Текст книги "Правда о любви"

Стефани Лоуренс
Правда о любви

Посвящается Мэрилин Берк, старому другу, собрату по творчеству и талантливому критику.

С благодарностью и любовью.

С. Л.

Stephanie Laurens

THE TRUTH ABOUT LOVE

© Stephanie Laurens, 2005

© Перевод. Т.А. Перцева, 2019

© Издание на русском языке AST Publishers, 2020

Глава 1

Лондон, начало июня 1831 года

– Мистер Каннингем, по-моему, я достаточно ясно дал понять, что никоим образом не заинтересован в создании портрета дочери лорда Трегоннинга, – сообщил Джерард Реджиналд Деббингтон, элегантно растянувшийся в кресле курительной комнаты своего эксклюзивного мужского клуба. Немного помедлив, чтобы скрыть нарастающее раздражение, он пристально взглянул в глаза доверенного лица лорда Трегоннинга. – Я согласился на эту встречу в надежде, что лорд Трегоннинг, узнав о моем отказе писать портрет, все же согласился дать мне доступ в сады Хеллбор-Холла.

В конце концов он был самым модным художником-пейзажистом лондонского света; знаменитые сады лорда Трегоннинга давно заждались визита такого человека, как он.

Каннингем побледнел, старательно откашлялся и опустил глаза в бумаги, разложенные на маленьком столике между ними.

Вокруг слышался негромкий гул голосов; Джерард успел заметить несколько взглядов, брошенных в их сторону. Остальные члены клуба видели его, но, заметив Каннингема, воздерживались подходить: очевидно, понимали, что ведутся деловые переговоры, которые не стоит прерывать.

Каннингему было лет двадцать пять: года на четыре моложе двадцатидевятилетнего Джерарда. Все в нем: скромная одежда, состоявшая из черного сюртука, белой сорочки и желтовато-коричневого жилета, круглое серьезное лицо и пристальное внимание к разложенным на столе бумагам – выдавало бизнес-агента или управляющего.

К тому времени как Каннингем осмелился заговорить, Джерард мысленно набросал рисунок, озаглавленный «Бизнес-агент за работой».

– Лорд Трегоннинг просил передать, что хотя он понимает ваши сомнения относительно согласия написать портрет особы, которую вы ни разу в жизни не видели, однако именно эти сомнения только подтверждают его убежденность в том, что именно вы – художник, способный достойно сделать эту работу. Его сиятельство прекрасно понимает, что только вы сумеете написать его дочь именно такой, какой видите, без всяких приукрашиваний. Именно этого он желает: чтобы портрет был точным отражением оригинала. Чтобы изображение мисс Трегоннинг, так сказать, дышало правдивостью.

Джерард поджал губы. Похоже, он ничего не добьется.

– Кроме предложенного гонорара, – продолжал Каннингем, не поднимая глаз, – вы можете располагать любым временем, вплоть до года, чтобы закончить портрет, и заодно получите полный, неограниченный доступ в сады Хеллбор-Холла вместе с разрешением рисовать там все, что пожелаете. Если хотите привезти в Хеллбор-Холл друга или компаньона, вас примут как дорогих гостей.

Джерард усилием воли подавил нарастающую злость. Ему совершенно ни к чему снова выслушивать эти предложения, как бы управляющий ни старался их подсластить. Он уже отказался от них две недели назад, когда Каннингем впервые попросил о встрече.

Нетерпеливо шевельнувшись, он встретил взгляд Каннингема.

– Ваш хозяин не так меня понял: я никогда не пишу портретов за деньги. Живопись для меня – всего лишь любимое занятие, и я достаточно богат, чтобы писать ради собственного развлечения. А вот портреты… не более чем случайная прихоть, возможно, достаточно удавшаяся, но не особенно влекущая ни меня, ни мою душу живописца.

Последнее было не совсем правдиво, но в данных обстоятельствах достаточно правдоподобно.

– И хотя я с восторгом воспользовался бы возможностью написать сады Хеллбор-Холла, даже этот почти неодолимый соблазн не заставит меня согласиться на портрет, писать который я не имею ни склонности, ни нужды.

Каннингем молча воззрился на него. Подумал, опустил глаза, потом снова поднял и уставился в какую-то точку над левым плечом Джерарда.

– Его сиятельство просил уведомить вас, что это его последнее предложение… и если вы откажетесь, он будет вынужден найти другого художника, которому и будут изложены те же условия, особенно в отношении садов. Далее, лорд Трегоннинг обещал позаботиться о том, чтобы до конца его жизни и жизни всех наследников ни одному художнику не был разрешен доступ в сады Хеллбор-Холла.

Только железная воля позволила Джерарду остаться на месте. Какого дьявола задумал Трегоннинг? Неужели не остановится даже перед шантажом?

Джерард поспешно отвернулся.

Одно ясно: лорд Трегоннинг полон решимости вынудить его написать портрет дочери.

Опершись локтем о подлокотник кресла, он подпер подбородок кулаком и оглядел комнату словно в поисках выхода из ловко расставленного капкана. Но на ум ничего не приходило: яростное неприятие мысли о каком-то бездарном портретисте, которому выпадет счастье стать единственным, кто зарисует сказочные пейзажи Хеллбор-Холла, мешало рассуждать здраво.

Наконец он обратился к Каннингему:

– Мне нужно более тщательно обдумать предложение его сиятельства.

Учитывая сухой тон и сдержанную манеру речи, не стоило удивляться, что Каннингем тщательно сохранял нейтральное выражение лица.

– Да, разумеется, – почтительно наклонил он голову. – И как долго…

– Двадцать четыре часа.

Если он позволит этой теме терзать его чуть дольше, значит, не найдя решения, просто сойдет с ума.

Джерард поднялся и протянул руку.

– Насколько я понял, вы остановились в «Камберленде»?

– Д-да, – рассеянно пробормотал Каннингем, вставая и собирая бумаги. – Я буду ждать.

Джерард коротко кивнул и продолжал сидеть, пока Каннингем не двинулся к выходу. Тогда он нехотя встал и проводил гостя. Но и сам не остался в клубе, а пошел прогуляться в Сент-Джеймс-парк, потом зашел в Грин-парк, свернул в Гайд-парк. И понял, что сделал неудачный выбор, когда, не пройдя и двух шагов, наткнулся на леди Суэйлдейл, горевшую желанием представить ему дочь и племянницу. И она оказалась не единственной. Целая толпа матрон, сопровождавших барышень с горящими глазами, одна за другой высовывались из экипажей в надежде привлечь его внимание. Остальные грациозно прохаживались по усыпанным гравием дорожкам.

Заметив свою тетку Минни, леди Беллами, в экипаже, стоявшем у обочины, Джерард извинился перед особенно прилипчивой любящей мамашей и под предлогом необходимости выразить свое почтение направился к экипажу, где немедленно схватил руку Минни и долго целовал.

– Припадаю к твоим ногам и умоляю меня спасти! – прошептал он.

Минни фыркнула, погладила его по плечу и, нагнувшись, подставила морщинистую щеку, которую тот послушно чмокнул.

– Если бы только ты сделал свой выбор, дорогой, они немедленно отстали бы и принялись донимать кого-то другого.

– Нет, не подумай, что мы тебя торопим! – Тиммс, компаньонка Минни, подалась вперед и тоже протянула руку Джерарду. – Но пока ты остаешься свободным, преследования не избежать.

Джерард скорчил делано унылую мину:

– И ты, Тиммс?

Тиммс только хмыкнула. Пусть с годами она становится все изможденнее, разум остается таким же ясным. Впрочем, и Минни тоже не промах: недаром взгляд у нее хоть и любящий, но на редкость проницательный.

– Мальчик, судьба наградила тебя не только великолепным поместьем и помощью Кинстеров в финансовых делах, не говоря уже о том, что ты мой единственный наследник, так что тебе никуда не деться. Будь ты уродлив, как смертный грех, может, они еще и подумали бы, но ты красив, мало того, стал прославленным художником, и, следовательно, о таком зяте можно только мечтать. Так что трудно осуждать любящих маменек: они всего лишь заботятся о дочерях.

Джерард брезгливо поморщился.

– Я совершенно не уверен, что брак, по крайней мере в ближайшем будущем, послужит моим интересам.

Таковы были его искренние убеждения, которые, впрочем, он вряд ли осмелился бы разделить с кем-то еще, кроме тетки.

– Да неужели? – ахнула Минни, широко раскрыв глаза и вглядываясь в лицо племянника, после чего ее мягкая улыбка вернулась. – Я бы не стала тревожиться по этому поводу, дорогой, – посоветовала она, гладя его по руке. – Когда появится та, что предназначена тебе, все сразу станет ясно.

Тиммс торжественно кивнула:

– Совершенно верно. Нет смысла воображать, будто решение останется за тобой.

Но вопреки их уверениям он разволновался еще больше, хотя скрыл свои эмоции за улыбкой и, заметив компанию друзей, воспользовался возможностью удалиться. Попрощался с Минни и Тиммс и пересек газон.

Его окружили четверо джентльменов. Все были ему знакомы. Все, как и он, были завидными женихами. Они стояли немного поодаль, обозревая парк.

– Девчонка Кертисов довольно смазлива, верно?

Филипп Монтгомери поднес к глазам лорнет, чтобы лучше рассмотреть красавицу, прогуливавшуюся в обществе двух сестер.

– Если кто-то способен вынести ее хихиканье, – отозвался Элмор Стэндиш. – А вот девчонка Этерингтон – то что надо.

Джерард рассеянно прислушивался к их разговорам: он принадлежал к их кругу, и все же необычное хобби выделяло его, как бы отдаляя от остальных. И открывало глаза на правду, которую его приятелям еще предстояло увидеть.

Обменявшись с ними несколькими циничными репликами, он продолжал путь к относительной безопасности Кенсингтон-Гарденз. В этот час на усыпанных гравием дорожках гуляли только няни и кормилицы со своими подопечными, весело резвившимися на газонах. Джентльменов почти не было видно; светские леди редко забредали сюда.

Джерард намеревался сосредоточиться на возмутительном предложении лорда Трегоннинга, но пронзительный детский визг отвлек его, направив мысли по совершенно иному пути.

Семья. Дети. Следующее поколение. Жена. Счастливый брак.

Все это, вероятно, со временем у него будет. Недаром эти понятия по-прежнему что-то говорили ему. Что-то для него значили. Он до сих пор мечтал о них. И все же по иронии судьбы, когда его живопись, особенно портреты, возвысила его настолько, что теперь он получил право выбора, именно тот талант, который и позволил ему создавать шедевры, открыл глаза и стал причиной постоянной настороженности.

Теперь он не спешил искать жену. Жениться. И особенно любить.

И очень не любил разговоров на эту тему: даже при мысли о любви ему становилось не по себе, словно этим он искушает судьбу. Однако все, что он наблюдал и осознавал, рисуя свою сестру Пейшенс и ее мужа Вейна Кинстера, а позже и другие пары, которые ему позировали, все, на что он реагировал, все, что пытался передать на холсте, имело такую внутреннюю силу, что только слепой не увидел бы способности этой силы воздействовать на его жизнь. Повлиять на него. Отвлечь. Возможно, истощить ту созидательную энергию, необходимую, чтобы дать жизнь его работам.

Если он ей поддастся…

Что будет, если он влюбится? Не иссякнет ли его талант? Станут ли любовь, брак по любви, как у сестры и стольких членов его большой семьи, неиссякаемым источником радости или гибелью для его творчества?

Рисуя, он вкладывал в картину всего себя, всю свою энергию, всю страсть; что, если он отдастся любви, которая навсегда искалечит его талант, иссушит живительные силы, питающие его творчество? И есть ли какая-то связь между тем пылом, что воспламеняет любовь, и тем, что поддерживает в нем божественный огонь? Или это совершенно разные вещи?

Он думал долго и мучительно, но так и не нашел решения. Живопись была неотъемлемой частью его самого: все его инстинкты, все эмоции восставали, протестуя против любого действия, способного лишить его любимого занятия, каким-то образом притушить талант к рисованию.

Поэтому он так боялся женитьбы. Поэтому старался избежать уз брака. Несмотря на мнение Тиммс, для себя он решил, что по крайней мере следующие несколько лет лучше всего будет забыть о любви и как можно дольше оттягивать поиски невесты.

Это решение, казалось, должно было восстановить душевное равновесие, но он все равно оставался неудовлетворенным. Не находил себе места. Не знал, как лучше поступить. Путь, выбранный им, казался неверным.

Однако он не видел другого разумного курса.

Наконец Джерард вернулся к реальности и обнаружил, что остановился и уставился на группу детей, играющих у пруда. Пальцы зудели: верный симптом потребности немедленно приступить к работе. Но при нем не было ни карандаша, ни альбома. Поэтому он простоял еще несколько минут, запоминая живописную сценку, прежде чем идти дальше.

На этот раз ему удалось задуматься над предложением лорда Трегоннинга. Взвесить все «за» и «против». Желания, инстинкты и едва сдерживаемые порывы терзали его, изводили так, что он, словно листок, болтавшийся на ветру, поворачивался то в одну, то в другую сторону. Вернувшись к мосту через Серпантин, он остановился и стал подводить итоги.

Прошло три часа, а он ничего не достиг. Только лишний раз убедился, какую хитрую ловушку расставил Трегоннинг. Как хорошо он успел его узнать! Джерард не мог обсуждать подобное предложение с собратьями-художниками, а те, кто не занимался живописью, вряд ли поймут, какой соблазн мучил его.

Необходимо потолковать с тем, кто поймет.

Без нескольких минут пять он поднялся на крыльцо дома Вейна и Пейшенс Кинстер на Керзон-стрит. Пейшенс много лет заменяла ему мать: родители умерли, когда он был совсем маленьким. Когда она вышла за Вейна, Джерарда тепло приняли в семью Кинстеров, считали родственником и протеже Вейна. Именно под влиянием Кинстеров он стал тем, кем был сейчас, за что был им глубоко благодарен.

Его отца, Реджи, вряд ли кто-то назвал бы образцовым родителем, и Джерард был обязан Кинстерам не только финансовым успехом, но и своей элегантностью, непоколебимой уверенностью в себе и тем жестким высокомерием, которое отличало истинно светских джентльменов.

Дверь открыл Брэдшо, дворецкий Вейна. Расплывшись в улыбке, он заверил, что хозяева дома и в настоящее время находятся в задней гостиной.

Джерард знал, что это означает, и поэтому, вручив дворецкому трость, улыбнулся и жестом отпустил его.

– Я сам объявлю о себе.

– Как будет угодно, сэр, – поклонился Брэдшо, скрывая улыбку.

Подходя к гостиной, он услышал визг. Но стоило открыть дверь, как воцарилось молчание. Три головы дружно вскинулись, три осуждающих взгляда пригвоздили его к месту… но тут племянники и племянница сообразили, кто осмелился помешать их играм, и набросились на дядюшку подобно демонам, испуская душераздирающие вопли.

Джерард, смеясь, поймал старшего, Кристофера, и перевернул вверх ногами. Кристофер радостно вопил, а Грегори прыгал на одной ножке, с хохотом заглядывая в лицо брата. К ним присоединилась Тереза. Джерард хорошенько тряхнул Кристофера, поставил на пол и, рыча, как сказочное чудовище, раскинул руки и захватил сразу обоих младших. И только потом подошел к креслу у камина. Пейшенс, качавшая на коленях младшего сына, Мартина, снисходительно улыбнулась брату.

Вейн, прислонившись плечом к спинке кресла, ухмыльнулся: это он боролся с тремя старшими детьми, когда вошел Джерард.

– Что привело тебя к нам? Разумеется, не возможность остаться лысым в руках обитающих здесь монстров?

Кое-как отцепив пальцы Грегори и Терезы, намертво сомкнутые на его еще недавно аккуратно уложенных локонах, Джерард коротко усмехнулся:

– О, не знаю. – Он усадил парочку на кресло, сам втиснулся между ними и задумчиво заметил: – Есть в них нечто особенное, не находите?

Дети заворковали, воспользовавшись возможностью засыпать его историями о своих последних приключениях. Он внимательно слушал, как всегда, увлеченный их наивным, незамутненным мнением о самых обыденных событиях. Но и энергичные малыши потихоньку стали уставать. Мальчики прижались к нему; Тереза зевнула, соскользнула с кресла и забралась на колени к отцу.

Вейн чмокнул ее в макушку, уложил поудобнее и взглянул на Джерарда:

– Так что случилось? Ты ведь не зря пришел.

Джерард, откинувшись на спинку кресла, рассказал о предложении лорда Трегоннинга.

– Так что, как видишь, я в ловушке. Я решительно не желаю писать ее портрет. Его дочь, вне всякого сомнения, окажется типичной избалованной, легкомысленной дурочкой, которая разыгрывает из себя королеву своего медвежьего угла. Здесь нечего рисовать, кроме пустого эгоизма и себялюбия.

– А вдруг она не настолько плоха? – возразила Пейшенс.

– Вероятнее всего, еще хуже, чем я считаю, – тяжело вздохнул Джерард. – Я проклинаю тот день и час, когда позволил выставить портреты близнецов.

С самого начала он считал себя пейзажистом. И до сих пор продолжал считать пейзажную живопись своим истинным призванием. Но десять лет назад из чистого любопытства попробовал рисовать портреты семейных пар. Вейн и Пейшенс стали его первыми моделями; портрет сейчас висел над камином в гостиной в их кентском доме, где его видели лишь члены семьи. После первого Джерард написал еще несколько портретов родных и близких, но и они неизменно украшали комнаты, закрытые для посещения посторонних. И все же страсть к решению сложнейших задач по-прежнему его манила: в конце концов Джерард решил написать портреты близнецов Кинстер – Аманды, графини Декстер, и Амелии, виконтессы Калвертон, с сыновьями-первенцами на руках.

Портретам предназначалось оказаться в загородных домах, но те члены общества, которым посчастливилось увидеть их в Лондоне, подняли такой шум, что члены Королевской академии искусств умоляли, буквально умоляли позволить выставить работы на ежегодной выставке портретов. Внимание польстило Джерарду, он позволил себе сдаться. И до сих пор жалел об этом.

Вейн весело разглядывал шурина.

– До чего же трудно быть знаменитостью!

Джерард презрительно фыркнул:

– Стоило бы назначить тебя своим агентом и позволить иметь дело с ордой матрон, каждая из которых твердо убеждена, что именно ее дочь – идеальная модель для моего следующего великого портрета.

Пейшенс продолжала покачивать Мартина на коленях.

– Это всего лишь один портрет.

Джерард покачал головой:

– Но это делается совершенно не так. Выбор модели сопряжен с величайшим риском. В настоящее время моя репутация выше всякой критики. Но всего один неудачный портрет может серьезно ей повредить. Следовательно, я отказываюсь потакать желаниям моих моделей или их родителей. Я рисую все, что вижу, а это означает, что лорд Трегоннинг и его дражайшая дочь, вероятнее всего, будут жестоко разочарованы.

Дети не находили себе места. Пейшенс поднялась, когда в комнату заглянула няня, и поманила коренастую особу.

– Дети, пора пить чай. Сегодня хлебный пудинг, не забудьте.

Джерард едва заметно улыбнулся, заметив, что соблазн хлебного пудинга явно перевешивает желание остаться с дядей. Мальчики соскользнули на пол и вежливо попрощались. Отец помог слезть Терезе. Та послала дяде поцелуй и наперегонки с братьями выбежала из комнаты.

Пейшенс отдала малыша няне, закрыла дверь за своим выводком и вернулась в кресло.

– Так почему ты мучишься? Просто отклони приглашение его сиятельства.

– Вот именно…

Джерард рассеянно пригладил рукой волосы.

– Если я откажусь, не только потеряю все шансы написать знаменитый сад Ночи, но и сделаю все возможное, чтобы единственный художник, которому доведется попасть туда за следующие пятьдесят лет, был каким-нибудь маляром, который, возможно, даже не поймет, на что смотрит.

– Но в чем суть дела? – Вейн поднялся, потянулся и шагнул к другому креслу. – Что такого особенного в этих садах?

– Сады Хеллбор-Холла в Корнуолле были первоначально разбиты в 1710 году, – начал Джерард, прочитавший историю садов после первого посещения Каннингема. – Сама по себе местность уникальна: узкая, защищенная со всех сторон долина с необыкновенным климатом, позволяющим выращивать самые фантастические цветы и деревья, каких больше не найдешь ни в одном уголке Англии. Дом расположен у входа в долину, которая тянется до самого моря. Предложенные чертежи дома и схемы разбивки садов имели у современников немалый успех. Последующие тридцать с лишним лет и дом, и сады постепенно совершенствовались. Но сами Хеллборы вели затворнический образ жизни. Очень немногие люди видели завершенные сады во всей их красе, и эти немногие были очарованы. Немало пейзажистов мечтали зарисовать сады Хеллбор-Холла. Но никто не сумел получить на это разрешения.

Губы Джерарда саркастически дернулись.

– Долина и сады находятся в большом частном поместье, окруженном почти отвесными скалами, так что проникнуть туда тайком не удавалось никому.

– Значит, каждый английский пейзажист…

– Не говоря уже о европейских и даже американских.

– …готов отдать все за возможность нарисовать эти сады, – докончил Вейн, склонив голову набок. – Уверен, что хочешь отдать эту возможность другому?

– Нет! В этом-то и вся проблема, – вздохнул Джерард. – Особенно если вспомнить о саде Ночи.

– А что это? – вмешалась Пейшенс.

– Сады занимают множество участков, и каждый назван по имени древнего бога или мифологического героя. Сад Геркулеса, который тянется вдоль скалы и состоит из высоких толстых деревьев, сад Артемиды, где кусты подстрижены в виде животных, и тому подобное. Имеется также сад Венеры, где можно найти множество растений-афродизиаков и цветов с тяжелым запахом. Многие распускаются только ночью. Кроме того, там есть грот и пруд, питаемый ручьем, который бежит через всю долину. Сад расположен почти у самого дома, но по какому-то капризу природы один из его участков совершенно одичал. Говорят, нашелся счастливец, который видел сад через десять лет после посадки, он описывал его как готический рай – темный ландшафт, несравнимый с остальными, производит неизгладимое впечатление. Среди моих собратьев-пейзажистов считается, что нарисовать сад Ночи – все равно что обрести Святой Грааль. Он находится на одном месте, но вот уже много поколений его никто не видел.

– Трудный выбор, – поморщился Вейн.

– Очень, – кивнул Джерард. – Будь я проклят, если знаю, что делать.

Пейшенс перевела взгляд с мужа на брата.

– А по-моему, решение совсем простое. Тебе нужно определить, желаешь ли рискнуть своим талантом, и написать обычный портрет молодой леди, с тем чтобы наверняка получить Святой Грааль. Ладно, посмотрим на это с другой стороны: насколько сильно тебе хочется перенести на холст сад Ночи? Достаточно, чтобы заставить себя написать приличный портрет молодой леди?

Джерард встретил прямой взгляд ее серых глаз, покачал головой и обратился к Вейну:

– Ах уж эти сестры…

Вейн рассмеялся.

Но хотя Пейшенс, казалось, разложила все по полочкам, Джерард по-прежнему колебался и, вполне вероятно, ответил бы отказом, если бы не сон. Он провел вечер с Пейшенс и Вейном, лениво болтая на другие темы, а когда прощался с сестрой в вестибюле, та поцеловала его в щеку и прошептала:

– Ты знаешь, чего хочешь, так сделай это! Рискни.

Он улыбнулся, погладил ее по щеке и направился домой, размышляя, как написать портрет тщеславной, чванливой дурочки и при этом не забыть и о своих интересах.

Добравшись до своей квартиры на Дьюк-стрит, Джерард немедленно поднялся в спальню. Его камердинер Комптон поспешил снять с хозяина сюртук и унес, чтобы вычистить и повесить на место. Джерард ухмыльнулся, разделся и упал на кровать.

И увидел во сне сад Ночи.

Он никогда не видел его наяву, но сад казался таким живым, таким зовущим, таким чарующе темным. Бурлящим некоей исполненной драматизма энергией, которую он, как художник, понимал лучше остальных смертных. Его притягивали опасность и волнение, намек на таившееся в темноте зло и нечто более определенное, элементарно зловещее, маячившее в тени.

Сад взывал к нему. Маняще шептал.

И утром, когда Джерард проснулся, этот шепот был еще свеж в памяти.

Он не верил в предзнаменования.

Поднявшись, Джерард накинул поверх рубашки и брюк бархатный пеньюар и спустился вниз. Глупо принимать ответственные решения на пустой желудок!

Он едва успел приступить к ветчине с яйцами, когда в дверь постучали особым стуком. Распознав сигнал, Джерард поспешно наполнил свою чашку кофе, прежде чем достопочтенный Барнаби Адер успеет осушить весь кофейник.

Дверь в гостиную распахнулась.

– О небо! – театрально воскликнул Барнаби, высокий, элегантный, золотоволосый джентльмен с модной печалью во взоре. – Сохрани меня все святые от заботливых мамаш!

Подойдя к столу, он немедленно схватился за кофейник.

– Что-нибудь осталось?

Джерард улыбнулся и жестом обвел стол.

– Садись и наверстывай.

Комптон уже спешил поставить перед Барнаби прибор.

– Спасибо. Ты истинный спаситель! – воскликнул тот, опускаясь на стул.

Джерард добродушно покачал головой:

– Доброе утро. Что так тебя расстроило? Неужели бал у леди Харрингтон оказался столь утомительным?

– Дело не в Харрингтон, – отмахнулся Барнаби и закрыл глаза, наслаждаясь кофе. – Она вполне порядочная особа.

Он снова открыл глаза и внимательно обозрел каждое блюдо.

– Дело в леди Оглторп и ее дочери Мелиссе.

– А! Вспомнил! Старая подруга твоей дорогой матушки, которая так надеялась, что ты согласишься сопровождать ее крошку в прогулках по городу.

– Та самая, – вздохнул Барнаби, принимаясь за тосты. – Помнишь историю гадкого утенка? Ну так вот, с Мелиссой все наоборот. Родилась прекрасным лебедем, но как посмотришь, в кого превратилась теперь!

Джерард рассмеялся.

Он и Барнаби были почти ровесники, имели сходные характеры и одинаково высокое происхождение, любили и ненавидели одно и то же, и оба предпочитали самые эксцентрические занятия. Джерард не мог вспомнить, как именно они познакомились и подружились, но последние пять лет часто виделись, переживали различные, подчас довольно опасные приключения и при этом так сблизились, что теперь, не колеблясь, обращались друг к другу за поддержкой.

– Ничего не поделать! – объявил Барнаби. – Мне придется бежать из столицы.

– Неужели все так плохо? – ухмыльнулся Джерард.

– Еще хуже, чем ты думаешь. Леди Оглторп задумала неладное. Роль эскорта только начало. Этот подозрительный блеск в глазах, которому я не доверяю! И это бы еще полбеды, но чертова Мелисса прижимает руки к груди – кстати, грудь совсем неплохая, но все остальное безнадежно – и истово клянется, что твой покорный слуга – ее идеал и ни один светский джентльмен недостоин быть рядом с ней.

Барнаби состроил жуткую гримасу.

– Столь неукротимый напор ужасает меня. Я чувствую себя почти больным. И сейчас июнь, неужели они не знают, что сезон охоты закончен?!

Джерард задумчиво уставился на друга. Барнаби был третьим сыном графа и унаследовал значительное состояние от тетки по материнской линии. Поэтому он, как и Джерард, был идеальной мишенью для матримониальных поползновений матрон с дочерьми на выданье. И хотя Джерард часто пользовался живописью как предлогом избежать самых опасных приглашений, Барнаби, увлекавшийся расследованием преступлений, такой возможности зачастую не имел.

– Полагаю, – размышлял вслух Барнаби, – я мог бы поехать к сестре, но боюсь, она стала так же опасна, как и остальные. Если она пригласила Оглторпов погостить этим летом… – Он выразительно содрогнулся.

Джерард фыркнул и потянулся за кофейной чашкой.

– Если ты готов сбежать от злосчастной Мелиссы, мог бы поехать со мной в Корнуолл.

– Корнуолл?

Голубые глаза Барнаби широко распахнулись.

– А что там, в Корнуолле?

Джерард стал рассказывать.

Барнаби встрепенулся.

– Учти, – предупредил Джерард, – там будет по крайней мере одна незамужняя леди, а где одна…

– Там обычно и вся стая, – кивнул Барнаби. – Тем не менее я умею с ними управляться. Меня деморализовали именно Мелисса, ее мамаша и семейные связи.

Вышеуказанная деморализация, очевидно, оказалась довольно короткой и малодейственной: Барнаби уничтожил последнюю колбаску, после чего соизволил спросить:

– Итак, когда мы едем?

Джерард встретился глазами с другом. Пейшенс была права, хотя он вряд ли в этом ей признается.

– Сегодня же напишу управляющему Трегоннинга. Нужно захватить побольше кистей и красок, удостовериться, что все остальное в порядке… скажем, в конце следующей недели.

– Превосходно!

Барнаби поднял чашку, словно бокал с вином, осушил и потянулся к кофейнику.

– Думаю, что до той поры я залягу в укрытие.

Двенадцать дней спустя коляска Джерарда проехала между двумя выщербленными каменными столбами с прикрепленными к ним табличками, возвещавшими о том, что именно здесь и начинается Хеллбор-Холл.

– Далековато от Лондона, – заметил сидевший рядом Барнаби, с любопытством оглядываясь вокруг, удивленный и немного заинтригованный.

Они выехали из столицы четырьмя днями раньше и с тех пор были в пути, останавливаясь пообедать и переночевать в понравившихся гостиницах.

Подъездная аллея, продолжение дороги, отходившей от той, которая вела к Сент-Джасту и Сент-Моусу, была обсажена старыми, очень толстыми и густыми деревьями. Поля по обе стороны загораживали разросшиеся кусты живой изгороди. Ощущение было такое, словно они оказались в живом коридоре, постоянно изменяющемся коллаже коричневого и зеленого. Иногда за вершинами кустов и нависшими ветвями виднелось сверкающее серебром море под ярко-синим небом. Впереди и справа полоска морской воды была ограничена мысом, переливавшимся смесью оливкового, фиолетового и дымчато-серого цветов.

Джерард прищурился.

– По моему предположению, этот отрезок воды, должно быть, Каррик-Роудз. Значит, прямо по курсу лежит Фалмут.

Барнаби последовал примеру друга и тоже присмотрелся.

– Слишком далеко, чтобы различить город, зато сколько парусов!

Дорога постепенно спускалась вниз, медленно заворачивая сначала на юг, потом на запад. Скоро Каррик-Роудз скрылся из виду, и древесные часовые, охранявшие аллею с обеих сторон, уступили место открытому пространству. Коляска выехала на солнечный свет, и друзья затаили дыхание.

Перед ними лежал один из узких заливов с неровными краями, место, где древнюю долину залила морская вода. Справа находился Сент-Моус – часть полуострова Роузленд, надежная защита от холодных северных ветров. Слева поднимался высокий гребень южной части полуострова, отсекая натиск природы с юга. Лошади продолжали бег, и вид постоянно менялся, открывая все новые поразительные пейзажи. Дорога вела сквозь зеленые поля, спускаясь все ниже, и наконец впереди появились покатые крыши, между которыми блестели зелено-голубые воды залива. Далее дорога описывала широкую пологую дугу и проходила мимо дома, величественно поднимавшегося в небо, после чего делала круг и заканчивалась широкой площадкой у парадной двери.

Лошади замедлили ход, одолевая последний участок дороги. Джерард и Барнаби молча разглядывали дом. Он был… необычным… сказочным… великолепным: многочисленные башенки и балконы с перилами из кованого железа, бесконечные контрфорсы, окна всех видов, форм и размеров и сегменты крыши, образующие причудливые углы в серых каменных стенах…