Текст книги "Аяна"

Стивен Кинг
Аяна

[1]1
  Ayana // © Перевод. Н. Парфенова, 2010


[Закрыть]

Даже не думал, что когда-нибудь об этом расскажу. Раньше жена не велела – говорила, никто не поверит, будут пальцем показывать. Больше всего она, конечно, боялась за себя, хотя и не подавала виду. «А как же Ральф и Труди? – спросил я. – Мы ведь все там были». «Труди прикажет Ральфу держать рот на замке, – ответила Рут. – Да и братца твоего уговаривать долго не надо».

Может, так и было. Ральф тогда заведовал сорок третьим отделом среднего образования в штате Нью-Гемпшир, а любому мелкому бюрократу меньше всего хочется засветиться в последней рубрике новостей наряду с летающими тарелками и койотами, которые считают до десяти. Кроме того, в хорошем рассказе о чуде надо ссылаться на чудотворца, а Аяны к тому времени уже не было.

Все изменилось со смертью Рут – у нее случился инфаркт в самолете до Колорадо, куда она летела помогать по хозяйству после рождения внука. В аэропорту сказали, смерть наступила мгновенно (впрочем, сейчас им не то что человека – багаж страшно доверить). Ральфа хватил удар на чемпионате по гольфу для пенсионеров, а Труди выжила из ума.

Отца нет уже давно; будь он со мной, ему перевалило бы за сто. Один я остался, и поэтому расскажу все как есть. Права была Рут: история невероятная и, как всякое свидетельство о чуде, никому ничего не доказывающая – разве что счастливым безумцам, готовым встречать чудеса на каждом шагу. Зато интересная. И все это случилось на самом деле. Мы сами видели.

Отец умирал от рака поджелудочной железы. Пожалуй, можно многое сказать о людях, судя по тому, как они описывают подобную ситуацию (и то, что я назвал рак «ситуацией», уже говорит кое-что о рассказчике, который всю жизнь преподавал литературу школьникам, чьи самые серьезные недуги сводились к прыщам и растяжениям связок).

Ральф сказал так: «Ему недолго осталось».

Моя невестка Труди выразилась иначе: «Еще чуть-чуть, и он сгниет заживо». Мне сначала показалось, она скажет «сгинет». Я даже удивился – какое красивое сравнение. Конечно, от нее нельзя было такого ожидать, но мне хотелось совершенства.

Рут сказала: «Его дни сочтены».

Я не ответил: «Да будет так», но про себя подумал. Потому что отец страдал. На дворе стоял тысяча девятьсот восемьдесят третий, а двадцать пять лет назад мучения раковых больных воспринимались как должное. Помню, лет десять назад я где-то прочел, что большинство их уходит из жизни молча лишь потому, что не могут кричать из-за слабости. На меня тут же нахлынули воспоминания о палате отца, и до того живые, что я бросился к унитазу с позывами тошноты.

Тем не менее скончался отец спустя четыре года, в восемьдесят шестом, и убил его вовсе не рак, а кусок бифштекса, которым он подавился.

Дон – или Док – Джентри и Бернадетта – так звали моих родителей – ближе к старости переселились в Форд-сити, городок неподалеку от Питсбурга. Когда мать умерла, отец задумался о переезде во Флориду, но решил, что это ему не по средствам и в результате остался в Пенсильвании. Потом у него нашли рак, и он какое-то время лежал в больнице, рассказывая всем подряд, что прозвище Док получил за годы ветеринарной практики. Когда окружающие это усвоили, отца отправили домой умирать, а его семья – Ральф, Труди, я и Рут – приехала в Форд-сити для поддержки.

Я по сей день помню его комнату: на стене картина, изображающая Христа в окружении детей, у кровати – коврик-дорожка, сотканная моей матерью. Коврик был нездорово-зеленого цвета, она делала и получше. Рядом с кроватью стоял штатив для капельниц – кто-то наклеил на него эмблему «Питсбургских пиратов». Изо дня в день я все сильнее боялся туда заходить и все дольше оставался внутри. Помню, когда мы детьми жили в Коннектикуте, отец, бывало, сидел на перилах крыльца: в одной руке банка пива, в другой – сигарета, рукав белоснежной футболки завернут и приоткрывает изгиб бицепса, а чуть повыше локтя – наколотую розу. Отец принадлежал к тому поколению, что спокойно ходит в синих невытертых джинсах и так же запросто называет их портками. Он зачесывал волосы в кок, как у Элвиса. Вид у него при этом был задиристый, как у перебравшего моряка, который, того и гляди, нарвется на драку. Ходил он по-кошачьи пружинисто, несмотря на высокий рост. Еще мне запомнилось, как они с матерью собрали вокруг себя всю танцплощадку в Дерби бешеным свингом под «Ракету 88» Айка Тернера и «Королей ритма». Ральфу тогда, кажется, было шестнадцать, а мне – одиннадцать, и мы смотрели на них, разинув рот. До меня тогда впервые дошло, что они делали так и по ночам, без одежды, напрочь забыв о нас.

И надо же было случиться, что в восемьдесят мой отец, ловкий танцор и задира, был выдворен из больницы и превратился в живые мощи, разве только с эмблемой «Пиратов» на штанах. Его глаза совсем пропали под кустистыми бровями. Он неудержимо потел, несмотря на два вентилятора, и вонял при этом, как старые обои в заброшенном доме. Изо рта у него стойко несло разложением.

Мы с Ральфом были тогда далеко не миллионеры, но все же скинулись деньгами и, присовокупив остатки отцовских сбережений, наняли ему приходящих сиделку и домработницу. Они неплохо справлялись, поддерживали старика в чистоте, но когда моя невестка сказала, что Док вот-вот сгинет (я до сих пор хочу думать, что слышал именно это), турнир запахов был почти закончен. Матерый чемпион Дерьмо выигрывал с большим отрывом у новичка Присыпки, и рефери уже готовился объявить поражение. Наш Док был не в состоянии дойти до туалета (который упорно называл нужником), надевал подгузники и впитывающие штаны, но еще не настолько ослаб умом, чтобы не замечать или не стыдиться этого. Временами у него по щеке скатывалась слеза, а из горла – того самого, которое когда-то распевало «Эй, красотка!» – вырывался непроизвольный стон удивления и отвращения к себе.

Боли стали постоянными. Сперва они гнездились посреди живота, потом разлились вширь, пока отец не стал жаловаться, что болят даже веки и кончики пальцев. Болеутоляющие уже не действовали, а сиделка отказывалась увеличить дозу, поскольку отец мог не выдержать. Я хотел это сделать за нее и сделал бы, если бы жена меня поддержала. Однако на Рут было глупо рассчитывать в подобных делах.

– Она заметит, – сказала жена, намекая на сиделку, – и тебе несдобровать.

– Он же мой отец!

– Ее этим не убедишь. – Рут всегда принадлежала к тем, кто видит стакан наполовину пустым. Дело не в воспитании – она такой родилась. – Если кто-то еще узнает, тебя посадят.

Так и вышло, что я не убил отца. Никто из нас не решился. Вместо этого мы просто тянули время. Читали вслух, не зная, понимает ли он что-нибудь. Меняли подгузники, отмечали прием лекарств по графику на стене. Стояла адская жара, и мы то и дело переставляли вентиляторы, чтобы создать подобие сквозняка. Смотрели бейсбол по маленькому телевизору со сбитой настройкой – трава на поле казалась лиловой, и говорили отцу, что «Пираты» отлично выступают в этом сезоне. Обсуждали друг с другом его как никогда острый профиль. Наблюдали отцовские муки и ждали конца. И вот однажды, когда Док спал и храпел во сне, я оторвал взгляд от «Антологии американской поэзии ХХ века» и увидел в дверях высокую, дородную негритянку, а с ней черную девочку в темных очках. Ее я запомнил до мелочей – будто все случилось только вчера. Она была лет семи, как мне показалось, но выглядела сущей крохой. Розовое платьице едва доставало до костлявых коленок, а на каждой тощей лодыжке над замызганными тапочками виднелось по пластырю с героями мультиков (помню, там был пират Сэм с рыжими усищами и пистолетами в обеих руках). Темные очки, судя по виду, достались девчушке в довесок на блошином рынке: непомерно большие, они постоянно съезжали на нос, открывая глаза – застывшие, будто сонные, подернутые сизо-белой поволокой. Ее волосы были собраны на лбу во французские косички, на руке болтался пластиковый розовый чемоданчик с треснувшим боком. Она стояла на ногах, но в остальном казалась немногим здоровее моего отца, даже лицо ее было не шоколадным, а грязно-серым.

Женщину рядом с ней я помню плохо – все мое внимание поглотил ребенок. Ей могло быть хоть сорок, хоть шестьдесят. В пямяти отложились только короткая стрижка-шар и общая невозмутимость, помимо этого же – ничего, я даже не запомнил цвет ее платья, если она вообще не была в брюках.

– Вы кто? – вырвалось у меня.

Вот так, по-дурацки, словно я не читал перед этим, а видел сны (правда, разница не столь велика).

В следующий миг у них за спиной возникла Труди и задала тот же вопрос. Ее тон был бодрее некуда. Рут, замыкавшая колонну, протянула лениво-назидательным тоном:

– Да скорее всего дверь распахнулась – засов еле держится. Вот они и зашли прямо с улицы.

Ральф, подойдя к Труди, оглянулся.

– Ну, теперь-то дверь закрыта. Должно быть, они заперли ее за собой.

Как будто это был довод в пользу вошедших.

– Сюда нельзя, – сказала Труди негритянке. – Мы заняты. У нас тут больной. Не знаю, что вам нужно, но я бы попросила вас уйти.

– Да и что за привычка – врываться к чужим людям? – добавил Ральф.

Они втроем столпились у дверей комнаты. Рут тронула женщину за плечо, не очень-то церемонясь.

– Если вы не уйдете сейчас же, мы вызовем полицию. Вы этого добиваетесь?

Негритянка не вняла предупреждению. Она подтолкнула девочку вперед и сказала:

– Четыре шага, прямо вперед. Там вроде шеста, смотри не споткнись. Считай вслух.

Девчушка стала считать шаги.

– Раз… два… три… четыре.

Она перешагнула подставку штатива для капельниц, даже не глядя под ноги – и вообще ни на что не глядя. Сквозь огромные, с барахолки, очки не очень-то посмотришь, да еще такими мутно-белыми глазами.

Девочка подошла так близко, что подол ее платьица скользнул по моей руке – легко, будто мысль. На меня пахнуло грязью, потом и… нездоровьем, как от отца. Я заметил у нее на руках темные пятна – не от расчесов, а от язв.

– Держи ее! – крикнул брат, но я не стал вмешиваться.

Все произошло в один миг. Девочка склонилась над постелью отца и поцеловала его ввалившуюся щеку. Не просто тронула губами, а приложилась и влажно чмокнула.

Ее пластиковый чемоданчик соскользнул с руки к отцовской голове, и он тут же открыл глаза. Позже Труди и Рут заявили, будто отца треснуло в висок – как тут не очнуться? Ральф усомнился, а я вовсе не поверил, потому что не услышал ни звука, ни шороха. В том чемоданчике ничего не было, кроме, может, салфетки.

– Ты кто, детка? – сипло спросил отец.

– Аяна, – ответила девочка.

– А я – Док.

Он взглянул на нее из недр своих темных пещер, но за те две недели, что мы пробыли в Форд-сити, я не видел у него в глазах большей ясности. Отец достиг той отметки, когда даже хоум-ран на последней минуте игры не стер бы их стеклянного блеска.

Труди протолкалась мимо негритянки и начала теснить меня, чтобы оттащить ребенка, который неожиданно вторгся в поле зрения умирающего. Я схватил ее за руку и сказал:

– Погоди.

– Чего ждать? Они – чужие люди!

– Я болею, мне пора, – сказала Аяна. Она снова поцеловала Дока и отступила на шаг, но в этот раз споткнулась об ножку штатива, чуть не свалив его и не свалившись сама. Труди поймала штатив, а я – девочку. В ней и веса-то никакого не было – лишь мудреная арматура костей, обтянутых кожей. Ее очки свалились мне на колени, и на краткий миг она подняла на меня незрячие глаза.

– А ты будь здоров, – сказала Аяна и приложилась ладонью к моим губам. Меня обожгло, точно углем, но я не отстранился. – Будь здоров.

– Аяна, идем, – окликнула женщина. – Пора уходить. Два шага. Сосчитай для меня.

– Раз… два.

Аяна надела очки и подперла их пальцем к переносице, откуда они вскоре грозили съехать. Женщина взяла ее за руку.

– У вас нынче благословенный день, – объявила она и посмотрела на меня. – Извините, что с вами так вышло. Просто для этого ребенка все мечты закончились.

Они вышли в гостиную, направляясь к дверям – женщина и девочка рука в руке. Ральф поплелся за ними, словно пастуший пес – не иначе убедиться, что все вещи целы. Рут и Труди нависали над отцом, который так и лежал с открытыми глазами.

– Чей это ребенок? – спросил он.

– Не знаю, па, – ответила Труди. – Забудь о нем.

– Скажи ей, пусть вернется, – произнес отец. – Пусть поцелует еще раз.

Рут посмотрела на меня, поджав губы (это выражение лица у нее шлифовалось годами), и сказала:

– Она ему капельницу чуть не вырвала – вон сколько крови! – а ты сидишь как ни в чем не бывало!

– Я поправлю, – вырвалось у меня.

Голос был точно чужой. Я словно стоял в стороне, онемев от пережитого, и ощущал жар детской ладони на губах.

– Можешь не утруждаться. Я уже поправила.

Вернулся Ральф.

– Они ушли, – сказал он. – Дальше по улице, к автобусной остановке. Ты это всерьез – насчет полиции? – спросил он мою жену.

– Нет. Нас бы весь день заставили писать протоколы. – Она замолчала на миг. – Может даже, давать показания.

– Какие показания?

– Откуда я знаю? Принесет мне кто-нибудь пластырь закрепить чертову капельницу? На кухне у раковины был, по-моему.

– Пусть еще раз поцелует, – не унимался отец.

– Сейчас поищу, – сказал я, но направился сначала к входной двери, которую Ральф старательно запер, и выглянул на улицу.

Зеленый козырек остановки был всего в квартале от нас, но ни под ним, ни у опор я никого не увидел. И тротуар был пуст. Аяна со спутницей – матерью или опекуншей – исчезли. Все, что осталось – чувство прикосновения на губах, все еще теплое, но уже тающее.

Дальше начинается самая фантастическая часть. Я не стану опускать ее, иначе это будет совсем другая история. По стараюсь передать точно, но не слишком увлекаясь. Рассказы о чудесах хотя и трогают, но редко удивляют, поскольку все они, по сути, одинаковы.

Мы жили в одной придорожной гостинице рядом с главной трассой Форд-сити под названием «Рамада». Ральф то и дело называл ее «Помадой» назло моей жене.

– Будешь так повторять, – предупредила она, – однажды перепутаешь на людях и осрамишься.

Стены в гостиничных номерах были такие тонкие, что мы слышали, как Ральф и Труди спорят у себя в номере о том, насколько их хватит.

– Он мой отец, – говорил Ральф.

– Скажи об этом владельцу электростанции, когда придут счета. Или начальству, когда закончится твой больничный.

Стоял жаркий августовский вечер, на часах недавно пробило семь. Вскоре Ральф должен был отправляться на смену приходящей сиделке, которая дежурила до восьми. Я нашел по телевизору спортивный канал и прибавил громкость, чтобы заглушить этот унылый разговор с предсказуемым концом. Рут складывала одежду, бубня, что подаст на развод или пристрелит меня под видом грабителя, если я еще раз куплю дешевое белье на распродаже. В этот миг позвонила сиделка – сестра Хлоя, как она себя называла (мне в этом сочетании всегда слышалось: «А теперь еще ложечку за сестру Хлою»), и заговорила, не расшаркиваясь:

– По-моему, вам стоит прийти. Не только Ральфу, а всем сразу.

– Что, уже? – спросил я.

Рут оставила сборы и подошла ко мне, положила руку на плечо. Мы ждали этих слов и, стыдно признаться, надеялись услышать, но когда они прозвучали, я даже не ощутил горя – настолько нелепой казалась мысль о смерти отца. Отца, который научил меня играть в бадминтон, когда я был едва старше той маленькой слепой посетительницы. Который застукал меня с сигаретой в беседке под виноградом и растолковал мне – не грозно, а по-доброму, что курить глупо и что я буду молодцом, если не позволю привычке себя одолеть. Мог ли я представить, что его не станет к завтрашнему визиту почтальона? Бред, да и только.

– Нет-нет, – ответила сестра Хлоя. – Кажется, ему лучше. – Она запнулась. – Я в жизни не видала ничего подобного.

Ему впрямь было лучше. Когда мы туда добрались через четверть часа, отец сидел на диване в гостиной и смотрел игры «Пиратов» по большому телевизору – не такому, как сейчас, но хотя бы цветному. При этом он тянул через соломинку протеиновый коктейль. На щеках появился еле заметный румянец. Они даже выглядели полнее – наверное, потому что он еще и побрился. Дело шло к поправке – вот о чем я подумал, когда увидел отца, и со временем это впечатление только крепло. Да, мы заметили еще кое-что (даже Рут, Фома Неверующий в юбке, это подтвердила): смрад, витавший вокруг с тех пор, как доктора отправили нашего Дока умирать, испарился.

Отец поприветствовал каждого по имени и сообщил, что Вилли Старджелл только что исполнил хоум-ран к чести «Пиратов». Мы с Ральфом переглянулись, как бы уверяясь, что это нам не мерещится. Труди села рядом с отцом на диван – скорее плюхнулась. Рут отправилась на кухню и взяла себе пива. Одно это уже было чудом.

– Я бы тоже не отказался, дорогуша, – произнес отец, а через миг (решив, видимо, что я разинул рот в знак неодобрения), добавил: – Мне стало получше. Живот почти не болит.

– По-моему, не стоит, – возразила сестра Хлоя.

Она сидела в мягком кресле у противоположной стены и даже не думала собираться, чем, как по ритуалу, занималась двадцать минут перед уходом. Ее апломб воспитательницы словно подтаял.

– Когда это началось? – спросил я, не зная толком, о чем именно говорю, поскольку перемены к лучшему произошли во всем. Хотя будь у меня что-то особенное на уме, я назвал бы запах.

– Началось, когда мы уходили в обед, – сказала Труди. – Просто сразу не верилось.

– Большевики, – произнесла Рут. Для нее это выражение на грани пристойности.

Труди пропустила его мимо ушей.

– Это из-за девочки.

– Большевики! – вскричала Рут.

– Какой девочки? – спросил отец. Это прозвучало как раз между иннингами – по телевизору какой-то лысый тип с безумным взглядом и торчащими зубами вещал о распродаже ковров. «Почти даром, – говорил он. – И Боже сохрани платить вперед». Не успели мы ответить Рут, как Док попросил сестру Хлою разрешить ему полбанки пива. Она отказала. Однако сестре Хлое недолго оставалось там властвовать, и в последующие годы (до того, как недожеванный кусок мяса застрял у него в горле) отец опустошил множество банок. И, надеюсь, с превеликим удовольствием. Пиво – само по себе чудо.

Именно в ту ночь, когда я лежал без сна на жесткой кровати «Помады» под грохот кондиционера, Рут велела мне держать рот на замке и никому не рассказывать об Аяне, которую отчего-то называла «волшебным негритенком». Она никогда раньше не говорила так едко-иронично, это было совсем не в ее духе.

– К тому же, – добавила Рут, – чудо продлится недолго. Иногда лампочка вспыхивает перед тем, как погаснуть. И с людьми случается.

Может, оно и так, да только чудо Дока Джентри прижилось. К концу недели он уже гулял на заднем дворе, опираясь на нас с Ральфом по очереди. А потом мы все разъехались по домам. Первым же вечером по возвращении я услышал звонок от сестры Хлои.

– Не поедем, даже если он при смерти, – полуистерично выпалила Рут. – Так и скажи ей.

Но сестра Хлоя только хотела нам сообщить, что заметила, как Док выходит из ветбольницы Форд-сити, где консультировался с молодым главврачом по поводу конского колера. «Он шел с тростью, – сказала сиделка, – но не опирался на нее». Еще она добавила, что никогда не видела человека «его лет» в таком здравии. «Нос по ветру, хвост пистолетом, – отозвалась о нем сестра Хлоя. – До сих пор глазам не верится».

Месяц спустя отец уже мог обойти целый квартал (без трости), а той зимой каждый день ходил плавать в местный бассейн. И выглядел он при этом как шестидесятипятилетний – спросите кого угодно.

В ходе его выздоровления я переговорил со всеми, кто его лечил. Очень уж это напоминало средневековые мистерии в европейских захолустьях. Я сказал себе, что если изменю имя и фамилию пациента (или просто назову его «мистер Д.»), может выйти неплохая статья для какого-нибудь журнала. Так оно и могло быть, вот только я ее так и не написал.

Первым забил тревогу Стэн Слоун, отцовский врач, который в свое время отправил его в Питсбургский институт онкологии. Слоун обвинил докторов Ретифа и Замачовски в неправильной постановке диагноза. Те, в свою очередь, свалили все на рентгенологов – дескать, снимок был нечеткий. Ретиф заявил, что глава отдела рентгенологии ничего не смыслит в анатомии и не отличит печень от поджелудочной. Он, правда, просил его не цитировать, но после четверти века, я думаю, статус секретности себя изжил.

Доктор Замачовски свел дело к обычному пороку развития органа.

– Я всегда сомневался в первичном диагнозе, – признал он.

С доктором Ретифом мы беседовали по телефону, с Замачовски – с глазу на глаз. Из-под белого халата у него выглядывала красная футболка с надписью «Лучше бы я играл в гольф».

– По-моему, это болезнь Гиппеля-Линдау.

– А разве это не смертельно? – спросил я.

Замачовски одарил меня загадочной улыбкой, которую доктора приберегают для дремучих водопроводчиков, домохозяек и учителей литературы, а затем сказал, что опаздывает на встречу.

Когда я обратился к завотделением рентгенологии, тот развел руками.

– Мы здесь отвечаем только за снимки, а не за расшифровку. Лет через десять появится оборудование, с которым подобные ошибки будут исключены, а пока – чем вы недовольны? Ваш отец здоров, так порадуйтесь!

Что я и делал, не жалея сил. Во время упомянутого допроса врачей, который я, само собой, называл исследованием, всплыла интересная вещь: оказывается, на научном языке чудо зовется ошибкой в диагнозе.

В тысяча девятьсот восемьдесят третьем я взял академический отпуск – подписал контракт со школьным издательством на книгу «Объясняя необъяснимое: как писать творчески». К сожалению, она осталась только в моих замыслах, подобно статье о медицинских чудесах. В июле, пока мы с женой строили планы на отпуск с походом, я вдруг начал мочиться розовым. Боль пришла позже – с небольшого нытья где-то глубоко, под левой ягодицей. Потом она стала сильнее и переместилась в пах. К тому времени когда из меня впрямь потекла кровь, а случилось это дня через четыре после первого приступа (в течение которых я, как и многие, играл в игру под названием «авось само пройдет»), мои тихие муки переросли в невыносимую пытку.

– Нет, это не рак, – сказала Рут, что с ее подачи означало прямо противоположное.

Взгляд пугал еще больше. Миссис Трезвомыслие на смертном одре не созналась бы, но я уверен: ей пришло в голову, что отцовская болезнь прилипла ко мне.

Тем не менее это был не рак, а камни в почках. Моим чудом стала ударно-волновая терапия, которая, в сочетании с мочегонным, их вывела. Я признался врачу, что никогда в жизни не чувствовал такой боли.

– Смею думать, впредь и не почувствуете, даже если у вас случится тромбоз. Женщины, у которых выходили камни, сравнивают это с родами. Трудными родами.

Боль отступила не сразу, но я уже мог читать журналы в приемной, что, по моим меркам, было большим прогрессом. Однажды кто-то сел со мной рядом и сказал:

– Идем. Пора.

Я поднял глаза, но негритянку, которая приходила к отцу, не увидел. Вместо нее сидел незнакомец в непримечательном коричневом костюме. Впрочем, я понял, зачем он пришел. Мне даже не понадобилось спрашивать. Еще я понял, что в случае моего отказа мне не помогут все врачи мира.

Мы вышли из больницы. Регистраторши за стойкой не было, так что мне не пришлось выдумывать причину отступления. Да и вряд ли я нашел бы нужные слова. Сказать, что резь в паху вдруг улетучилась? Бред и неправда.

На вид человеку в костюме было тридцать пять лет, ни больше ни меньше. Похож он был на бывшего десантника или морского пехотинца, который не расстался с привычкой стричься «под ежик». Шли мы молча: обогнули медцентр, где мой врач принимал больных, затем направились кварталом ниже, к больнице «Целительные рощи». Я двигался, полусогнувшись от боли – она хоть не грызла, но то и дело покусывала.

Мы подошли к дверям и отправились вдоль по коридору с героями Диснея на стенах и звуками песни «Мир тесен», плывущими из колонок. Бывший морпех шел бодро, даже не глядя под ноги – как у себя дома. В отличие от меня. Я никогда и нигде не чувствовал себя таким чужим, таким далеким от привычной мне жизни. Взлети я вдруг под потолок, словно шарик с надписью «Поправляйся поскорей!», которые дети приносят в больницы, и то не очень удивился бы.

У центральной вахты морпех упредительно стиснул мне руку. Мы выждали, пока медсестра и медбрат не разойдутся, потом перешли в соседний зал. Там сидела лысая девочка в инвалидном кресле. Она проводила нас блестящими, тоскливыми глазами и вытянула руку.

– Нет, – сказал мой спутник и без лишних слов повел меня вперед. Я успел еще раз поймать ее взгляд – лихорадочный взгляд умирающей.

Мы пришли в палату, где мальчик лет трех возился с кубиками. Его кровать окружал полиэтиленовый колпак. Мальчик пытливо уставился на нас. Он казался куда здоровее, чем девочка в кресле – рыжие кудри, живые глаза, – только кожа была свинцово-серого цвета, а когда мой провожатый подтолкнул меня вперед и снова замер в позе почетного караула, я понял, что этот ребенок очень болен. Я расстегнул молнию колпака, игнорируя табличку «Стерильно!», и почувствовал, что жить ему осталось считанные дни.

У самой кроватки стоял тот же нездоровый запах, что и в комнате отца, может, чуть полегче. Ребенок без малейшего стеснения потянулся ко мне. Я поцеловал его в краешек губ, и он тут же прильнул ко мне в ответ. Видимо, к нему очень давно не подходили – по крайней мере без иголки.

Нас никто не окликнул, не пригрозил вызвать полицию, как Рут в тот памятный день. Я застегнул полог, а когда обернулся в дверях, мальчик сидел как ни в чем не бывало, с кубиком в руках. Увидев, что я ухожу, он уронил кубик и помахал мне по-детски, закрыв и открыв ладошку. Я ответил тем же. Он уже выглядел лучше.

Морпех снова стиснул мне руку у вахты, но в этот раз нас заметил медбрат с неодобрительной улыбкой на лице (мой непосредственный начальник культивировал такие как плоды особого мастерства). Он спросил, что мы делаем у него в отделении.

– Извини, друг, этажом ошиблись, – ответил мой спутник. Чуть позже, на лестнице снаружи он спросил: – Дорогу назад найдешь или?..

– Без проблем, – ответил я, – только мне придется по новой записываться к врачу.

– Скорее всего.

– Мы еще встретимся?

– Да, – ответил он и зашагал, не оборачиваясь, к больничной парковке.

Снова встретились мы в 1987-м. Рут, помню, уехала за покупками, а я стриг газон, уговаривая себя, что боль в затылке вовсе не предвещает мигрени. Они начались у меня с тех пор, как мы побывали у мальчика в «Целительных рощах». Правда, о нем я даже не думал, лежа в зашторенной комнате с мокрой тряпкой на лбу. Я думал о девочке в инвалидной коляске.

В другой раз мы проведали женщину в больнице святого Иуды. Когда я поцеловал ее, она взяла мою руку и положила на левую грудь – вторую врачи уже отняли. «Я вас люблю, мистер», – разобрал я сквозь слезы, и… не нашелся, что сказать в ответ. Мой провожатый стоял в дверях: ноги на ширине плеч, руки за спиной. Парадная стойка.

В следующий раз он объявился нескоро: стоял декабрь 1997-го. С тех пор я его не видел. Тогда меня мучил артрит – впрочем, как и сейчас. Его армейский «ежик» поседел, от углов рта протянулись две резких черты, как у куклы чревовещателя. Он доставил меня к эстакаде трассы I-95 на севере города, где «форд-эскорт» столкнулся с панелевозом. «Эскорт» смяло изрядно. Дежурные «скорой» пристегивали к носилкам его владельца, мужчину средних лет. Полиция допрашивала водителя грузовика – он как будто не пострадал, хотя и выглядел ошарашенным.

Врачи уже захлопнули двери за носилками, когда морпех сказал:

– Давай! Шевели ногами!

И я по-стариковски затрусил к тылу «скорой помощи», а он побежал вперед, окликая врачей:

– Эй! Эй! Это не браслет[2]2
  Имеется в виду браслет с медицинской характеристикой.


[Закрыть] упал?

Те обернулись посмотреть, один из дежурных и полицейский, который до этого беседовал с водителем грузовика, пошли туда, куда указал мой спутник. Я открыл задние двери «скорой» и полез внутрь, к голове пострадавшего, хватаясь за отцовские карманные часы, подарок на свадьбу. Я с ними не расставался, носил на золотой цепочке, пристегнутой к ремню. Однако возиться было некогда – пришлось ее порвать.

Человек на носилках воззрился на меня из темноты. Сломанная шея выпячивалась сзади лоснящимся бугром, похожим на дверную ручку.

– Черт, я не чувствую ног, – произнес он.

Я поцеловал его в уголок губ (это место, наверное, было моим особенным) и попятился назад, как вдруг меня схватил кто-то из медиков.

– Вы что тут вытворяете? – вскинулся он.

Я показал на свои часы, которые положил рядом с койкой.

– Вот, валялись в траве. Подумал, он будет искать, – ответил я, зная, что пока водитель «эскорта» придет в себя, увидит незнакомые часы с чужим именем под крышкой и успеет от них отказаться, мы будем уже далеко. – А вы нашли его браслет?

– Это была какая-то железка, – раздраженно скривился врач. – Давайте идите отсюда. – Потом добавил не так ворчливо: – Спасибо за часы. Могли бы себе оставить.

Еще бы. Я их любил. Нет, не так: у меня ничего больше не осталось.

– Ты в крови испачкался, – заметил морпех по дороге домой. Мы сидели в его машине, непримечательном седане «шевроле». На заднем сиденье лежал собачий поводок, под зеркалом болталась медаль святого Христофора на цепочке. – Отмойся, как приедешь.

Я ответил, что так и сделаю.

– Больше ты меня не увидишь, – сказал он.

Я подумал о негритянке и ее словах. Вспомнил о них после стольких лет.

– Значит, конец моим мечтам?

Морпех озадаченно замер, пожал плечами.

– Конец службе, – сказал он. – Про мечты мне ничего не известно.

Я задал ему еще три вопроса до того, как он высадил меня и исчез из моей жизни. Ответа я не ждал, но все же получил.

– Эти люди – они потом так же лечат других? Поцелуют, и все пройдет?

– Одни – да, – ответил морпех. – Так уж сложилось. Другие – не могут. – Он снова пожал плечами. – Или не хотят. Это узкий круг.

– А вы знаете девочку по имени Аяна? Хотя теперь она, наверное, совсем большая.

– Аяна умерла.

У меня сердце упало, хотя и недалеко. Наверное, я это подозревал в глубине души. И снова задумался о девочке в инвалидной коляске.

– Странно, ведь Аяна поцеловала отца, а меня только тронула. Так почему это передалось мне?

– Потому что передалось, – ответил он и свернул к моему гаражу. – Вот и приехали.

Тут меня осенило.

– Приезжайте к нам на Рождество, – сказал я. Бог весть почему меня обрадовала эта идея. – Отпразднуем вместе. Мы всегда много готовим. Скажу Рут, что вы – мой кузен из Нью-Мексико. Я никогда ей не говорил, что у меня в роду военные. С нее было достаточно истории с отцом. Даже более чем.

Бывший морпех улыбнулся. Может, такое и раньше случалось, но в моей памяти отложилась только эта улыбка.