Текст книги "Ката"

Пастор Видир встретил их у дверей и сказал что-то, что Ката пропустила мимо ушей. Церковь заполнилась людьми, которых она раньше никогда не видела, раздались звуки органа, а Ката не сводила глаз с ног органиста. Раньше она не знала, каких физических усилий это требует; она слышала его пыхтение и шлепанье подошв, когда он нажимал педали. Рагнхейд Грёндаль[4]4
  Рагнхейд Грёндаль – известная современная исландская певица, композитор, пианист. Нередко исполняет свои песни на мероприятиях локального масштаба, так что ее выступление на похоронах обыкновенной исландской девушки не является чем-то из ряда вон выходящим.


[Закрыть] пела песни о скорби и печали, а Тоумас плакал. В следующий миг белоснежный гроб поднялся и поплыл из церкви на солнце. Шум уличного движения был плавным, мягким, как шум леса. Ката закатила глаза, ощутила тепло на лице и позволила довести себя до машины и привезти на кладбище в Гювюнесе.

Народ из церкви собрался вокруг гроба и смотрел, как его опускают в землю. Человек в черном произносил речь, бросал землю в яму, а потом кто-то взял Кату за руку и увел прочь.

Миниатюра

7

Между ними была дистанция, которую Ката считала неестественной для отношений матери с дочерью. В детстве Вала была скрытной и редко рассказывала маме, что она думала или делала, – например, в школе или с друзьями, теми немногими, которые у нее все же были. Она не убирала за собой игрушки и не берегла их, забывала закрыть кран и дверцу холодильника, отказывалась от ужина. С другими детьми ей было нелегко, она беспокоилась, и ей было сложно усидеть на месте, – но если Вала бывала чем-то увлечена, она с головой погружалась в это занятие, и отвлечь ее было невозможно. Учителя на собраниях хвалили ее за успехи в предметах, интересных ей, – зато она не слушалась и отказывалась отвечать на вопросы, независимо от того, знала ли ответ. Один из учителей считал, что Вала часто витает «где-то в своем мире», а Ката отвечала, что в таком случае надо попытаться найти к ней подход: говорить на ее языке, раз уж учить их язык она не желает. Знакомый Тоумаса из больницы попробовал поставить ей диагноз «рассеянность внимания», но не вышло: это было что-то другое.

«Может, она просто человек», – порой думала Ката; такое отношение было благородным, но не убавляло беспокойства по поводу их отношений.

В возрасте около десяти лет Вала как будто начала раскрываться. Когда Ката читала книгу или смотрела телевизор, дочь садилась рядом и расспрашивала, чем она занимается, просила помощи с уроками или спрашивала, что делать, если в школе кто-то доводит – а последнее происходило все чаще и чаще. Ее уже не надо было ругать за неприбранную комнату; приходя из школы, она складывала посуду в посудомоечную машину и получала за это карманные деньги, которые тратила на мебель для кукольного домика или сласти. А еще впервые обнаружила честолюбивое стремление учиться хорошо и заявила Кате, что хочет быть «сильной», как мама.

Когда Вала согласилась пообщаться с ребятами из церкви, прогресс продолжился, и отношения между матерью и дочерью стали прочными и искренними – как Ката всегда и мечтала. В церкви Вала занималась молодежной работой и без проблем общалась со сверстниками. Очевидно, тогда она не была по-настоящему верующей, это пришло потом, но и общественная жизнь церкви была связана отнюдь не только с Богом. Вала сходила на десятинедельный курс «Альфа», где разбирались, например, следующие вопросы: В чем смысл жизни? Что происходит, когда ты умираешь? Иисус – сам Бог? Библия – Слово Божие? Можем ли мы получить прощение? Программа у детей была насыщенная, в ней были и развлечения, и обучение; они вместе играли в пейнтбол, а также в «Экшнери», «Лейзер тэг» и «Слиповер», когда все ночуют у кого-нибудь дома. К тому же они каждую неделю встречались в помещении общины, где вместе пекли что-нибудь, играли в игры, смотрели кино, а у Валы появились первые подруги.

Ката впервые перестала тревожиться о будущем дочери – но с течением зимы все изменилось. И хотя связывать причину с конкретными вещами, вероятно, значило бы слишком упрощать вопрос, первое, что приходило на ум, – это кукольный домик.

Однажды, в самом начале весны мать с дочерью отправились в ИКЕА, в частности, чтобы поесть тефтелей. У них это была своего рода традиция. Они начинали с того, что ходили по магазину и рассматривали мебель. (Вообще-то Ката покупала мебель в магазине «Ипэл», а в ИКЕА ходила только за товарами на каждый день.) Пока она разглядывала рамы для картин, прибежала Вала и начала тараторить и тянуть ее за собой в отдел зеркал. Придя туда, она указала матери на стоячее зеркало в громоздкой деревянной раме; зеркало было на петлях, так что его можно было наклонять вперед и назад, и для ИКЕА было необычайно дорого. Вала уверяла, что это зеркало – точная копия маленького зеркала – Mirror Bedroom Beauty – из кукольного домика, который папа подарил ей год назад.

– Это, моя милая, не копия, – ответила Ката. – Ты, наверное, хочешь сказать, что твое зеркало – копия этого.

Она далеко не сразу поняла, что Вала хочет купить это зеркало, и не потому, что оно ей особенно понравилось, а из-за того, что такое же есть в кукольном домике. Увидев молчание матери, Вала завелась и стала без умолку канючить, чем напомнила саму себя в тот период, когда она была младше и несноснее. В конце концов, она уже была готова на много месяцев отказаться от карманных денег, чтобы накопить на него. Кате было трудно понять, что вызвало такую бурю.

– Милая, это же ширпотреб. И даже не красивый.

– А папа разрешил бы.

– Но ведь папа с тобой не ходит по магазинам?

– Еще как! Мы в Интернете покупки делаем.

– Вот-вот. А зубную пасту вы с ним когда-нибудь покупали? Или бутерброд, или туалетную бумагу…

– Какая разница! – выкрикнула Вала.

И так они продолжали спорить об этом уродливом зеркале, пока Ката наконец не вынесла вердикт:

– Милая моя, оно дорогое. К тому же ты сама сказала, что у тебя есть такое же. Разве этого недостаточно?

Вала ничего не ответила, но сердито фыркнула, и Ката уже подумывала обратить все в шутку (вот, мол, дочка уже выросла большая), – но решила больше не злить ее.

Когда они дошли до столовой, где продавались тефтели, Вала сказала, что она не голодна, и, пока Ката ела, исчезла. По дороге домой в машине они молчали, но вот Ката припарковалась перед домом и объявила, что хочет обсудить случившееся. Вала не ответила, а вышла из машины и, прежде чем захлопнуть дверь, прокричала: «Ненавижу тебя!»

Когда Вале исполнилось тринадцать лет, Ката подарила ей на день рождения стул к письменному столу, который они с Тоумасом купили вместе, и книжку братьев Гримм о человеке, ходившем по деревням с флейтой и выманивавшем крыс. Вала вежливо поблагодарила ее. А под конец Тоумас достал свой дополнительный подарок – одну из этих мелочей, которые Ката терпеть не могла: в свертке оказалась миниатюрная флейта.

«Все пропорции соблюдены», – сказал Тоумас. Вещица сопровождалась сертификатом подлинности, для пущей оригинальности написанным декоративным шрифтом, и в нем значилось, что флейта изготовлена в середине девятнадцатого века в Будапеште, там же, где и домик. Вдобавок флейта оказалась из чистого золота, и на ней можно было играть совсем как на настоящей; правда, звук получался гораздо тише. Вала поднесла флейту к губам и подула; раздался на удивление тонкий свист, и выражение лица Валы стало нездешним, исполненным той серьезности, которая касалась всего, связанного с домиком. Она продолжала свистеть, пока Ката не позвала ее есть торт, испеченный для торжественного случая. После Вала поднялась в свою комнату и пристроила флейту в домике.

Далее она заказала в Интернете уменьшенную копию своей кровати, а также множества мелочей и полок и расставила их в домике.

Чем больше Ката думала обо всем этом, тем больше злилась и изливала душу Инге на работе: «Это ненормально!» А потом у нее вырвалось то, чего она сама от себя не ожидала: «Про это в Библии сказано; прошу не считать меня фанатичкой, но это называется таким словом: идолопоклонничество. И оно подходит к такой ситуации, когда человек путает реальность с воображением, а это опасно!»

Через несколько недель Ката почувствовала в середине дня на работе, что заболевает гриппом, и ушла домой раньше обычного. Она вошла в дом и вскоре услышала на верхнем этаже голоса. Неслышно прокралась вверх по лестнице и поняла, что голос был только один и принадлежал Вале. Ката тихонько приблизилась к открытым дверям и украдкой заглянула в комнату. Вала стояла у домика с напряженным лицом и вытянутыми руками – и играла в куклы.

Ката уже собиралась постучаться, чтобы дать знать о своем присутствии, но тут услышала слово «мама», а чуть погодя и «папа». Слова произнесла Вала – но от лица кукол, которые чем-то занимались на верхнем этаже домика.

– Папа, только не в темноте, – ныла она необычайно писклявым голосом. – Нет уж, мама. Я не хочу тебя видеть, ты такая уродина! Нет, я красивая! А вот и некрасивая! А ну раздевайся и не шуми, а то ребенка разбудишь. Ты всегда стонешь на весь дом. – Куклы переходили из комнаты в комнату, мужчина шел за женщиной к большой кровати, а потом стоял над ней, и Вала говорила за него глухим басом: – Не упряяямься. Я в тебя просто письку засуну. – Вала немного похихикала и продолжила: – Ну ты и урооодина. А ну, быстро раздевайся, и щас ты у меня будешь верещать, как хомячок. Ой, в кровати пружины! А ну, женщина, молчи! От тебя шуму много. Я хочу, чтобы ты послушалась и разделась. Но сперва я чем-нибудь закрою тебе лицо, чтобы было не видно, какая ты некрасивая и глупая.

Ката стояла, как громом пораженная, вцепившись в дверной косяк, и смотрела, как дочь раздевает кукол, бормоча под нос что-то нечленораздельное. Маленькая кукла-девочка, которую Ката сперва не заметила, лежала в соседней комнате в кроватке, укрытая одеялом до подбородка. Вала положила мужчину на женщину, предварительно обернув ее голову ковром, чтобы не было видно лица, поблагодарила от лица мужчины за то, что она такая безмозглая, и начала вжимать его в нее. Она то басовито мычала мужским голосом, то издавала стоны, которые казались Кате подозрительно знакомыми. «Ах, хорошо-то как… А ты уродина противная. А ну, быстрее! Не кончай, ах, ах, ах, хорошо-то как… Ты такая уродина, я больше не могу. Уродина, уродина, уродина. Я кончаю, кончаю, кончаю, кончаю…»

Голоса стали совсем писклявыми, тараторящими и слились в один, слились со стонами – и тут Ката не выдержала. Заткнула уши, отскочила от косяка – и ей показалось, будто она убегает от града насмешек. Но Ката не убежала, а с воплем ворвалась в комнату.

– Ты что творишь, девчонка?! – орала она, сама не узнавая этот писклявый истеричный голос. Вала прижалась к стене и вытаращила глаза на мать. – Что они у тебя делают? Эти гады мелкие! – Она потянулась за одной куклой, желая оторвать ей голову, растоптать, но ограничилась тем, что швырнула ее со всей силы об стену; можно было ожидать, что следом полетит и домик, но Ката вплотную приблизилась к дочери и принялась трясти ее за плечи: – Нельзя так играть! Понимаешь, дурочка? Это не игра! Откуда ты только таких слов набралась? И почему ты говоришь, что мама – уродина? Для тебя что, ничего святого нет?!

И так она кричала и кричала, пока не осипла. Ее глаза наполнились слезами, и чтобы Вала ничего не увидела, она выбежала из комнаты и спустилась на кухню, где разрыдалась, как ребенок, закрыв лицо ладонями. Затем снова помчалась в комнату дочери, подхватила куклу, валявшуюся на полу, и других, которые все еще были в домике. «И чтобы я этого больше не слышала!» – цыкнула она на Валу, которая лежала в кровати, выглядывая из-под одеяла, совсем как кукла-девочка в домике. Потом вынесла кукол на улицу, открыла мусорный бак, бросила их туда, захлопнула крышку, пнула бак ногой и отправилась на одну из своих долгих прогулок вокруг поля для гольфа, чтобы успокоиться.

Позже днем Вала явилась в комнату с повинной – подошла к маме и попросила прощения. Они обнялись, и Ката сказала: «Я знаю, что ты не нарочно». Вала не спросила о куклах и вообще больше о них не упоминала. Когда Ката бывала не в духе, она вспоминала, с каким выражением лица Вала обычно просила прощения: бледная, движения нерешительные, глаза пустые – как тогда, когда она играла в домике…

8

Между Рождеством и Новым годом комнату Валы открыли и передали ключи Кате. Человек из технического отдела полиции убрал с дверей скотч и попросил ее проверить, всё ли на своих местах. «Формальность», – сказал он. Ката пробежала глазами комнату и расписалась в документе. Полицейский ушел, а она снова уселась у телевизора. Один из каналов спутникового телевидения назывался «Е!», а в телепрограмме Ката вычитала, что это означает «Entertainment» – развлекательный канал.

Она никогда не была страстной телезрительницей и долго соображала, что такого развлекательного в канале, по которому показывают, как люди едят в ресторанах, покупают машину, квартиру, кормят собаку, идут в парикмахерскую, скандалят, дерутся на дискотеке, говорят друг про друга гадости, – или в орущих детях, или в женщине, которая собирает купоны на скидки, хотя сама она миллионерша, или в другой женщине, выбелившей себе анус… Все эти быстро сменяющиеся кадры сразу обрушились на Кату, так что ей захотелось зажмуриться – и все же она продолжала смотреть, ничего не понимая. У нее все болело, голова стала как будто сырая, кровоточащая, – а все же она смотрела помимо своей воли. У нее все болело от какого-то ранее не знакомого голода, и единственный способ утолить его – посмотреть еще серию «Хлои и Ламара», или «Айс любит Коко», или «Ким и Кортни в Нью-Йорке», или «Семейство Кардашьян». Там зрителей-эпилептиков предупреждали о «ярких вспышках». Это оседало в сознании.

Между этими передачами – и дольше их самих – показывали новости, про которые Ката быстро догадалась, что они на самом деле – реклама, тем более что рекламных пауз как таковых на этом канале не было: он весь был одной сплошной рекламой звезд, притворяющихся, что дают зрителю заглянуть в свою личную жизнь, одних и тех же десяти-пятнадцати актрис, вперемешку с парой-тройкой юношей, которых день-деньской показывали под увеличительным стеклом. У всех этих красивых людей в текущем году должно было выйти по пять-семь-десять фильмов на ведущих студиях Голливуда; на канале рассказывали об их таланте, блестящих перспективах, их переходе на следующий «левел» – а через четверть часа то же самое, и еще четверть, и еще четверть часа – о девушке, которую звали Кейт Бекинсейл; она сверкала глазами и твердила слоган «When I´m forty!»[5]5
  «Когда мне будет сорок!» (англ.).


[Закрыть] – а Ката не могла понять, что в нем привлекательного.

«Тридцатисемилетняя актриса сияла от счастья», – бормотала она вслед за диктором.

Ката не только прилежно смотрела телевизор – но и выкурила море сигарет, одетая в халат, рубашку и широкие хлопчатобумажные штаны с узором, напоминающим обои. Она не припоминала, чтобы когда-нибудь раньше носила эти вещи, и уж тем более – чтобы сама купила их. Наконец-то распаковала рождественский подарок от Инги: в свертке была «Маленькая книжка о счастье» – сборник изречений, призванных сделать читателя счастливее. Ката быстро пролистала книжку, а потом выкинула ее в мусорное ведро.

За день до Нового года позвонил Хильмар, улыбчивый человек, руководивший расследованием, и сообщил Кате, что в районе Бустадир[6]6
  Район на юго-востоке Рейкьявика.


[Закрыть] произведен арест. Задержанного, человека по имени Гардар Эйстейнссон, подозревали в том, что именно он совершил звонок об обнаружении Валы и располагает дальнейшими сведениями о ее смерти. Его опознали по записям с камер слежения в магазине, где он покупал телефон, и возле мусорного бака, где его обнаружили.

– Гардар Эйстейнссон, – произнесла Ката, как бы примеряя это имя к тому, чего ей не хватало в жизни. Оно не подходило.

– Его машина соответствует описаниям, которое дали вы и которое мы получили от ваших соседей. А это означает, что наша догадка была верна: следивший за вашим домом и позвонивший – одно и то же лицо. Что очень удобно для расследования.

Ката спросила, что этот человек делал перед ее домом, но Хильмар ответил, что пока не выяснил это.

– Он знал Валу?

– Вряд ли. Он сказал, что парковал машину на вашей улице, пока ходил на прогулки по Мысу, а после сидел в машине, курил и отдыхал. И смотрел на море. А что касается телефона, он признаёт, что покупал его, но отрицает, что звонил. Утверждает, что потерял его в торговом центре «Крингла».

– И вы ему поверили?

– Конечно, нет. Но даже если Гардар Эйстейнссон будет вынужден сознаться, что звонил, неясно, скажет ли он еще что-нибудь. У него хороший защитник, а сам он раньше отбывал срок за нанесение увечий и наркоторговлю. Десять месяцев назад, через некоторое время после исчезновения вашей дочери, мы заметили, что его больше не видно в кругу друзей и что он, если так можно выразиться, взял себе отпуск от увеселительных мероприятий. Сейчас мы выясняем причины этого и расспрашиваем его приятелей.

Хильмар говорил медленно и взвешенно. Ката на миг подумала, что наедине с самим собой он не улыбается: лицо у него тогда становится стертое, плоское, ничего не выражающее. Она спросила еще что-то, а Хильмар ответил: он, мол, не в силах утаить от нее, что дело может оказаться запутанным, а пока идут допросы, слишком распространяться о нем он не может.

– Нам еще предстоит выяснить, какое отношение к этому делу имеет Гардар. Я рекомендую проявлять умеренный оптимизм.

– Как это понимать?

– В таких делах первые дни – самые важные. Но они имели место более года назад, и чтобы проследить всё до них, требуется время. Однако у нас хотя бы есть достаточно всего, чтобы задержать Эйстейнссона и принажать на него. Уж поверьте мне…

Но Ката не верила. После той реакции, с которой она столкнулась, пока Вала числилась в розыске, после их сомнений в том, что случившееся – серьезно (мол, подумаешь, дурная девчонка сбежала от своей не менее дурной мамаши), она уже ничего не ждала. Хильмар пообещал вновь связаться с ней в течение нескольких дней, и они распрощались.

9

Январь лег на мир всей своей тяжестью. Снега навалило столько, что Тоумасу каждый день приходилось расчищать выезд из гаража, а в саду несколько деревьев сломались. Когда Ката просыпалась по утрам в десятом часу, дом был погружен в тишину – пока она не спускалась вниз и не включала радиостанцию «Классика FM». Музыка шла фоном, и она не слушала ее, а сидела, глядя одним глазом в телевизор, а другим – в книгу, которую перелистывала, не читая. Купила в местном магазине корм для птиц и рассыпала его с балкона в саду, и, сидя у окна, смотрела, как птицы клюют зернышки.

Когда звонил телефон, Ката отвечала только на звонки со знакомых номеров и совсем не отвечала на многочисленные и-мейлы с приглашением дать интервью телепрограмме «Прожектор» или газетам «Моргюнбладид», «Де-Вафф»[7]7
  Одна из крупных исландских газет, отдающая предпочтение сенсационным материалам.


[Закрыть] или каким-нибудь журналам. Она еще согласилась бы на это, если б в ее «капитуляции» было что-то геройское, если б она была похожа на движение по тернистой, но верной дороге к самосовершенствованию, – но ведь это было не так. И ей просто хотелось, чтобы ее оставили в покое.

По утрам Тоумас ходил в бассейн, после обеда – играть в снукер или гольф, а в промежутках садился в каком-нибудь кафе в центре и ел ланч. По вечерам же запирался у себя в кабинете, где в последнее время также взял манеру ночевать. Казалось, между ними установилось молчаливое согласие: нижний этаж принадлежит ей, верхний – Тоумасу. Единственной причиной, отчего он все еще не выходил на работу, был страх: а что подумают другие? Чтобы поскорее вернуться к себе в больницу и сохранить самоуважение, когда он вновь приступит к операциям, Тоумас дважды в неделю посещал психотерапевта, которого рекомендовал ему кто-то из хирургического отделения. Он ничего не желал так страстно, как работать: тщательно вымыть руки, облачить их в латекс и оперировать, говорить: «зажимы», «скальпель на 10», «скальпель на 12», «расширитель грудной клетки», «пилу». Слиться с жесткими стерильными рамками операционной, оставив самого себя за дверью.

Однажды Ката налила себе кофе, включила погромче веселенькую радиостанцию «Бильгья»[8]8
  Радиостанция, транслирующая популярную музыку.


[Закрыть], которую раньше не слушала, и принялась драить квартиру, протирать полки, стены и дверные косяки, пылесосила, мыла полы – и даже прибралась в кабинете у Тоумаса. А комнату Валы не тронула: когда-нибудь она вынесет оттуда все вещи, но не сейчас.

Когда Ката закончила уборку, ей показалось, что она не вынесет распирающей ее радости, – и вдруг почувствовала отчаянную необходимость поговорить с кем-нибудь. Ей вспомнилась ее подруга Кольбрун, с которой Ката уже несколько лет не виделась – она уже не помнила почему. В мгновение ока нашла ее в Интернете и оседлала городской телефон.

– Хочу измениться, – сказала Ката, как только подруга ответила ей. – Поможешь мне? Как тогда?

Они познакомились на последнем году́ учебы в колледже, на вечеринке у общей подруги. Ката была малообщительной, одевалась скромно, глаза подкрашивала скупо, – в то время как Кольбрун была болтливой, активно жестикулирующей «королевой красоты» художественного отделения Хамрахлидского колледжа, которая напивалась до бесчувствия, рыдала, размазывая тушь по всему лицу, задирала юбку на голову, а переспала со столькими, что уже и сама сбилась со счету. Но в тот вечер они нашли общий язык: на вечеринке кто-то упал на стеклянный столик и порезал себе шею, и они, в конце концов, случайно оказались вместе перед входом в отделение «скорой помощи», на лужайке – и там рассказывали друг другу то да се, о чем раньше никто не знал. Целых четыре года Ката только и знала, что корпеть над учебниками, полагавшимися по программе естественно-научного отделения Рейкьявикского колледжа (а родители только и знали, что поощрять это), но постепенно это изменилось. Кольбрун обладала умением отрывать ее от книг и побуждать расслабляться, флиртовать с парнями или отрубаться где-нибудь в углу на танцах.

Они проговорили целый час, ни на минуту не замолкая; а иногда даже говорили одновременно или смеялись так сильно, что у Каты начинали болеть уши. Кольбрун сказала, что звонила ей перед похоронами, и они перекинулись парой слов на поминках. В конце концов, решили встретиться в ресторане на следующей неделе (хотя было ясно, что до встречи так и не дойдет) и распрощались.

* * *

Ката не помнила, чтобы на поминках она с кем-нибудь разговаривала. И как ни старалась, не могла вспомнить первые дни после исчезновения Валы. Очевидно, она пережила сильное потрясение – но не так, чтобы от этого перемениться: по всем остальным признакам Ката выглядела, как всегда – совсем как ее пациенты в больнице, и ничто не свидетельствовало о том, что она позабудет все свои мысли, все события и движения. И все же случилось именно так.

Окончив телефонный разговор, Ката бродила по гостиной, открывала ящики, где хранились подставки под стаканы, кольца для салфеток и сервизы для званых обедов, которые они никогда не проводили, – а затем села у стола и огляделась вокруг. Если все ее ощущения один раз уже стерлись начисто, то где гарантия, что и сейчас не произойдет то же самое и что через несколько дней или недель она уже не будет помнить ничего из этого дня? Уборка квартиры, радио «Бильгья», разговор с Кольбрун – все это так же быстро канет в никуда…

Ката щурилась на свет в гостиной, который был каким-то ватным. Немного погодя пододвинула к себе стоявшее на столе блюдо с фруктами, рассмотрела их, ухватила апельсин и скатила его со стола. Тот соскочил с края – и стал падать, кружась так медленно, что ей показалось: он никогда не доберется до пола. Но вот он шлепнулся и замер. Ката толкнула его ногой и проводила взглядом под диван.

Когда она в следующий раз устроит генеральную уборку – если вообще устроит, – то обнаружит под диваном этот апельсин, но не будет помнить, как он туда попал, а решит, что блюдо с фруктами кто-нибудь задел и он сам скатился туда. При этом в глубине души она будет знать, что это не так, но исправить память не удастся – ведь все связи будут разорваны, сердце и мозг больше не будут работать в унисон, и, может быть, по-другому уже не станет. Такова жизнь в доме, где поселяется горе; таков колун, отваливающий человека от самого себя.

10

Несколько дней спустя раздался звонок в дверь. Ката осторожно выглянула на улицу из окна кухни, потуже затянула пояс халата и открыла. На пороге стояли мужчина в пальто и седая сотрудница полиции в униформе. Мужчина представился как Хильмар, а женщина – как Сигрун. Ката впустила их, сощурила глаза на женщину и спросила, не встречались ли они раньше.

Та кивнула.

– Я приходила сюда в первый вечер, чтобы объяснить вам, чем мы занимаемся.

– Мы не помешаем? – спросил Хильмар, и Ката смутно припомнила, что раньше тоже видела его улыбчивую физиономию, и этот рот, уголки которого искривлялись кверху и заканчивались где-то далеко под глазами…

Она ответила, что как раз собиралась в ванную – чтобы как-то объяснить, почему это она в халате, – и проводила их в гостиную. Пока наливала кофе, они болтали о погоде и о птицах. Хильмар сказал, что с самого утра пытался дозвониться до них с Тоумасом.

– Его нет дома. А мой мобильник отключен.

– А домашний телефон? Сломался?

– У него определитель номера испортился. А я отвечаю, только если знаю, кто звонит.

– Лучше всего, если б нам удалось поговорить с вами обоими сразу. Но дело срочное, так что мы все равно решили зайти.

– Его вы нашли бы в больнице. Он снова вышел на работу.

– Какой молодец! А вы?

Ката помотала головой.

– Я все еще на больничном… А вы сейчас без пастора? Не помню, как его зовут…

– Нет, пастор не с нами, но это не значит, что новости у нас радостные.

– Да я радостных и не жду.

Ката попросила извинения, поднялась наверх и оделась, второпях приняла таблетку, а затем спустилась и подала кофе в гостиную. Села за стол напротив Хильмара, а Сигрун – между ними, на узком конце стола. Кате понравилось, что она села именно там – что, без сомнения, было запланировано.

Ката закурила и попросила их перейти к делу. Сигрун открыла небольшой рюкзачок, извлекла оттуда предмет, запечатанный в пластиковый пакет, и выложила на стол, а Хильмар попросил подтвердить, действительно ли его содержимое принадлежало Вале.

В пакете был ключик.

– Где вы его нашли? – спросила Ката. Ключик висел на тоненькой серебряной цепочке, которую Вала покупала, когда они ездили в отпуск в Италию. Цепочка была разорвана. Ката почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы, – и сморгнула их.

– На этот вопрос я отвечу потом, если можно, – сказал Хильмар.

Он начал рассказывать о результатах вскрытия и образцах тканей, которые послали в Норвегию. Потом замолк и посмотрел на Сигрун.

– Я понимаю, что это неприятно, – сказала та, – но нам необходимо спросить вот о чем. Известно ли вам, чтобы ваша дочь когда-либо причиняла сама себе ущерб? Страдающие девочки-подростки иногда щиплют себя или наносят себе телесные повреждения разными предметами. Например, ножницами или иголкой.

Ката помотала головой.

– Абсолютно точно, нет.

– Вы никогда не находили у нее в комнате острые предметы? Что-нибудь, про что можно было подумать: «Странно, что это у нее, а не, например, в ванной?»

– Я же сказала: нет.

– Я спрашиваю об этом, потому что это могло бы помочь следствию. Мы смотрели больничную карту вашей дочери… И проанализировали все случаи, когда она подвергалась какому-либо оперативному вмешательству в больнице. Вот. – Сигрун извлекла лист бумаги и подала Кате. – Прошу вас тщательно ознакомиться с ним.

Ката взяла лист и пробежала глазами список; он был коротким.

– И что?

– Есть ли что-нибудь, чего в этом списке не хватает? Можете не отвечать сразу. Но если хорошенько вспомнить – как вы думаете, были ли какие-нибудь операции, которые забыли внести в карту? Скажем, много лет назад, когда она была еще совсем ребенком…

– Нет, – ответила Ката. Она ничего такого не помнила. И собиралась уже вернуть список, но Сигрун велела оставить его себе: она может посмотреть его позже, если захочет.

– Ваша дочь ходила с вами или с вашим мужем на работу в больницу?

– В каком смысле?

– Некоторые родители показывают детям, где работают. Или им не с кем оставить детей и приходится брать их с собой на работу на несколько часов…

– Нет, я ее с собой не брала.

– А ваш муж, Тоумас?

– Почему вы спрашиваете? Какое это имеет значение?

– Давайте успокоимся, – сказал Хильмар, по-прежнему улыбаясь.

Ката потянулась за сигаретой, зажгла ее и спросила, что они от нее скрывают.

– Хочу знать точно. А то напридумываю себе всякого…

– Мы кое-что нашли, – сказал Хильмар. – Но не уверены, как это следует понимать.

– Что?

– Иголку.

– Иголку? Какую? Швейную? Вы в стоге сена искали? – Ката неожиданно для самой себя рассмеялась.

– Такую иголку, как от шприца. Вот поэтому мы и спрашивали, каким медицинским процедурам она подвергалась. Мы пытаемся выявить вероятность, по какой причине в ее теле осталась иголка.

Сигрун, судя по всему, попыталась привлечь внимание Хильмара, но тот не заметил этого.

– В ее теле была иголка?

– Под кожей, – ответила Сигрун. – Иголка очень тонкая и изящная, очень короткая. Ее запросто могли не вытащить после какой-нибудь операции.

– А в каком месте под кожей?

– Внизу живота. Мы все еще рассматриваем этот факт.

Хильмар пожелал вновь вернуться к результатам вскрытия:

– На теле вашей дочери не обнаружено серьезных повреждений, а это значит, что несчастный случай или насилие как причина смерти исключены. Весьма вероятно, но все же сомнительно, что смерть наступила в результате остановки дыхания. Как вам самой, вероятно, известно, зачастую это означает передозировку веществ, воздействующих на центральную нервную систему и парализующих дыхательные центры в мозгу. Количество алкоголя, употребленное вашей дочерью, было в пределах нормы, все известные наркотические вещества исключены – во всяком случае, потребляемые через нос или легкие. А поскольку у вашей дочери, по полученным сведениям, не было опыта обращения со шприцами, эту версию также придется исключить. Но и тогда речь может идти о довольно многих веществах… Некоторые из них не оставляют в организме никаких следов, даже через короткое время после приема. Вскрытие не дало на этот счет никаких окончательных результатов. Одна из версий подразумевает, что ей дали препарат под названием «гамма-гидроксибутират». На улице он известен как «масляная кислота». Выводится из крови за несколько часов. В Исландии нет случаев летального исхода после его употребления, но, к сожалению, через такое долгое время определить вещество по результатам вскрытия невозможно. Его часто используют бодибилдеры, в том числе для того, чтобы противодействовать возбуждающему действию стероидов, а в некоторых случаях – в связи с сексуальным насилием.