Текст книги "Остров Буян"

4

Авдотья, оставшись без лошади и телеги, без последней рухляди и без денег, потеряв сына и мужа, едва держась на ногах после родов, бродила, шатаясь от горя и слабости, по торговым площадям Великого Новгорода. Она сто раз на дню рассказывала свою историю, прося подаяния, и сердобольные горожанки слушали ее, покачивая головами. Они сочувствовали несчастной перебежчице из-за рубежа, и никому не пришло даже в голову выдать ее воеводе…

Ей подавали гроши, и она брала, преодолев и быстро забыв стыд первого принятого подаяния. Она становилась в толпу просящих, но нищие сгоняли ее со своих мест: они завидовали ее свежей беде, о которой она говорила с подлинной болью, с той болью, какую счастливые любят слушать и за которую щедрей подают.

Со слезами уходила Авдотья с паперти церкви и снова шла по торгам, таща за собой Первушку.

Они ночевали под городским мостом через Волхов, где ютилось еще с десяток язвенных стариков, хромых, безруких и косноязычных. Иногда поздней ночью сюда приходили воры делить награбленное добро, и Авдотья расспрашивала у них, не видали ли они Федюньку. Она жадно слушала их голоса, надеясь узнать в них своих обидчиков, но это были другие разбойники или воры. И даже они, сжалясь над горьким ее рассказом, уделяли ей от своего награбленного добра.

Пахло падалью, было сыро и страшно, но некуда было деться в чужом городе… Первунька здесь простудился и заливисто, с болью кашлял, у самой Авдотьи болела грудь, она страшилась, что у нее пропадет молоко и тогда погибнет от голода младший…

Но мысли о Федюньке делали ее страдания еще страшнее и горше…

Федюнька, задорный, лукавый, живой мальчишка, балованный матерью, – где он теперь?.. На что он разбойникам?.. Убили и где-нибудь закопали в лесу… Или, хуже того, искалечили, продали нищим, чтобы жальче было смотреть, чтобы, глядя на калеку-мальчишку, прохожие больше подавали. Искать его? Где?.. Куда гнаться за ним?!

Истома пропал… Как его выручить? Пойти самой, упасть воеводе в ноги, пусть шлют назад в немецкую землю, лишь бы вместе…

И в дождливую ночь под мостом до рассвета мучил Авдотью кошмар, будто умер маленький некрещеный сынишка и нечего есть, пуста грудь, а Первушка просит ее: «Дай есть! Дай есть!» – и она сует ему ссохшийся и растрескавшийся сосок, и Первушка впился в грудь зубами, словно волчонок…

От боли с криком проснулась Авдотья…

– Что ты? Что ты, Дуняша?! Душа… – с заботливой лаской шептал ей Истома…

Не поверив себе, приняв Истому за продолжение кошмара, спросонья Авдотья вскрикнула еще громче… Потом долго плакала, дав волю слезам, прижимаясь к груди мужа, жаловалась, словно скопившиеся слова жалобы прорвали плотину и не могли уняться…

Они решили не уходить никуда из Новгорода и искать Федюньку между нищих толп и скоморошьих ватаг по площадям, у часовен и по папертям церквей.

Поиски не привели ни к чему. Побродив по папертям и площадям, Истома услышал только одно: что какая-то ватага скоморохов откочевала недавно от города в сторону Пскова.

«Может, у них Федюнька? Ведь скоморохи идут, как ордой в набег, – стоят у сел, городов, может, успеем настигнуть! – думал Истома. – И не силой отнять, так умолить добром. Может, сжалятся над материнской скорбью. Разбойники, скоморохи, чай, те же люди, не хуже приказных и воевод, – и те иной раз пожалеют да правдой судят!..»

И они покинули город, принесший им так много горя.

Глава вторая

1

После отслуженной панихиды в доме остался пряный, нерассеивающийся запах ладана. От этого запаха душный июльский зной казался еще томительней, хотя непомерно толстые стены дома и в лютый зной хранили прохладу.

Только что в этот день схоронивший отца молодой псковский богач Федор Емельянов перед сном спустился во двор. Он хотел показать челядинцам, что место отца не пусто и сын сохраняет во всем прежние обычаи и порядки. В белой льняной рубахе, ласкавшей холодком тело, он обошел во дворе все строения: и двери по-отцовски потрогал, и потянул висевшие в пробоинах замки, хозяйским словом, подражая отцу, строго и ласково понукнул караульщиков, погладил цепных собак, спущенных на ночь с привязи, и, не отцовской, легкой походкой поднявшись по узкой каменной лестнице, вошел в свою спальню. Он заметил, что жена была не одна – со старухой мамкой. «Призвала старуху, страшась упокойника, а я, дурак, не смекнул и одну ее тут покинул!» – упрекнул себя Емельянов, ласково взглянув на жену.

Он зевнул, потянувшись большим, сильным телом.

– Не могу спать на перине. Вели кинуть на пол сенца, – сказал он старухе. – На дворе бы лег, да боюсь – комары окаянны замучат.

Тишина царила в большом доме. В каждой комнате горела перед иконами лампада, напоминая о только что похороненном покойнике, но разноцветные огоньки вместе с тем создавали общее чувство мира и отдыха после трех суетных похоронных суток.

В бледном розовом блеске лампады одетая в белую сорочку жена, кормившая грудью младенца, показалась Емельянову умилительной, «словно божья матерь с иконы». Он отогнал от себя грешное сравнение, но все же залюбовался ею и почувствовал счастье человеческой теплоты и уюта.

«Вот так бы и жизнь прожить тут, – мелькнуло в его уме. – Жить бы жить да не стариться!»

Но тотчас беспокойные мысли о завтрашнем дне заслонили ощущение мира и благодати: покойник старик Емельянов держал все дела до последнего дня в своих жилистых и костлявых руках. Считая, что будет жить еще много лет, он не спешил передать сыну хозяйство. Только тогда, когда в воскресенье после обедни, за пирогом, почувствовал себя плохо и не мог сам выйти из-за стола, он понял, что просчитался и смерть стоит в изголовье. Он тотчас послал за трезвым попом, отказавшись исповедаться у случившегося тут же и крепко подвыпившего протопопа. После соборования он призвал гробовщика, заказал себе гроб и только тогда обратился к сыну:

– Вишь, Федька, как житье-то кончается… Ехал, ехал да вдруг с небеси… слышу голос господень: «Тпру, сивый мерин!.. Приехали!» Тут тебе и кресты…

– Оправишься, батя! Еще сто лет жить, – дрогнувший голосом возразил Федор.

– Врешь… приехали… Ну, Федор, стало пора… там старуха ждет… Поклон от тебя отдам. Беда, что тебя дураком оставил. Чаял, еще поспею во всем. Мой завет тебе ныне… таков: Филипп Шемшаков тебя николи ни в чем не омманет… Ему и верь во всех справах. Ты над ним не гордись – он разумен и прям в делах. Его совета слушай, как моего… Он свои алтыны роет, как крот, а на чужие рубли у него взор орлиный и взлет соколий и советы добры и отважны. С ним добра наживешь… Ну, прощай, я сосну часок… Вишь, язык ленив… молвить слово… Христос с тобой. Пуще других товаров жита держись… Жито не выдаст – без хлеба кто жив!

С этими словами старик повернулся к стенке. Федор вышел из спаленки, стараясь не зашуметь. Но старик отец больше уже не проснулся.

Внезапно неопытный двадцатипятилетний Федор остался один хозяином шести хлебных лавок, лабазов да кое-какого добришка еще…

Филипп Шемшаков, площадной подьячий[19]19
  Площадные подьячие – частные писари, обслуживающие нужды населения по составлению юридических документов, как заемные письма, договоры о работах, покупках и т.д.


[Закрыть], подручный отца, был нужен немедля, но он был в поездке в Новгород и Москву за товаром…

Десять лет знал Федор этого маленького юркого человечка с сивыми редкими волосами и реденькой бороденкой, одетого в серый потертый сукман. Федор привык, что ни одно важное дело не делалось отцом без этого человека, который всегда был полон хитросплетенных замыслов. От отца Федор знал, что при любых неожиданных поворотах судьбы Филипп никогда не терялся и находил из всех трудностей быстрый, разумный выход. Корыстный, жадный с другими, он был верен во всем Емельянову, и верность его была проверена большим испытанием.

В те годы, когда со шведами был подписан Столбовский мир, Шемшаков был приказчиком емельяновских лавок в Ивань-городе и Яме. Он не покинул хозяйского добра шведам и не убежал. Когда все торопливо и за бесценок стали распродавать добро, Шемшаков на хозяйские деньги стал это добро скупать, и на него никто не был за это в обиде: никто не думал о том, что он наживается на чужой беде. Все думали только о том, чтобы он купил, и были ему благодарны за то, что он выручает. Старик Емельянов с попутными шведскими купцами не раз посылал ему письма. Описок не было.

«Плакали денежки за рубежом!» – заключил старик Емельянов…

И вдруг три года спустя Шемшаков явился, тайно перебежав границу. Придя в лохмотьях, он под оборванным платьем принес несколько десятков иноземных золотых – все сполна хозяйские деньги, ухитрившись продать шведским купцам емельяновские товары да еще получить со шведов и наемную плату за каменные лавки.

Став ближайшим помощником старика богача и взяв на себя все ябедные дела[20]20
  Ябедные дела – так назывались в средневековье на Руси судебные, тяжебные, вообще канцелярские дела.


[Закрыть] емельяновского торга, Филипка честно заботился о восстановлении того, что было потеряно в годы Смуты. Сам он обзавелся во Пскове домком, взял за себя посадскую девушку лет на пятнадцать моложе его самого, которая народила ему за десять лет кучу детей. Филипп не знал, что такое убыток. Удача сама давалась ему в руки, но для себя он торговли не вел. Свои деньги он давал в рост под заклад, осторожно накапливая богатство. Он был богомолен, жертвовал на церковь, в своем приходе несколько лет был церковным старостой, а бывая в Москве, каждый раз покупал за полтину свечу чудотворной иконе Иверской божьей матери[21]21
  …чудотворной иконе Иверской божьей матери… – Название по имени Иверского монастыря в Афоне. Список (копия) с этой иконы был доставлен из Греции в Москву в октябре 1648 г.


[Закрыть], образок которой носил на шее и которая, как он говорил, спасла его от шведских солдат, когда он перебирался через рубеж…

Скупой и робкий в своих делах, не решавшийся ввериться большой торговой удаче, медлительный и мелочной, Филипка любил глядеть, не рискуя своим добром, как удачный и смелый замысел множит чужие богатства. Широкий размах емельяновских дел ею привлекал, и он любил подзадоривать старика на решение трудных и дерзких задач, потирая руки и радуясь каждой удаче.

Молодой Емельянов ни за что не признался бы никому, даже Шемшакову, в том, что про себя он побаивается новой и сложной жизни, которая раскрылась перед ним после смерти отца. Он повторял пока заученные слова и движения старика, но сам не знал еще, как будет жить и действовать дальше. Он знал одно, что торговая жизнь не стоит на месте, что завтрашний день надо будет начинать с каких-то наказов, притом таких, чтобы ни один из приказчиков не почуял его неопытной слабости.

«Хоть бы во сне явился покойник да подсказал, чего деять!» – подумал Федор.

Он вздохнул и начал развязывать опояску, готовясь ложиться, как вдруг послышался стук молотка у ворот. Забрехали собаки.

– Спаси господь! Что стряслось? – пробормотал Федор, через глубокое окно в каменной толстой стене прислушиваясь к бряцанию запора и голосам людей во дворе.

– Эй! Чего там? – выкрикнул он, но вместо ответа услыхал поспешные шаги под окном и тотчас затем – по лестнице.

В тусклом свете лампадки Федор узнал Шемшакова.

– Федор Иванович, голубчик, беда-то, беда! Осиротели мы оба… На небушко улетел благодетель, а мы во юдоли влачимся, одни, сиротинки… Мне без него совсем пропасть. Один был надежа… – плаксиво захныкал Филипп. – Как оно сотряслось-то, с чего? – спросил он.

– Незапу[22]22
  Незапу – внезапно.


[Закрыть] стряслося, Филипп, – пояснил Федор, – пирог куриный кушал, уху, вино досталь пил, как здоровый, да вдруг занедужил, а к вечеру и преставился, царство небесное, вечная память! Тебя поминал перед смертью добром. – Федор перекрестился. – И я, Филипп, ждал тебя, – продолжал он. – Сижу, замечтался, что далее деять. Батино дело не кинуть. Дело не любит на месте стоять… Батюшка наказал мне… Да ты садись…

Но Филипп увидел жену Емельянова и обратился к ней:

– Здравствуй, голубушка Софья Семеновна, лебедь моя, сирота ноне Федор Иванович, утешь его во печали. Ныне ни матери, ни отца – ты одна утешительница, дружина[23]23
  Дружина (старинное) – жена.


[Закрыть] его. Пожалей сироту. Женина ласка супругу силу дает не плоше отецкого наставленья! Труды ему велики. Я бы ему пособлял от свово сиротска умишка, да лих мне: на грех, стряслось над моей головой такое, что и не вздумать. Спокину и я его ныне…

– Ку-уды спокинешь?! – искренне в негодовании и растерянности воскликнул Федор.

– Неволей, Федор Иванович, неволей спокину. Напасть стряслась над моей бессчастной башкой.

– В пошлине своровал да попался! – с невольной насмешкой высказал Федор догадку. Он знал, что Филипка не чист на руку. Рано или поздно он должен был попасться приказным.

– Умный вор николи не бывает пойман, – с гордостью и достоинством возразил Шемшаков. – А попаду – откуплюсь! Иная со мной беда: в Новгороде по торгам бирючи кричат царский указ. Слыхал?

– Что за указ? Пойдем-ка в особую, – позвал Федор.

Они поднялись выше, в светелку под самой кровлей. Эта комната, носившая в доме название «особой», служила всегда старику Емельянову для бесед с Филипкой по торговым делам. Емельянов зажег от лампады восковую свечу и усадил позднего гостя напротив себя на лавку.

– Ну, что за указ? – повторил он вопрос.

Шемшаков в волнении распутывал нитку, которой был связан столбец[24]24
  Длинные рукописи не складывались лист к листу, а подклеивались в длину, в «столбец», и свертывались трубочкой.


[Закрыть].

– Вот, все до слова списал. К благодетелю, батюшке твоему, спешил с сим указом, ан припоздал – беда мне! – сказал он, развернув и подавая Федору переписанный лист.

– Чти сам. Грамоте я не так-то хитер. Слухать лучше люблю.

Шемшаков стал читать. Это был царский указ о неукрытии перебежчиков, вышедших после Столбовского мира из-за шведского рубежа.

Федор слышал царский указ краем уха, но не придал ему значения, даже мысленно не связал его с Шемшаковым. Покойный отец тоже, конечно, слышал указ за несколько дней до смерти, но тоже не думал, что это может коснуться его подручного.

Однако указ был недвусмыслен, и строгость его не сулила добра.

Федор слушал, и мысль его вдруг закипела. С Филипкой он чувствовал себя уверенным и спокойным во всех делах, но остаться теперь вдруг без него означало бы то же, что на речной быстрине в половодье выронить весла. Такое несчастье произошло с Федором, когда он был подростком. Он до сих пор помнил это ощущение страшной беспомощности. Он видел, как взволнован всегда уверенный, ловкий и хитрый подьячий. Значит, дело не в шутку. Умудренного в торге верного друга и помощника надо было выручить во что бы то ни стало, как самого себя, как то потерянное весло, которое отважный мальчишка исхитрился поймать, выскочив из челна на плывущую льдину и опять возвратившись в несомый течением челн…

Федор еще не знал, как он выручит Шемшакова, но им уже овладела мужественная и упорная уверенность в том, что иначе и быть не может…

– «…А буде которые люди учнут впредь Свейския земли перебежчиков принимать, и тем людям по государеву указу быть в смертной казни», – дочитал Шемшаков.

Федор взглянул на образ и перекрестился.

– Да ты не страшись, Федор Иваныч, я мигом уйду от тебя, – по-своему поняв Емельянова, пробормотал Филипка.

– Буде врать! – резко остановил Федор. – Не за себя страшусь – за людей неповинных…

– Что ж это, Федор Иваныч! – воскликнул Филипка. – Бедно мне! В чем винны дети мои, жена? Я от немцев в отецкую землю, как тать, крался, головы не жалел, а теперь меня, что же, назад к королевским свейским приказным!.. За отбег на Русь латинцы проклятые не пожалуют… В том ли царская правда?!

– Вызволю, слышь, Филипп! – уверенно сказал Емельянов. – Утро вечера мудренее. Где обоз?

– Позади идет, Федор Иваныч, – удивленный его спокойствием и уверенностью, сказал подьячий. – Я чаю, дни через два прибудет – юфти десять возов да соль…

– Стало, со страху все бросил в пути?

Федор сам не знал, откуда взялась в его голосе хозяйская власть.

– Степашка-приказчик с ними, – оправдывался Шемшаков.

– Ладно, иди уж домой, – снисходительно сказал Емельянов.

– Про хлеб и про воск на Москве спрошал, – говорил Шемшаков. Всегда во всем аккуратный, он только теперь, видя силу и уверенность молодого хозяина, понял, что не должен был с такой поспешностью бросить обоз с товаром и бежать во Псков. – Хлеб в цене будет. Сказывают, урожай на хлеб средний по всей Руси… А воску немцы много спрошают и по большой цене. Коли теперь не продать, придержать… – продолжал Филипп.

– Иди домой, говорю! – приказал Федор, чувствуя потребность остаться наедине с собой и поразмыслить.

– Да ты, Федор Иваныч, не бойся: никто не видал и не ведает, что я у тебя в дому, – сказал Шемшаков, – то и с вечера лез, чтобы утре нейти, чтобы люди не видели.

– Сказываю – иди! Завтре после обеда приди ко мне для торговых дел, – заключил Федор.

«Ну и сила у Федора! Богатырь народился! – подумал Шемшаков, спускаясь по лестнице. – Молод, а слово скажет – как камень. Весь в батьку. Быть ему на Руси из первых торговых людей. Недаром и дочку взял у Стоянова. Тот бы простому не дал и тоже, знать, сокола распознал во птенце».

2

Собираясь к ранней обедне, Федор Емельянов призвал одного из лавочных молодцов:

– Казака Никишку Снякина знаешь ли?

– Кто же его не знает, Федор Иваныч, – конский барышник Никишка-казак.

– Сбегай, вели ему после обедни быть с тем конем серым, какого в субботу двое дворян торговали, – сказал Федор.

Он поехал к обедне в Троицкий собор, в Кром, как назывался во Пскове кремль[25]25
  Он поехал… в Кром, как назывался во Пскове кремль… – В XVII в. Псков, второй по величине город после Москвы, делился на три части: Кром (центральная часть), Середний город, Окольный город. В Кроме и поблизости от него располагались административные учреждения, находился двор архиепископа. Псков был обнесен тремя рядами стен и представлял собой внушительную по тем временам крепость. В псковской жизни важную роль играли также два загородных района – Запсковье и Завеличье.


[Закрыть], куда всегда ходил воевода и лучшие городские служилые и посадские люди[26]26
  Посадские люди – значительная часть населения русских городов, которая занималась торговлей, различными ремеслами и несла ряд повинностей в пользу государства (т.е. платила различного рода налоги, участвовала в общегородских работах и т.д.). В среде посадских людей выделялись несколько уровней социальных групп – «лучшие» (т.е. наиболее зажиточные), «середние» и «молодшие» люди, а иногда и «самые молодшие» (бедные). Во второй половине XVI в. правительство выделило из посадских людей немногочисленные привилегированные группы купцов – гостей: гостиную сотню и суконную сотню. Посадское население было одной из основных движущих сил городских восстаний середины XVII в. в России.


[Закрыть].

Не протискиваясь вперед, где стояли видные горожане, Федор стал скромно почти у самого входа, чтобы видеть всех выходящих.

Чинно крестясь и кладя положенные поклоны, Федор через головы молящихся старался разглядеть впереди, в толпе дворян, знакомую фигуру и, не находя ее, беспокоился.

На площади перед собором Емельянов увидел оседланного богатым седлом каракового жеребчика, окруженного толпой восторженных ротозеев-мальчишек. Это был, конечно, конь Ордина-Нащекина[27]27
  Ордин-Нащекин Афанасий Лаврентьевич (1605–1680) – русский государственный и военный деятель, дипломат. С 1622 г. был на полковой службе в Пскове, активно содействовал подавлению Псковского восстания.


[Закрыть], известного всему Пскову друга воеводы, которого и дожидался Федор. Оставшись уже три года без отца, Афанасий Лаврентьевич завел «немецкое» платье, выстроил конюшню и, на злорадство всему городу, чуть ли не разорился на покупке коней, красоте которых дивились не только псковитяне, но и приезжие иноземцы. Молодой дворянин нередко и сам скакал на коне на Немецкий двор[28]28
  Немецкий двор – заезжий двор, гостиница для иноземных купцов, которым не разрешалось входить в стены самого города Пскова, бывшего пограничной крепостью, т.е. оборонным объектом огромного значения.


[Закрыть] в Завеличье, где водил дружбу с проезжими иноземцами. Все знали, что в дом к себе он принял книжного поляка, который служит ему переводчиком иностранных книг. За пристрастие к иноземщине его бы не любили во Пскове, если бы не дружба его с набожным воеводой и даже с самим архиепископом.

Емельянов не долго ждал. Несколько человек дворян – Сумороцкий, Чиркин, Туровцев, Вельяминов – вышли из церкви и по обычаю стали раздавать милостыню нищим. Вслед за ними, беседуя с воеводой, вышел высокий и статный, благообразный и не по возрасту важный в движениях Ордин-Нащекин… Лицо его, умное и живое, с детства было знакомо Федору. Дворянский сын Афанасий Лаврентьевич был товарищем детских забав Федора Емельянова.

В смутные годы[29]29
  Смутные годы – период между царствованием Годунова и Михаила Романова, т.е. в начале XVII столетия.


[Закрыть], когда они оба росли, дворяне во Пскове не кичились своим дворянством. Стольничий сын Афоня Нащекин вместе с Федькой Емельяновым летом, бывало, играли в свайку и в рюхи, зимой – в снежные городки. Они вместе учились целый год грамоте у того же дьячка. Время их развело: сын дворянский был увезен в Москву, купеческий сын для обычки в делах был взят отцом к торгу…

Воевода сел на коня и отъехал, Ордин-Нащекин махнул своему слуге. Встретясь с дворянином взглядом, Емельянов поклонился ему.

– Здорово, Федор! Слыхал о твоей беде. Что делать – во всем его божья воля! – сказал дворянин, уже сидя в седле. Он снял шапку и, набожно перекрестясь на собор, уже не глядя в сторону Федора, разбирал поводья.

– Дельце к тебе, Афанас Лаврентьич, дозволь заехать, – поспешно выкрикнул Емельянов.

– Скорое дело? – спросил дворянин, явно недовольный задержкой.

– Живая душа погибает! – ответил Федор.

– Ин заезжай, коли так, ныне после обеда.

Ордин-Нащекин преобразился: выходя из церкви с воеводой, он был медлителен, важен. Вскочив на коня, стал быстр в движениях, развязен. Последние слова он крикнул, уже тронув с места коня. Жеребчик взметнулся под всадником и, вызывая зависть дворян, в туче пыли мгновенно скрылся по направлению к Рыбницкой башне[30]30
  Рыбницкая башня. – На площади у этой башни происходили мирские сходы восставшего Пскова, на которых решались основные вопросы восстания. По преданию, на Рыбницкой башне до присоединения Пскова к Русскому государству (1510) висел вечевой колокол. Во время восстания эта же башня была выбрана местом для сполошного (т.е. набатного) колокола.


[Закрыть]…

Когда Емельянов подъехал к своему долу, два казака у его крыльца держали под уздцы мышастого долгогривого жеребца не хуже того, на каком ускакал Афанасий Лаврентьевич. Конь косил пугливым глазом, прядал ушами и беспокойно переступал. Тонкая серебристо-голубая кожа на его шее вздрагивала. С удил на сухую траву падала хлопьями белая пена.

– Здоровы, казаки! – окликнул Федор.

– Здоров, гость торговый! Околдовал тебя жеребец? – отозвался Никифор Снякин. – Видал я намедни, как ты на него загляделся. То я его и дворянам не отдал – тебе сберег. Неделю ходят толпой, друг у друга отбить хотят.

– Буде врать, – одернул его Федор. – Кабы цену дали, и ты бы отдал, да просишь безбожно, за то не берут.

– Цена по товару, и товар по цене, – ответил Снякин.

– Какая ж твоя последняя цена? – сурово спросил Федор.

– Строг ты, купец! Весь в покойного батьку! Наша цена – как первая, так и последняя, – ответил с достоинством Снякин, – полтораста рублев, и уздечка твоя, да и все четыре подковы бери в придачу, – лихо добавил он.

– А на каждой по восемь дыр, да в каждой дыре по гвоздю, да по три шипа на каждой подкове прикинь – то и сходно! – подхватил второй казак.

– Пустобрехи, право! – усмехнулся Емельянов. – Сто с четвертью получай да вина полведра – вот тебе красная цена. Попусту врать не люблю. Любо – бери, нелюбо – уходи. Назад не покличу: обычай таков у меня!..

– Не купецкий обычай! Купцу о цене рядиться – что мед пить! – сказал казак. – Ставь ведро да бери жеребца – деньги надобны… – заключил он, сдаваясь.