреннего покаяния? Дудки! Это тонкий расчет – если арестуют, то потом в суде можно снисхождение выплакать… Разжалобить присяжных, вот и приговор помягче выйдет. А если в этот вечер обошлось без жандармов, девица сжигает письмо и в следующий раз пишет новое.

Лукерья прервалась, выпила остывший чай одним махом, и встала с оттоманки, чтобы поставить чашку на стол. Взяла с блюдца самый маленький кусочек сахара, положила под язык.

– У нее своя цель, как и у многих иных заговорщиков. Они называют отряды «ячейками», намекая, что существует огромная сеть, которая опутывает империю. Никто, дескать, не вырвется! Не уплывет ни малая рыбешка, ни жирные караси, ни зубастые щуки – все в котел попадут. В реальности же сеть эта гнилая, банды разрознены и нет среди них единства. Они время от времени затевают объединение, хотят собрать некий исполнительный комитет, но ни разу еще из этой затеи ничего не вышло.

– Почему? – переспросил Мармеладов. – Не могут договориться, кто станет во главе комитета?

Лукерья потянулась за новым кусочком сахара.

– Каждый бомбист мечтает стать вождем революции, но при этом другим командовать собой не позволит. Они панически боятся друг друга. Любой может оказаться провокатором или того хуже.

– Хуже?

– Намного хуже. Безумцем. Как Фрол Бойчук. Слышали вы о таком? В петербургских кругах это имя произносят шепотом, чтобы не накликать беду. О его жестокости ходят легенды, до того мрачные, что я из-за них уже которую ночь уснуть не могу. Этот кровожадный ублюдок зарезал родную мать. Представляете? Схватил косу и полоснул по горлу… Как? Неужели вас это не изумляет? Смотрите-ка, и бровью не повел! Вас, сударь, ничем не прошибешь!

Сыщик встал с кресла и флегматично налил себе чай.

– Я был готов к чему-то подобному. После сегодняшнего убийства…

– А что случилось? – встрепенулась Лукерья.

– Ах да, вы же только что с поезда. Не слыхали еще. Фрол взорвал своего отца, артиста Столетова. Может и не сам бомбу бросил, но следователь уверен, что к этому причастен кто-то из банды Бойчука.

– Да уж, подручных он подобрал себе под стать. Такие же лиходеи, – журналистка зябко передернула плечами, хотя в комнатке не было сквозняков. – Взять хоть бандита по кличке Хруст! Этот гигант убивает голыми руками. Сжимает голову жертвы с двух сторон и раскалывает череп, как орех. А другой – Рауф, носит ленту на глазу, чтобы тот всегда был привычен к мраку. В нужный момент сдергивает повязку и видит в темноте, будто кошка. Этот особенно ненавидит жандармов, поскольку однажды на допросе его накормили «шлиссельбургской кашей». Слыхали вы про такую пытку? Ее применяют к политическим арестантам. Засовывают широкую трубку в…

– Лукерья Дмитриевна!

– Сыплют внутрь картечь вперемешку с толченым стеклом…

– Избавьте от подробностей.

– А? Да, конечно… Простите, – журналистка закусила губу. – У меня просто в голове не укладывается, что люди, поставленные охранять закон и порядок, готовы идти на подобную жестокость.

– Не так страшен дьявол, как ангелы, с пеной у рта сражающиеся за правое дело, – Мармеладов отхлебнул из чашки, поморщился. – Чай простыл. Хотите еще?

Он приоткрыл дверь и позвал:

– Серафима!

Из коридора послышалось недовольное ворчание.

– Ой, да когда же вы утихомиритесь?

– Скоро, миленькая. Скоро! А пока что принеси еще кипятку.

Лукерья в это время отошла к окошку и в задумчивости водила пальцем по стеклу. Не поворачиваясь к сыщику, спросила:

– Знаете, как Рауф взорвал жандармское отделение? Он влез на второй этаж, в кабинет офицера, привязал его к стулу, вспорол несчастному живот… И вложил бомбу, – она говорила с паузами, пытаясь побороть подкатывающую к горлу тошноту. – Офицер кричал благим матом, к нему сбежались все жандармы. Увидели кровь, попытались перевязать рану… И тут громыхнул взрыв! Но Бойчук задумал нечто еще более страшное…

Журналистка резко обернулась и подошла к Мармеладову.

– С недавних пор он везде похваляется, что еще до нового года убьет императора.

– Разве не все бомбисты хотят этого? – переспросил сыщик.

– Вовсе нет. Представьте себе, народовольцы до сих пор не имеют общего мнения по данному вопросу. Много спорят, да все впустую. Но даже те, кто желает смерти Александру Николаевичу, не испытывают к нему неприязни. Они признают, что это лишь жестокая необходимость. Они готовы метнуть бомбу в символ самодержавия, а не в человека. Бойчук же переполнен столь жгучей ненавистью к императору, будто тот лично обидел его.

Сыщик помолчал немного, раздумывая о последствиях следующей фразы, но все же решился:

– Лукерья Дмитриевна, вы всегда ратовали за то, чтобы журналисты в своих суждениях не были предвзятыми. Полностью разделяю эту точку зрения. Но заметно, что эту ситуацию вы принимаете чересчур близко к сердцу. В ваших словах о Бойчуке чувствуется откровенная неприязнь.

– А я и не скрываю своей ненависти, – она яростно топнула каблучком. – Вы такой умный и проницательный. Неужели не понимаете? Неужели вам нужно все объяснять? Это бомбисты Бойчука кинули три бомбы в открытые окна конторы обер-полицмейстера на Волхонке. Это его люди убили моего жениха!

Лукерья почти прокричала это, а потом резко сорвалась на шепот:

– Нельзя сказать, что я любила его, но все-таки, приятные чувства…

– Вы сказали – убил? Стало быть, Прохор Степанович…

– Скончался в больнице. Вы не читали в «Известиях»? В некрологе нет ни слова про взрыв, но…

Она отвернулась и заплакала.

– Луша…

Сыщик обнял ее вздрагивающие плечи. Девушка доверчиво потерлась затылком о его небритую щеку, прижалась всем телом. В ее движениях было столько робости, обычно не присущей этой взрывной и решительной особе, что Мармеладов на секунду растерялся и замер, не находя нужных слов.

Именно в эту секунду и распахнулась дверь.

– Фу-ты, ну-ты! – прошипела Серафима. – А я гляжу, у вас тут и без кипятка пар идет!

Мармеладов приложил палец к губам, но служанка сделала вид, что не заметила. Она поставила на стол кружку с горячей водой и сложила руки на груди.

– А я-то думала, в их-ституте благородных девиц обучают манерам. Аль она у тебя вовсе и не благородная?

Лукерья испуганно всхлипнула и отвернулась, спрятав заплаканное лицо на груди сыщика.

– Аль она у тебя уже и не девица?

Уши журналистки горели, как грозди калины в морозный день.

– Да что ты лаешь, выжига? – нахмурился Мармеладов. – У нее жених погиб.

– Это чего ж получается, один прахом пошел, сразу кинулась нового искать? – не унималась прислужница. – Слышь, скавалда, а чего ж ты к непутящему-то притянулась? Аль получше кавалеров не нашлось?

Рыдания все-таки прорвались наружу и Лукерья застонала в голос.

– Мать честна! Ты чего ж, и вправду плачешь? – всплеснула пухлыми руками Серафима. – А я-то, дуреха, тебя по кочкам несу… Ну все, все. Москва слезам не потакает. Пойду уж, поищу пирога для тебя, горемычная.

Дверь она закрыла со всей возможной осторожностью, чтобы лишний раз не стукнуть.

Лукерья робко отстранилась от сыщика.

– Не смотрите на меня сейчас, Родион Романович. Через минуту я приведу себя в порядок. Платок ваш будет окончательно испорчен, – она продолжала всхлипывать, но в голосе уже пробивались первые всходы новой бури, – но вы сами виноваты. Довели до истерики! А я не плакса какая, за все это время ни слезинки не проронила. Крепилась, как могла. Но нет же. Надо было вам ворваться в мою душу со своими бесцеремонными расспросами.

Сыщик стоял у стола и раскладывал листы протокола в нужном порядке.

– Иной раз и поплакать полезно, – пробормотал он.

– Какого лешего вы это сказали? – а вот и буря, как по заказу. – Полезно поплакать? Серьезно? Вы так снисходительны, г-н Мармеладов. Конечно, мне полезно поплакать, ведь я всего лишь женщина. У нас же у всех глаза на мокром месте! Чуть что – слезы, причитания. По-другому же мы не умеем, да?

– Я имел в виду не это. Женщине, мужчине, ребенку или старику – всем нужно время от времени поплакать. Вместе со слезами организм покидает тревожное напряжение. Это ужасно, если нервы все время на пределе. Закрути колки слишком туго и любая струна порвется, даже самая прочная.

– От слез никакой пользы, – Лукерья скомкала мокрый платок и отшвырнула в угол. – Они делают нас слабыми. А я хочу быть сильной. Когда я встречу Бойчука, то не стану распускать нюни. Я возьму пистолет и прострелю насквозь его черное сердце!

– Какой пистолет? – удивленный сыщик поднял глаза от протокола.

– Вот этот!

Она задрала юбку до колена, обнажая шелковый чулок, и тут же возмущенно вскрикнула:

– Зачем вы смотрите! Я же велела не подглядывать.

Мармеладов закрылся листом бумаги.

– Чертов наглец! Почему вы улыбаетесь?

– Да так.

– Нет, отвечайте! – журналистка топнула каблучком, выражая крайнюю степень негодования. – Мне осточертели ваши насмешки. Я не потерплю…

– Бросьте, Лукерья Дмитриевна, нет никакой насмешки. Просто мелькнула мысль: а бомбиста вы тоже попросите отвернуться?

– С бомбистом я уж как-нибудь разберусь! А вам должно быть совестно глумиться над невинной… – она пыхтела, нащупывая потайную кобуру на бедре. – Невинной девой… Ах ты, лярвин хвост! Не могу достать. Там один ремешок сдвинулся и все съехало…

Лукерья коротко выдохнула, сдувая локоны, налипшие к потному лбу.

– Проклятье! Хоть это совершенно немыслимо, но… Помогите мне, Родион Романович. Только учтите, если вы дотронетесь до чего-либо, кроме пистолета… Клянусь, я вас убью!

Сыщик второй раз за день растерялся, не найдя подходящего ответа. Но потом пожал плечами.

– Давайте отбросим эмоции и устроим все рационально. Присядьте на край стола, г-жа Меркульева. Так будет удобнее.

Луша зажмурилась и покраснела, чувствуя, как тяжелый подол юбки с шуршанием пополз вверх.

– Пирог сожрали, коврижки тоже нет, но я принесла вам варенья из гонобо… – Серафима вошла в комнату в самый неподходящий момент. – Епишкин бубен! Вы бы хоть замок защелкнули или дверь креслом подперли, охальники!

– Это не то, что вы думаете, – пискнула Луша.

– Ох, воскорица[5]5
  Бойкая девица, разгульница (устар.)


[Закрыть], сказала бы я, что об тебе думаю…

Мармеладов поманил служанку к себе.

– Ты вовремя! Поможешь нам?

– Ишь, чего захотел! – та задохнулась от возмущения. – Я хоть из современных барышень, не чуждых прогрессу, чай, не в Тамбове за печкой сижу… А все же приличия не позабыла. Как некоторые!

Она поставила плошку с вареньем на угол стола и попятилась к двери.

– Ты с «двойными розами» хороводился, от них, поди, этим блудодейстом заразился. А мне такого не надобно!

– Не то, Симуня, не то, – отмахнулся сыщик. – Помоги достать пистолет.

– Господи Иисусе Христе! – перекрестилась служанка. – А кто же ей туда пистолет-то засунул?

– Ох, да выбрось ты уже из головы эту пошлую ахинею, – Мармеладов приподнял коверкотовый подол еще выше. – Посмотри… Да посмотри, не бойся. Видишь, потайная кобура с бедра съехала и зацепилась за край панталон. Такая вот неловкость. Надеюсь, ты не откажешься отцепить ее и достать пистолет? Иначе придется мне…

Серафима теребила косу и тянула шею, пытаясь разглядеть кобуру, но ближе подойти не отваживалась.

– Не знаю, не зна-а-а-аю… Как-то это все не по-христиански.

Сыщик раздраженно закатил глаза. Ему хотелось скорее покончить с этой неловкой и, вместе с тем, нелепой ситуацией.

– Ладно, Симуня. Задумайся на минутку, а что если бы помощь подобного рода потребовалась моему другу Мите. Помнишь почтмейстера? Вижу, что помнишь, вон, как щеки разалелись.

– Все выдумываешь, бездельник.

– Да ты послушай, не трындычи. Вернемся к Мите. Ему ты не затруднилась бы услугу оказать?

– Уж не затруднилась бы.

– Так вот Лукерья Дмитриевна для меня такой же друг, как и Митя. И ей нужна помощь.

– Пожалуйста, – жалостливо попросила Луша, – выручите меня.

– Чего не сделаешь для друзей-то, – вздохнула Серафима. – Ох, какие тута кружавки, оборочки! За их-то все и запуталось. Накрепко. Не журись, голубица, но придется чуток оторвать…

Послышался треск тонкой ткани.

– Забирайте свой левольверт. Ух ты, легонький какой, – она положила оружие на поднос, между двух наполненных чашек. – А я пойду, покамест вы еще чего не удумали.

Уже около двери служанка обернулась, спросила:

– Всякое в жизни видала, но бантик-то там зачем?!

Никто не ответил, и она вышла из комнаты, покачивая головой.

Лукерья старательно смотрела в окно, избегая встречаться взглядом с Мармеладовым. Тот пил остывший чай, зачерпывая ложкой варенье, и разглядывал револьвер.

– Стало быть, из этого малыша вы хотите застрелить Бойчука? – нарушил сыщик гнетущее молчание.

– Да! – Лукерья обрадовалась возможности вернуться к прежней теме и заговорила с излишним пылом. – Я подойду к нему поближе и выстрелю в самое сердце.

– Это будет ошибкой, – негромко сказал Мармеладов.

– Отомстить тому, кто бросил бомбу в г-на Чарушина? – вскинулась девушка. – А что же мне прикажете, простить убийцу и расцеловать?

– Полноте, Лукерья Дмитриевна! Прощать или нет – это личный выбор каждого. Я говорю о другой ошибке. Ваша безделушка годится лишь для того, чтобы велосипедисты могли бродячих собак отгонять. Голландцы придумали. Его и называют в Амстердаме: вело-дог. Выстрел громкий, пугающий, но внутри всего одна пуля, да и та, как видите, мелкого калибра, – сыщик разрядил пистолет и рассматривал патрончик. – Вы купили его в Петербурге?

– В порту, у одного матроса. За тридцать рублей.

– Вас обманули. За такие деньги можно купить надежный револьвер Кольта. Этому же красная цена – червонец, да еще и с пригоршней патронов. А вам дали только один?

– Мне больше и не надо, – закусила губу Лукерья. – Я буду стрелять в упор!

– Стрелять в сердце – большой риск. А ну-как пулька скользнет по ребру и уйдет в сторону? Или в крест на груди попадет? Это случается чаще, чем вы думаете. Нет, стрелять надо наверняка, в глаз, в ухо или вот сюда, в самое нёбо, – Мармеладов раскрыл рот и сунул ствол внутрь, – видите? Пуля пробьет мозг и человек умрет на месте, от кровоизлияния в голове.

Лукерья решительным жестом забрала у него пистолет и попыталась зарядить. Это получилось не сразу, поскольку пальцы дрожали – то ли от страха, то ли от гнева. Наконец, патрон уютно улегся в стволе, вело-дог закрылся с громким щелчком.

– Помогите мне найти Бойчука, – глаза журналистки ничего не выражали. – Жандармы считают его неуловимым. Бомбисты из Петербурга также не знают, где он скрывается. Но вы сумеете отыскать мерзавца!

– Вряд ли. У меня нет никаких зацепок. Отец и мать Бойчука в могиле. О других родственниках ничего не известно.

– Известно. Мне шепнули, где живут его бабка с дедом. В Нахабино, недалеко от Москвы. Как думаете, Бойчук может прятаться у них?

– Сомневаюсь. Если о родственниках бомбиста знаете вы, о них известно и жандармам. Стало быть, этот адрес под наблюдением. Да и не спрячешь в деревеньке банду, там каждый новый человек сразу на виду. А уж такая колоритная группа – великан, одноглазый… Нет, бомбисты в Нахабино не сунутся. Но порасспросить стариков не помешает.

– Я поеду туда немедленно! Все выспрошу, все разведаю…