Текст книги "Солнце в ежевичнике"

Все эти годы жизнь Кимберли представляла собой череду неудач и обид. Учениц она предпочитала распущенных и ленивых, но не оттого, что узнавала в их выходках порывы собственной достославной юности, а из куда более практических соображений. Поскольку научить таких детей всё равно ничему невозможно, то и с неё были взятки гладки. Правда, и относились они к ней соответственно, но выбора у неё не оставалось. Мать Кимберли не видела уже лет пять. Жалованья гувернантки едва хватало, чтобы сводить концы с концами, и она не собиралась тратить эти деньги на джин. Миссис Дженкинсон пала так низко, что Кимберли её стыдилась. Поводом для их окончательного разрыва стал серебряный медальон, последняя память об отце. Кимберли ни за что не хотела его продавать, даже когда было совсем голодно, и миссис Дженкинсон сняла его с дочерней шеи ночью и украдкой пропила. Кимберли проснулась утром и, не обнаружив ни матери, ни медальона, ужасно рассердилась. Она обежала весь квартал и наконец нашла миссис Дженкинсон крепко спящей в обнимку с садовой мусорницей. Больше Кимберли ни разу её не навестила и даже не знала, жива ли она ещё.

Кимберли старательно избегала улиц, связанных с её детством. Она боялась увидеть свой дом, боялась, что сердце её разорвётся, если она увидит на крыльце кого-то из новых хозяев. В душе он по-прежнему принадлежал ей. Он навсегда остался в той далёкой стране, где, должно быть, и сейчас лёгкая колибри, полная радужных надежд, примеряет кисейное платьице перед высоким, оправленным в позолоченную раму зеркалом или кружится по гостиной, почти не касаясь атласными туфельками начищенного паркета. Она часто думала о нём, вспоминая всё до мельчайших подробностей – от дверного молотка до витиеватого флюгера на коньке крыши, сделанного в виде петуха. Кто бы мог подумать, что однажды он повернёт клюв в сторону трущоб, и с того дня ветер её судьбы никогда больше не будет попутным.

Порой воспоминания приводили Кимберли к бессоннице, порой бессонница рождала воспоминания. Образы наставниц и одноклассниц являлись, как из тумана, и она слышала их голоса и аккорды фортепиано в бальном классе, ей виделись хлопья снега, кружащего им в такт за морозным стеклом в фиолетовых лондонских сумерках её двенадцатой зимы.

Порой она перебирала в уме гардероб своей ранней юности. Это были последние нарядные вещи Кимберли, наверное, потому они так запали ей в душу, и она вспоминала их фасон, цвет, даже запах, какой-то особенный, шоколадно-ванильный запах достатка и благополучия, в одночасье перебитый болезнетворным ароматом белых лилий. Подумать только, ведь в начале пути жизнь так улыбалась ей! Неужели это была улыбка гиены? Улыбка гиены, проступающая порой из сумрака дождливой лондонской ночи, врывающаяся в её беспокойные сны?

Кимберли просыпалась на сбитой простыне, и ей казалось, что в её сердце вливается что-то горячее – оно начинало часто и до боли сильно колотиться. Некрасивая учительница с горьким обжигающим взглядом врывалась в идиллию её детских воспоминаний, и она гадала, что же всё-таки с ней сталось. А ещё, оглядываясь назад, Кимберли удивлялась, почему мисс Хадсон перед уходом не выдала её одноклассницам. Терять ей всё равно уже было нечего, а посчитаться с Кимберли не составляло труда. Девочки много лет вспоминали мисс Хадсон добрым словом, и узнай они правду, ей пришлось бы несладко.

Что может быть хуже бунта в женской школе? Только одно – исподтишковая травля. Почему же мисс Хадсон не воспользовалась свой властью над их умами? Неужели простила? А может быть, отложила месть на потом? «Наш разговор ещё не окончен, Кимберли Дженкинсон!» Что она имела в виду? И её накрывала волна свинцового, суеверного страха.

Чем плачевней становилось положение Кимберли, тем ясней она слышала эту загадочную фразу. Ей с каждым годом всё труднее было найти новое место. В семьях надолго задерживаться не получалось: Кимберли стала кричать во сне, и хозяева под любым предлогом старались от неё избавиться, опасаясь, что она не в себе. Она интересовалась жизнью ночлежек и работных домов уже не из праздного любопытства. Кимберли была немало наслышана о царящих там порядках и боялась нарваться на мисс Хадсон, боялась её острых клыков. Если в престижной гимназии Гиена обрела почитательниц, что говорить об этих жутких заведениях, где ей самое место? Бездомные озлобленные девки во главе с черноволосой фурией расправятся с ней всей толпой, непременно так оно и будет.

Кимберли пыталась утешать себя мыслью, что ночлежек в Лондоне много, и вероятность повстречать там старых знакомых невелика. Она неоднократно практиковала жить в долг, а потом сбегать из гостиницы чёрным ходом или вылезать в окно. Иногда она ночевала прямо на улице, притулившись на чужом крыльце, только бы не оказаться во власти мисс Хадсон.

Порой Кимберли начинала лихорадочно приводить доводы в своё оправдание: что она была тогда маленькой и глупой, а нерадивые взрослые, преследуя корыстные цели, раззадорили её безмерными похвалами, но она же в этом не виновата. В любом случае, она вела себя не хуже многих. Эфемерные создания с их бантиками и кудряшками ещё не на такое способны. Они не ведают, что творят, а потом, превратившись в почтенных дам, организуют музыкальные вечера в пользу приютов и лечебниц, а воспоминания о своих детских художествах заталкивают на дальние запылённые полки и по возможности стараются не трогать – хорошо пристроились, и почему-то одна Кимберли должна платить за них такую цену. Неужели она не заслужила снисхождения, и её нельзя было простить, сделав скидку на нежный возраст? Впрочем, мисс Хадсон, похоже, именно так и поступила… Но что тогда значила фраза, брошенная ею на прощание?

Последний раз Кимберли искала место особенно долго и сразу же его потеряла по досадной причине. Не успела она приступить к выполнению своих обязанностей, как подхватила инфлюэнцу со всеми прилагающимися к ней неприятностями, как то кашель и насморк. Кимберли со слезами на глазах умоляла хозяйку не рассчитывать её, а дать хотя бы пару недель на выздоровление, разумеется, без оплаты. Она вообще-то крепкая и сильная и души не чает в детях, она быстро встанет на ноги и оправдает эту милость безупречной работой, но в ответ услышала:

– Вас брали сюда заботиться о малютках, а не поправлять здоровье. И вообще, мой дом не Брайтонский курорт и не богадельня, посему я прошу в скорейшие сроки его покинуть.

Её рослые, резвые «малютки», которых Кимберли две недели ублажала и развлекала, не щадя сил, прыснули со смеху и убежали играть, даже не попрощавшись, не помахав ей вслед. Конечно, почему они должны утруждать себя, говоря какой-то там мисс Дженкинсон «до свидания»?

Обстоятельства загнали Кимберли в угол: она оказалась на улице, одна-одинёшенька, с жаром и без единого пенни в кармане. Едва ли она осталась бы в живых, если бы не «Общество взаимопомощи» и недавно открытая им благотворительная гостиница, в которой безработные гувернантки получали бесплатный ночлег и миску горячей похлёбки на обед.

Кимберли жадно съедала похлёбку и даже промокала дно миски хлебным мякишем – это была её единственная трапеза в день. Общество занималось трудоустройством, и потенциальные наниматели могли обратиться в специальную контору и оставить заявку. Кимберли прожила тут уже два месяца, но с работой ещё не определилась. Она сильно обносилась, и это не способствовало её успеху. Безусловно, дела Кимберли пошли бы несравненно лучше, если бы она купила себе новую одежду, но для этого нужны деньги, и круг замыкался.

Её соседками по комнате в основном были приютские девчонки, недавно выпущенные в вольный свет. Как известно, этому племени присуще неизбывное жизнелюбие. Они могут показаться бледными и худосочными, но целеустремлённости и воодушевления у них хоть отбавляй, и Кимберли неоднократно ловила себя на мысли, что завидует их глупости. Порой на лицах наивных созданий появлялось особое таинственно-мечтательное выражение. Кимберли хорошо знала их тайну: они приехали покорять Лондон. Все эти Мэри и Дженни со своими непритязательным прелестям, конопушками и родинкам, глазками-пуговками и ушками-топориками мнят себя настоящими красавицами, а то ещё и умницами. Можно подумать, Лондону триста лет нужны их ум и красота. Как бы не так! Здесь что-либо значат только деньги. Лондон и титулованных обращает в прах, когда те лишаются средств. Но простодушные девчонки об этом ещё не знают и надеются сделать блестящие партии. Чудо, если честолюбивые замыслы хотя бы одной из них осуществятся, а сколько их сгинет без следа, никто не будет считать.

Молоденькие соседки вели себя с Кимберли подчёркнуто вежливо, но отстранённо, и когда та входила в комнату, сразу смолкали, не желая пускать её, оборванную и уставшую, в свои золотые девичьи мечты. Они сторонились Кимберли, да и сама она не особо нуждалась в обществе этих пустоголовых трещоток. Ей хватало ума понять, что каждая из них верит – уж она такой никогда не станет. Дай Бог нашей ослице да с волком сразиться. Кимберли тоже когда-то думала, что рождена для лучшей доли.

Наконец в контору пришёл запрос из отдалённого графства. Приюту для девочек срочно требовалась учительница. От этого места все охотницы на богатых женихов не задумываясь отказались. Нашли тоже дурочек: не для того они съехались сюда, чтобы несолоно хлебавши возвращаться в деревню.

Лондон, ненасытный пожиратель юных душ, завораживал своих жертв, как удав кроликов, и прежде чем проглотить, вдоволь забавлялся и куражился над ними. Пища его никогда не иссякнет, ему поставляет её вся Англия. Неимущие и сирые верят, что найдут здесь своё счастье, и сам факт, что они в Лондоне, кажется им небывалым взлётом и достижением. Они хотели непременно остаться здесь, к счастью для Кимберли, с радостью согласившейся ехать в провинцию. Уж там-то им всем не до жиру, никуда не денутся, будут мириться с её беспокойным сном. Лондон давно ей опротивел, стал для неё городом зла, населённым призраками. Она устала от навязчивых страхов, порождённых хроническим недоеданием, зависимостью и унижениями. Катящийся камень мхом не обрастает. Кимберли до смерти надоело скитаться по семьям. Она хотела обрести тихое пристанище и остаться там навсегда.

* * *

― Наш спор ещё не окончен, Кимберли Дженкинсон.

– Мисс Кимберли Дженкинсон.

– Нет. Просто Кимберли Дженкинсон.

Кимберли испуганно вскочила и тут же грустно усмехнулась. Подумать только, в какое издёрганное существо она превратилась. Понятно, почему те пигалицы держались от неё подальше, словно опасаясь, что несчастливая судьба заразительна. Кимберли отмахнулась от дурного сновидения. Уж здесь-то встреча с мисс Хадсон ей точно не грозит.

За окном мирно шуршал октябрьский дождик, светало. Кимберли провела ночь на удобной широкой кровати в замечательной комнатке с литографией на стене и терракотовыми цветочными горшками на подоконниках. Она приехала в приют довольно поздно, озябшая и измученная, и служанка проводила её сюда, принесла ей сытный ужин и даже положила в постель грелку. Жизнь научила Кимберли быть проще в общении со слугами, которые на самом деле оказались не так плохи, как она думала в детстве. Об особенностях нового места хорошо бы хоть что-то знать заранее, особенно если хочешь остаться там надолго, поэтому, когда Ханна пришла к ней поутру, чтобы залить горячей воды в умывальник, Кимберли вызвала её на разговор. Та и сама была не прочь поболтать о том о сём – в глуши каждый новый собеседник на вес золота.

– Наш приют знал и худшие времена, – сказала она, помешивая угли в камине, – но с тех пор как его взяла под опеку леди Бикерстафф, всё изменилось. Дети больше не голодают, наставницы получают прибавку к жалованью, да и мы не в обиде. У нас каждое воскресенье подают мясное блюдо, и всю зиму есть чем топить. Леди Бикерстафф очень к нам добра.

– Что же она так поздно спохватилась, и где прежде была её доброта?

– О, я расскажу вам её историю. Она приехала в Литтон-хауз обыкновенной учительницей. Приют к тому времени прослыл рассадником дурных манер. Девочки гастролировали по округе так, что никто не хотел давать ни пенни на их содержание, да и наставницы не всегда вели себя безупречно. Знаете ли, им свойственно перенимать замашки друг друга. Наша миссис Нолти с ними не справлялась. Литтон-хауз был на грани закрытия, когда здесь появилась молодая мисс. Директриса сразу поняла, что на неё можно положиться, и предоставила ей бразды правления. Никто не верил, что у неё что-то получится, но она изменила и приют, и отношение к нему, привлекла внимание общественности к его нуждам. Она хозяйствовала очень грамотно, знала счёт деньгам, приучила воспитанниц к полезным занятиям, смогла сделать жизнь Литтон-хауза насыщенной и упорядоченной.

– Очевидно, она обладает сильным характером.

– О да, она с первого дня была строгой и требовательной. Да и как иначе, когда имеешь дело с этими бесенятами? А что было потом, вы и представить себе не можете. Его сиятельство лорд Бикерстафф, землевладелец с двумя тысячами годовых, влюбился в неё, как мальчишка, потерял покой и сон. Вообразите себе, убеждённый холостяк и женоненавистник дежурил у приютской калитки и грозился, что, если она не выйдет на крыльцо, он тут же замерзнет и умрёт. Истинный крест, всё так оно и было, я видела это своими глазами.

– Должно быть, она очень красива? – ревниво спросила Кимберли.

Времена, когда ей самой прочили блестящую партию, давно миновали. Красота с неё уже сошла, между бровей появилась горестная складочка – след житейских передряг, а удручённо-забитое выражение лица чередовалось с озлобленным. Порой, уныло глядя в зеркало, Кимберли признавала, что выглядит гораздо старше своих лет.

– О да, точнее, нет, но в ней есть, знаете ли, какая-то изюминка. И что самое удивительное, она была так увлечена работой, что в его сторону даже не смотрела и тяготилась его ухаживаниями. Вы не поверите, но он дважды делал ей предложение. Вот уже десять лет, как они поженились и живут душу в душу.

Да, если бы кое-кто проявлял такую неприступность и разборчивость, судьба Кимберли сложилась бы совсем иначе.

– Она ведёт светскую жизнь? – спросила Кимберли, словно нарочно растравляя себя.

– Разумеется, званые обеды, балы, пикники, хотя для неё это не главное.

– А что же для неё главное? – удивилась Кимберли.

– Обретя положение в обществе и богатство, с чего бы вы думали, она начала? Вместо того чтобы безоглядно предаться светским утехам и всяческим удовольствиям, она уговорила супруга организовать «Общество поощрения образования» и по выходным читает там лекции. Я и сама порой туда выбираюсь, когда удаётся выкроить время. Роскошными нарядами и экипажами она тоже, разумеется, обзавелась, но потом. По правде говоря, я раньше считала науки делом господским и ужасно скучным, а теперь, поди ж ты, втянулась. Всегда рада нашим девочкам услужить, прослушать выученный урок. Спросите любую, и она расскажет вам и о египетских фараонах, и о реках Англии, и о насекомых, и о минералах. Они все у нас хорошо успевают, да и как может быть иначе, если их каждый триместр экзаменует сама леди Бикерстафф. Она гоняет их по всем предметам, как мальчишек. Говорит, что терпеть не может, когда у людей пусто в головах. Её трудами в городе появилась публичная библиотека. Туда пускают всех, не только господ, да я вот не знаю грамоту. А наш приют она тоже не обходит своей милостью. Она так к нам добра. Мисс Нолти всегда говорит: «Это великое наше счастье, что леди Бикерстафф так к нам добра».

– А как относится к этому благородное общество? Её не считают странной?

– Злые языки поговаривают, что сиятельная леди тронулась, – сообщила служанка, понизив голос до шёпота и воровато оглянувшись на дверь, – только это между нами. Если мисс Нолти услышит, она мне голову оторвёт. Она её боготворит.

– Надо думать, – усмехнулась Кимберли и мысленно согласилась со злыми языками.

Она совсем сникла и погрустнела, и служанка, желая её подбодрить, сказала:

– Не печальтесь, мисс. Леди Бикерстафф радушно принимает всех, кто любит своё дело, неважно, учительница это или кухарка. Она не выносит ленивых неумех, но профессионалы у неё всегда в фаворе.

И Кимберли поняла, что в фаворе ей не бывать.

Директриса мисс Нолти, добродушная пожилая дама с круглым, как блюдечко, личиком приветливо встретила Кимберли, расспросила, кто она и что она, но как-то само собой свела разговор на восхваление этой эксцентричной дамы. Да и приютские девчонки в одинаковых форменных платьицах, окружившие её во дворе шумной стайкой и вызвавшиеся показать ей Литтон-хауз, стали наперебой рассказывать о своей жизни: дальних пеших прогулках, конкурсах, уроках кройки и шитья и, конечно же, о леди Бикерстафф. Вполне понятно, что Кимберли их восторгов не разделяла.

В целом, Кимберли устроилась хорошо. Если можно назвать хорошей жизнь человека, стыдящегося своего положения, ненавидящего работу, которую вынужден выполнять, и непрестанно кому-то завидующего, а теперь ещё её и без того унылое существование отравляли разговоры об учительнице, ставшей леди, между тем как у неё всё получилось с точностью до наоборот. И каждый раз, ведя за собой вереницу надоедливых болтливых сирот, Кимберли горько размышляла о счастливице, переместившейся отсюда в покои лорда Бикерстаффа.

Почему жизнь так несправедлива? Почему одним всё, а другим ничего? А как известно, мысли такого рода не способствуют достижению душевного мира и покоя. За неделю она уже достаточно наслушалась и о многочисленных достоинствах леди Бикерстафф, и о том, каким вниманием и почтением она окружена. Кимберли не давали ни на день забыть о её успехе, поскольку все только о ней и говорили. Почему? Должно быть, потому, что её потрясающий взлёт давал надежду остальным. Что касается директрисы, то мисс Нолти вообще на ней помешалась.

Сначала Кимберли твёрдо решила никогда не ходить в библиотеку, но, узнав об очередной лекции, сама не заметила, как стала туда собираться. Она стояла в гардеробной перед зеркалом, и к ней зашла воспитательница, занимавшая соседнюю комнату.

– Не беспокойся, – сказала она, заметив, с какой досадой Кимберли осматривает своё платье, – туда пускают всех, даже слуг.

– Спасибо, Эллис, ты очень меня успокоила, – огрызнулась Кимберли.

Разумеется, у неё не было злого умысла, и тем не менее она очередной раз причинила Кимберли боль.

– Извини, я не хотела тебя обидеть. Просто я имела в виду, что леди Бикерстафф и вправду доброжелательна.

– Да, я уже знаю, Эллис, знаю, что она очень добра. Можешь не напоминать мне об этом лишний раз.

– Не иронизируй, Кимберли. Другая бы на её месте постаралась забыть своё прошлое, как неприятный сон, ни разу не навестила бы приют, а то и вовсе бы его закрыла. А леди Бикерстафф не такая. Она не кичится своим положением и богатством, поскольку превыше всего ценит в людях ум.

…В холле библиотеки Кимберли встретила миссис Роулендс, милую опрятную старушку в пенсне и уютном, почти домашнем чепчике.

– Хорошо, что вы пришли, мисс. Я провожу вас в лекционный зал. Сегодня там очень интересно.

О да, это было действительно интересно. Интересней, чем могла предположить Кимберли, и она застыла в дверях, как статуя. На кафедре стояла она. Кимберли не могла ошибиться: слишком часто она видела её в своих снах, ясных и чётких, как малярийный бред. Странно… годы как будто пронеслись мимо неё, но кое-что в ней всё же изменилось. Она была изысканно одета, со вкусом причёсана, она похорошела, налилась здоровьем, и в её лице появилась спокойная самодостаточность, сменившая надрывный юношеский запал. И всё же она по-прежнему выглядела на семнадцать лет. Почему? Неужели время над ней не властно? Или она перехитрила его, как перехитрила свою судьбу?

– Ну же, мисс, ступайте. В восьмом ряду есть свободное место.

Но Кимберли испуганно шарахнулась назад. Её бледность встревожила миссис Роулендс.

– Что с вами, мисс, вам дурно?

– Как она здесь оказалась?

– Кто?

– Гиена.

Миссис Роулендс поправила пенсне, недоверчиво посмотрела в зал и тут же облегчённо вздохнула.

– Бог с вами, мисс, откуда ей тут взяться? Последнего волка в нашем графстве пристрелили полвека назад. Помнится, я была тогда ещё девочкой. А о гиенах мы и слыхом не слыхивали. Вам что-то привиделось. Должно быть, вы устали с дороги и переволновались. Шутка ли, барышне одной приехать на почтовых из Лондона. Давайте я принесу вам печений и тёплого молока.

– Нет. – Кимберли мотнула головой, и из глаз её брызнули слёзы. – Она там, на кафедре, её зовут Гарриет Хадсон.

Миссис Роулендс дружелюбно взяла её за руку:

– Да успокойтесь же вы, наконец, никакой Гарриет Хадсон там нет. На кафедре леди Бикерстафф, читает лекцию по истории Троянской войны.