Текст книги "Тьма, – и больше ничего (сборник)"

Когда чуть раньше Генри заволновался насчет колодца, я ответил: «Мы присмотримся к шерифу и решим, насколько он сообразительный. Если сообразительный, покажем все сами. Мы должны держаться так, словно нам нечего скрывать. А если увидим, что он туповат, думаю, нам лучше рискнуть. Но мы должны быть заодно, Хэнк. И если я увижу, что ты справляешься сам, то рта раскрывать не буду».

Я поднял стакан и допил лимонад. Когда заметил, что Генри смотрит на меня, согнул большой палец. Чуть-чуть. Словно он сам дернулся.

– А что этот Лестер думает? – В голосе Генри слышалось негодование. – Что мы связали ее и держим в подвале? – Его руки не двигались, а безвольно висели.

Шериф Джонс добродушно рассмеялся, его большой живот заколыхался под ремнем.

– Я не знаю, что он думает. Да мне и без разницы. Адвокаты – мухи на шкуре человечества. Я могу так говорить, поскольку работал с ними – или против них – всю свою взрослую жизнь. Но… – Его проницательные глаза встретились с моими. – Я не против того, чтобы все осмотреть, только потому, что ему вы не позволили войти. Его это взбесило.

Генри почесал руку. Я дважды согнул большой палец.

– Он мне не понравился, вот я ему и не позволил, – объяснил я. – Хотя, если по-честному, я не позволил бы и апостолу Иоанну, если бы он пришел сюда, представляя интересы Коула Фаррингтона.

Шериф Джонс громко захохотал: «Ха-ха-ха!» Но глаза его не смеялись.

Я встал. Теперь я возвышался над шерифом на три или четыре дюйма. Мне разом стало легче.

– Вы можете смотреть где угодно и сколько угодно.

– Я вам за это признателен – упрощает мою жизнь. У меня еще встреча с судьей Криппсом, а это уже тяжелая работа. И я не хочу слушать тявканье ищеек Фаррингтона, если есть возможность этого избежать.

Мы вошли в дом, я – впереди, Генри – последним. После нескольких дежурных фраз о том, как уютно в гостиной и чисто на кухне, мы двинулись в коридор. Шериф Джонс для приличия заглянул в комнату Генри, а потом мы прибыли туда, куда он стремился. Распахивая дверь в нашу спальню, я почему-то был уверен в том, что кровь вернулась и мы увидим ее брызги на стенах, лужи на полу, пятна на матрасе. А шериф Джонс, увидев это, повернется ко мне, снимет с ремня наручники (кобура с револьвером висела на одном мясистом бедре, наручники – на другом) и скажет: «Я арестую тебя за убийство Арлетт Джеймс, так?»

Но в спальне не было не только крови, но и запаха крови, ведь комната несколько дней проветривалась. Кровать я застилал не так, как Арлетт, более строго, в армейском стиле, хотя ноги уберегли меня от войны, с которой не вернулся сын шерифа. Тех, у кого плоскостопие, не отправили убивать фрицев. Мужчины с плоскостопием годились только на убийство собственных жен.

– Милая комната, – отметил шериф. – Ранним утром здесь уже светло, так?

– Да, – кивнул я, – а во второй половине дня прохладно, потому что солнце уже с другой стороны дома. – Я подошел к стенному шкафу и открыл его. Вновь накатило ощущение уверенности, еще более отчетливое, чем раньше, что сейчас последует вопрос: «А где стеганое одеяло? Которое лежало на верхней полке, посередине?»

Шериф, разумеется, этого не спросил, но тут же заглянул в стенной шкаф. Его проницательные глаза – ярко-зеленые, почти звериные – метались из стороны в сторону.

– Много нарядов.

– Да, – признал я. – Арлетт нравилась одежда и нравились каталоги «Товары – почтой». Но поскольку она взяла только один чемодан – у нас их два, второй все еще у дальней стены, видите? – она упаковала только ту одежду, которая ей нравилась больше всего. Ну и, наверное, самую практичную. У нее были двое слаксов и джинсы, а теперь их нет, хотя брюки она не особенно часто носила.

– Брюки удобны в поездке, так? Независимо от того, мужчина ты или женщина, брюки удобны в поездке. И женщина может остановиться на брюках. Допустим, если торопится.

– Пожалуй, – согласился я.

– Она взяла драгоценности и фотографию бабушки и дедушки, – послышался сзади голос Генри. Я даже подпрыгнул – совсем забыл о его присутствии.

– Правда? Наверное, не могла не взять.

Шериф еще раз внимательно осмотрел одежду Арлетт и закрыл дверь стенного шкафа.

– Милая комната. – Он направился к коридору со стетсоном в руке. – Милый дом. Только рехнувшаяся женщина может бросить такую спальню и такой дом.

– Мама много говорила о жизни в городе. – Генри вздохнул. – Ей хотелось открыть там магазин.

– Правда? – Зеленые глаза шерифа уставились на него. – Что ж! Но для этого требуются деньги, так?

– Она унаследовала землю от отца, – вставил я.

– Да, да. – Шериф застенчиво улыбнулся, будто совсем забыл об этом. – Может, оно и к лучшему. Лучше жить в пустоши, чем со сварливой, злой женщиной. Книга Притч. Ты рад, что она уехала, сынок?

– Нет. – Глаза Генри наполнились слезами.

Я мысленно благословлял каждую слезинку.

– Ладно, ладно. – Шериф сочувственно покивал, а потом, опираясь руками на пухлые колени, заглянул под кровать. – Вроде бы там женские туфли. На широком каблуке, удобные для ходьбы. Она же не могла убежать из дома босиком, так?

– Она обычно ходила в холщовых туфлях. Они тоже пропали.

Конечно, пропали. Выцветшие, зеленые, которые она называла садовыми туфлями. Я вспомнил о них, перед тем как начал засыпать колодец.

– Ага! – кивнул шериф. – Еще одна тайна раскрыта. – Он вытащил из кармана жилетки серебряные часы и взглянул на них. – Пожалуй, мне пора. Время поджимает.

Мы направились к крыльцу. Генри вновь шел последним, возможно, чтобы никто не видел, как он вытирает слезы. Мы сопроводили шерифа к седану «максвелл» со звездой на дверце. Я уже собирался спросить его, хочет ли он взглянуть на колодец, когда он остановился и с пугающей добротой посмотрел на моего сына.

– Я заезжал к Коттери, – сообщил он.

– Да? – переспросил Генри. – Правда?

– Я же говорил, что теперь останавливаюсь чуть ли не под каждым кустом, но всегда пользуюсь туалетом, если знаю, что хозяева содержат его в чистоте и можно не волноваться из-за ос, дожидаясь, пока из моего крантика вытечет жидкость. Коттери очень чистоплотные. У них такая симпатичная дочь. Почти твоего возраста, так?

– Да, сэр. – На последнем слове Генри чуть возвысил голос.

– Нравится она тебе, правда? И ты ей, судя по словам ее мамы.

– Она так сказала? – спросил Генри, явно удивленный и при этом довольный.

– Да. Миссис Коттери сказала, что ты тревожишься из-за своей мамы и что-то говорил насчет этого Шеннон. Я спросил, что именно, а она ответила, что у нее нет права об этом рассказывать, но я могу спросить у Шеннон. Вот я и спросил.

Генри смотрел себе под ноги.

– Я сказал ей, чтобы она никому не говорила.

– Ты же не будешь из-за этого обижаться на нее, так? – задал вопрос шериф Джонс. – Когда большой дядька со звездой на груди спрашивает такую малышку, как она, что ей известно, малышке трудно удержать рот на замке, правда? Ей ничего не остается, как сказать, разве нет?

– Не знаю. – Генри по-прежнему смотрел себе под ноги. – Вероятно. – Он не играл несчастного – он был несчастным, пусть события и развивались, как мы рассчитывали.

– Шеннон говорит, твои отец и мать крепко поругались из-за продажи этих ста акров, а когда ты взял сторону отца, миссис Джеймс достаточно сильно тебя ударила.

– Да, – сухо ответил Генри. – Она слишком много выпила.

Шериф Джонс повернулся ко мне:

– Она напилась или просто была навеселе?

– Где-то между, – ответил я. – Если бы напилась, то продрыхла бы всю ночь, вместо того чтобы встать, собрать чемодан и тихонько, как вор, выскользнуть из дома.

– Вы думали, она вернется, как только протрезвеет?

– Да. До асфальтовой дороги больше четырех миль. Я не сомневался, что она вернется. Но должно быть, кто-то ехал мимо и подвез ее к себе до того, как у нее прочистилась голова. Наверное, водитель какого-нибудь грузовика, которые курсируют между Линкольном и Омахой.

– Да, да, и я бы так подумал. Уверен, вы услышите о ней, когда она свяжется с мистером Лестером. Если она собирается начать новую жизнь в городе, если она так решила, ей понадобятся деньги.

Что ж, он тоже это знал.

Шериф вновь пристально посмотрел на меня.

– У нее были деньги, мистер Джеймс?

– Ну…

– Давайте не будем стесняться. Признание полезно для души. Католики в этом правы.

– Я держал жестянку в комоде. Примерно двести долларов, чтобы платить сборщикам урожая, которые приступят к работе в следующем месяце.

– И мистеру Коттери, – напомнил Генри. Повернувшись к шерифу Джонсу, он добавил: – У мистера Коттери есть жатка «харрис джайант» для кукурузы. Почти новая. Классная штуковина.

– Да, да, видел у него во дворе. Большущая мерзавка, да? Деньги из жестянки исчезли, так?

Я кисло улыбнулся – только в действительности улыбался не я: Коварный Человек правил бал с того самого момента, как шериф Джонс подъехал к колоде для колки дров.

– Она оставила двадцатку. Щедро, ничего не скажешь. Но именно двадцатку Коттери берет за использование жатки, так что все в порядке. Что же до сборщиков урожая, я думаю, Стоппенхаузер из банка выдаст мне краткосрочную ссуду. Если только он не в долгу перед «Фаррингтон компани». В любом случае лучший помощник у меня есть. – Я попытался потрепать Генри по волосам. Он, смущаясь, отпрянул.

– Пожалуй, мне есть что сообщить мистеру Лестеру, так? Ему все это не понравится, но если он умен, а он считает себя умником, то поймет: ему остается только ждать, когда она появится у него в офисе, и это произойдет скорее раньше, чем позже. Пропавшие обычно появляются, когда у них заканчиваются зелененькие, да?

– По моему опыту, да, – ответил я. – Если вы закончили, шериф, мы с сыном вернемся к работе. Этот бесполезный колодец следовало засыпать тремя годами раньше. Моя старая корова…

– Эльпис. – Генри говорил как во сне. – Ее звали Эльпис.

– Эльпис, – согласился я. – Она вышла из амбара, забралась на крышку, а дерево не выдержало. Мне пришлось ее пристрелить. Пойдемте за амбар, и я покажу вам – эта ленивая тварь теперь в колодце. Мы собираемся похоронить ее там, где она сейчас и лежит, и отныне я буду называть старый колодец «Дурь Уилфреда».

– Что ж, я бы посмотрел, но у меня встреча со старым, вечно недовольным судьей. В другой раз. – Кряхтя, шериф уселся за руль. – Спасибо за лимонад и гостеприимство. Вы бы могли его и не проявлять, учитывая то, с чьей подачи я сюда приехал.

– Все нормально, – ответил я. – Каждый должен выполнять свою работу.

– И нести свой крест. – Проницательный взгляд шерифа сместился на Генри. – Сынок, мистер Лестер сказал мне, что ты явно что-то скрывал. Он в этом не сомневается. И ты скрывал, так?

– Да, сэр, – ответил Генри все тем же бесстрастным и каким-то жутким голосом. Словно все его эмоции улетучились, как и напасти, лежавшие в сосуде Пандоры, когда она его открыла. Да только у Генри и у меня надежды не осталось: дохлая Эльпис лежала на дне колодца.

– Если он спросит меня, я скажу ему, что он ошибался, – продолжил шериф Джонс. – Адвокату компании не обязательно знать, что мать мальчика подняла на него руку, когда была пьяна. – Он пошуровал под сиденьем, достал длинный S-образный инструмент, хорошо мне знакомый, и протянул Генри: – Не побережешь спину и плечо старику, сынок?

– Да, сэр, конечно. – Генри взял ручку и направился к переднему бамперу «максвелла».

– Береги запястье! – прокричал Джонс. – Она лягается, как бык! – Потом повернулся ко мне. Блеск заинтересованности ушел из глаз. Вместе с зеленью. Теперь они выглядели тусклыми и серыми, как вода в озере в пасмурный день. Это были глаза человека, который мог чуть ли не до смерти забить бродягу, найденного в грузовом вагоне, и спать спокойно, нисколько об этом не жалея. – Мистер Джеймс, должен вас кое о чем спросить. Как мужчина мужчину.

– Хорошо. – Я пытался приготовиться к следующему вопросу, который, я в этом не сомневался, вот-вот должен слететь с губ шерифа: «В вашем колодце есть еще одна корова? По имени Арлетт?» Но я ошибся.

– Я могу передать по телеграфу ее имя и приметы, если будет на то ваше желание. Она не уедет дальше Омахи, правда? У нее всего сто восемьдесят зеленых. Женщина, которая всю жизнь вела домашнее хозяйство, понятия не имеет, как прятаться. Вряд ли она отправится в восточную часть города, где дешевые пансионы. Я могу сделать так, что ее приведут к вам. Притащат за волосы, если вы захотите.

– Это великодушное предложение, но…

Тусклые серые глаза разглядывали меня.

– Подумайте об этом, прежде чем ответить «да» или «нет». Иногда женщина просто просит, чтобы к ней «приложили руку», если вы понимаете, о чем я, а потом она становится шелковой. Хорошая взбучка многим идет на пользу. Подумайте об этом.

– Ладно.

Взревел двигатель «максвелла». Я протянул руку – ту самую, которой резал горло жене, – но шериф Джонс этого не заметил. Он регулировал зажигание и газ.

Две минуты спустя о его визите напоминало лишь уменьшающееся на глазах облако пыли.

– Он даже не захотел посмотреть, – удивился Генри.

– Не захотел.

И, как оказалось, хорошо, что не захотел.

Мы быстро засыпали колодец, когда увидели, что он едет к нам. Из земли к тому моменту торчала только одна задняя нога Эльпис. Копыто находилось примерно на четыре фута ниже края колодца. Мухи вились тучей. Шериф удивился бы, с чего бы, это точно, но удивился бы еще больше, если б увидел, как земля перед выступающим из нее копытом начала пульсировать, поднимаясь и опускаясь.

Генри выронил лопату и схватил меня за руку. Несмотря на жару второй половины дня, пальцы его были холодными. Как лед.

– Это она! – прошептал мой сын. Глаза вдруг стали огромными, в пол-лица. – Она пытается вылезти!

– Черт возьми, не веди себя, как девчонка! – бросил я, но тоже не мог отвести глаз от колышущегося круга земли. Колодец словно ожил, а мы, казалось, видели биение его спрятанного в глубине сердца.

Потом земля и камешки полетели в разные стороны, и на поверхности появилась крыса. Глаза, черные, как капли нефти, моргнули от яркого солнечного света. Размерами она практически не уступала взрослой кошке. К усикам прилип кусочек окровавленной джутовой ткани.

– Ах ты срань! – прокричал Генри.

Что-то просвистело в считаных дюймах от моего уха, а потом кромка штыка лопаты Генри рассекла пополам голову крысы, которая застыла, ослепленная солнечным светом.

– Это она послала ее. – Генри улыбался. – Крысы теперь принадлежат ей.

– Ничего подобного. Ты просто переволновался.

Он бросил лопату и пошел к куче камней, которые мы собирались навалить сверху после того, как засыпали бы колодец землей. Сын сел и посмотрел на меня, захваченный этой мыслью.

– Ты уверен? Ты уверен, что она не будет преследовать нас? Люди говорят, призрак убитого возвращается, чтобы донимать тех, кто…

– Люди много чего говорят. Молния никогда не бьет дважды в одно место, разбитое зеркало приносит семь лет неудач, крик козодоя в полночь означает, что в семье кто-то умрет… – Я пытался рассуждать здраво, но не мог отвести взгляд от мертвой крысы и окровавленного клочка джутовой мешковины. От сеточки для волос Арлетт. Она по-прежнему носила ее, внизу в темноте, только теперь в сеточке появилась дыра, из которой торчал клок волос. Этим летом такая прическа – писк моды для всех мертвых женщин, подумал я.

– Когда был маленьким, я действительно верил, что сломаю спину моей матери, если наступлю на трещину, – улыбаясь, произнес Генри.

– Вот именно… теперь понимаешь?

Он поднялся, отряхнул пыль с зада и подошел ко мне.

– Я прибил эту тварь, да?

– Прибил. – И поскольку мне не понравился тон, которым он произнес эту фразу, – совершенно не понравился! – я хлопнул его по спине.

Генри по-прежнему улыбался.

– Если бы шериф подошел посмотреть, когда ты его приглашал, и увидел эту крысу, у него возникли бы новые вопросы, ты так не думаешь? – И Генри истерически расхохотался.

Прошло четыре или пять минут, прежде чем его безумный смех сошел на нет. Он напугал стаю ворон, которые взлетели с изгороди, отделявшей кукурузу от места для коров, но в конце концов он отсмеялся. Работу мы заканчивали уже после захода солнца и слышали, как совы обмениваются впечатлениями, пролетая над крышей амбара и дожидаясь восхода луны. Теперь на земле, которой мы засыпали колодец, камни лежали плотно, один к одному, и я не думал, что еще какой-нибудь крысе удастся выбраться на поверхность. Мы не стали класть на место разломанную крышку – в этом не было необходимости. Генри вроде бы полностью пришел в себя, и я подумал, что мы оба хорошо выспимся.

– Как насчет сосисок, фасоли и кукурузного хлеба? – спросил я его.

– А можно запустить генератор и послушать по радио «Пирушку на телеге?» – спросил он.

– Да, сэр, можно.

Он улыбнулся нормальной, прежней улыбкой:

– Спасибо, папка.

Еды я наготовил на четверых, и мы съели все.

Двумя часами позже я сидел в кресле в гостиной и клевал носом над «Сайлесом Марнером»[9]9
  Имеется в виду «Сайлес Марнер: ткач из Рейвлоу» – роман английской писательницы Джордж Элиот (1819–1880).


[Закрыть], когда Генри вышел из своей комнаты в одних летних подштанниках. Он очень серьезно посмотрел на меня.

– Мама всегда настаивала на том, чтобы я перед сном молился, ты это знал?

Я в удивлении моргнул.

– До сих пор? Нет. Не знал.

– Да. Даже после того, как она не смотрела на меня, если я был без штанов, и говорила, что я уже взрослый. Но теперь молиться у меня не получается, наверное, больше вообще не смогу молиться. Если опущусь на колени, думаю, Бог убьет меня.

– Если Он есть, – ответил я.

– Я надеюсь, что нет. Без Него одиноко, но я надеюсь, что Его нет. Думаю, все убийцы на это надеются. Потому что без рая нет и ада.

– Сынок, ее убил я.

– Нет… мы сделали это вместе.

Он ошибался. Он был ребенком, а я его в это втянул, но ему казалось, что убийцы мы оба, и я думал, что он навсегда останется при своем мнении.

– Но ты не тревожься из-за меня, папка. Я знаю, ты думаешь, что я проговорюсь… возможно, Шеннон. Или чувство вины заставит меня пойти в Хемингфорд-Хоум и во всем признаться шерифу.

Само собой, такие мысли приходили мне в голову.

Генри покачал головой, медленно и многозначительно.

– Этот шериф… ты видел, как все осматривал? Видел его глаза?

– Да.

– Он постарается усадить нас обоих на электрический стул, вот что я думаю, и даже не вспомнит, что мне исполнится пятнадцать только в августе. И он будет там, будет смотреть этими жестокими глазами, как нас привяжут и…

– Хватит, Хэнк. Этого достаточно.

Оказалось достаточно для меня – не для него.

– …и врубят ток. Я сделаю все, что в моих силах, лишь бы этого не допустить. Не хочу, чтобы эти глаза стали последним, что я увижу на этом свете. Никогда. Слышишь, никогда.

– Иди спать, Генри.

– Хэнк.

– Хэнк. Иди спать. Я тебя люблю.

Он улыбнулся:

– Я знаю, но не очень-то этого заслуживаю. – И он, волоча ноги, вышел из гостиной, прежде чем я смог ответить.

А теперь – на боковую, как говорил мистер Пипс[10]10
  Сэмюэл Пипс (1633–1703) – английский чиновник морского ведомства, член парламента, автор знаменитого дневника о повседневной жизни лондонцев.


[Закрыть]. Мы спали, пока совы охотились, а Арлетт сидела в чернейшей черноте с челюстью, свернутой набок ударом копыта. На следующее утро взошло солнце, вновь выдался хороший для кукурузы день, и мы занимались обычными делами. Когда я вернулся домой, потный и уставший, на крыльце стоял глиняный горшок с крышкой, в котором я обнаружил тушеные овощи с мясом. Из-под горшка выглядывала записка. Я прочитал:

Уилф! Мы очень сожалеем о случившемся и окажем всемерную помощь. Харлан говорит, в этом году ты можешь не платить за жатку. Пожалуйста, если получишь весточку от своей жены, дай нам знать.

С любовью, Салли Коттери.

P.S. Если Генри придет повидаться с Шен, я пришлю с ним черничный пирог.

Улыбаясь, я сунул записку в нагрудный карман комбинезона. Наша жизнь без Арлетт началась.

Если Бог награждает нас за добрые дела, – Ветхий Завет на это намекает, а пуритане в этом абсолютно уверены, – тогда, возможно, сатана награждает за дурные. Я не могу этого утверждать, но ответственно заявляю: то лето выдалось хорошим. Кукурузе хватало и тепла, и солнца, а дожди в достаточной степени поливали наш огород. Иной раз после обеда гремел гром и сверкали молнии, но обошлось без жутких, ломающих кукурузу ветров, которых так боятся фермеры Среднего Запада. Харлан Коттери приехал на своей жатке «харрис джайант», и она ни разу не сломалась. Я тревожился, что «Фаррингтон компани» будет вставлять мне палки в колеса, но обошлось. Я без проблем получил ссуду в банке и расплатился уже в октябре, поскольку в тот год цена на кукурузу взлетела до небес, тогда как железная дорога снизила цену за перевозки до минимума. Если вы изучали историю, то знаете, что эти две цены, за продукцию и за перевозку, к двадцать третьему году поменялись местами и с тех пор пребывают в таком состоянии. Для фермеров Среднего Запада Великая депрессия началась следующим летом – крахом Чикагской сельскохозяйственной биржи. Но лето 1922 года выдалось идеальным, о таком фермер может только мечтать. Омрачил его лишь инцидент с еще одной нашей коровой-богиней, и я скоро расскажу вам об этом.

Мистер Лестер приезжал еще дважды. Пытался давить на нас, но давить ему было нечем, и он это знал, потому что в тот июль выглядел как побитая собака. Я могу представить, как жали на него боссы из «Фаррингтон компани», вот он и старался вовсю. В первый раз задавал массу вопросов, это даже не вопросы были, а намеки. Не думаю ли я, что с моей женой произошел несчастный случай? Нет ли у меня таких мыслей, раз уж она не связалась со мной, не связалась с ним, чтобы обратить в доллары свои сто акров, и не вернулась на ферму, поджав, как говорится, хвост? Не думаю ли я, что она стала жертвой какого-то насильника, который ее подвозил? Такое случается, правда? Время от времени? И разумеется, подобный вариант очень меня устроил бы, разве нет?

Когда Лестер появился второй раз, на его лице читалось отчаяние, и он выпалил сразу: не произошел ли с моей женой несчастный случай прямо здесь, на ферме? Именно поэтому ее нигде не нашли, ни живой, ни мертвой…

– Мистер Лестер, если вы спрашиваете, убил ли я свою жену, ответ – нет.

– Да, конечно, а как еще вы можете ответить на этот вопрос?

– Это был ваш последний вопрос, сэр. Идите к своему грузовику, уезжайте и больше сюда не возвращайтесь. Если вернетесь, я вас отлуплю рукояткой топора.

– И сядете в тюрьму за нападение и нанесение побоев. – В тот день он нацепил целлулоидный воротничок, который съехал набок. Наверное, стоило пожалеть мистера Лестера, когда он стоял передо мной с кривым воротничком, врезающимся в мягкую плоть под подбородком, с полосками, оставленными на его покрытом пылью, пухлом лице с капельками пота, с дрожащими губами и выпученными глазами.

– Как бы не так. Я вас предупредил: держитесь подальше от моей собственности. И я собираюсь отправить письмо вашей компании с таким же предупреждением и с уведомлением о вручении. Если появитесь здесь снова, это будет нарушением закона, и я вас изобью. Считайте, что вы предупреждены, сэр.

Ларс Олсен, который вновь привез Лестера на своем грузовике «Красная крошка», сложил ладони лодочкой и приставил к ушам, чтобы лучше слышать.

Подойдя к бездверной кабине со стороны пассажирского сиденья, Лестер повернулся ко мне и вытянул руку с указующим перстом, словно адвокат в зале суда, желающий произвести впечатление на присяжных.

– Я думаю, вы ее убили! Рано или поздно тайное станет явным!

Генри, или Хэнк – теперь он предпочитал это имя, – вышел из амбара. Он закидывал сено на сеновал, поэтому держал в руках вилы наперевес, совсем как винтовку.

– По-моему, вам лучше убраться отсюда до того, как вам пустят кровь. – Добрый и застенчивый мальчик, каким я знал Генри до лета 1922 года, никогда бы такого не сказал, а Хэнк сказал, и Лестер понял, что это не пустые слова. Он залез в кабину. Поскольку дверцу захлопнуть не мог, ограничился тем, что сложил руки на груди.

– Приезжай в любое время, Ларс. – Я посмотрел на Олсена. – Но этого не бери с собой, как бы много он ни предлагал тебе за перевозку своего толстого зада.

– Да, сэр, мистер Джеймс, – ответил Ларс, и они уехали.

Я повернулся к Генри:

– Ты бы ткнул его вилами?

– Да. Чтобы он заверещал. – А потом без тени улыбки он вернулся в амбар.

Но в то лето он, случалось, улыбался, и по понятной причине. Этой причиной была Шеннон Коттери. Он часто виделся с ней (и, как я выяснил осенью, она показывала ему больше, чем следовало). Шеннон взяла за правило приходить к нам по вторникам и четвергам, во второй половине дня, в длинном платье и шляпке, и приносила корзинку, наполненную чем-то вкусным. По ее словам, она знала, «что готовят мужчины», словно прожила на свете тридцать, а не пятнадцать лет, и намеревалась проследить, чтобы хотя бы два раза в неделю мы могли сытно поужинать. И хотя мне довелось только раз отведать тушеного мяса с овощами, приготовленного миссис Коттери, я могу сказать, что даже в пятнадцать лет эта девушка была отменной кухаркой. Мы с Генри просто поджаривали стейки на сковороде. Шеннон же использовала приправы, благодаря которым мясо приобретало божественный вкус. Она приносила в корзинке и свежие овощи – не только морковь и горошек, но и экзотическую (для нас) спаржу и толстую зеленую фасоль, которые готовила с луком-севком и беконом. Потом следовал десерт. Я могу закрыть глаза в этом обшарпанном номере отеля и вновь уловить аромат ее выпечки. Вновь увидеть, как над столом покачивалась ее грудь, когда она взбивала яичный белок или сливки.

У Шеннон было большое сердце, как, впрочем, и грудь, и бедра. К Генри она относилась с нежностью, чувствовалось, что он ей дорог. Оттого она стала дорога и мне… только это, читатель, лишь в малой степени отражает мои чувства к ней. Я полюбил ее, и мы оба любили Генри. По вторникам и четвергам после обеда я сам убирал со стола, а их отправлял на крыльцо. Иногда, слыша, как они шепчутся, выглядывал на крыльцо и видел, как они бок о бок сидят в креслах-качалках, смотрят на западное поле и держатся за руки, как давно женатая пара. Случалось, я замечал, как они целовались, и тут уж они не походили на супругов. В этих поцелуях чувствовались страсть и нетерпение, свойственные только очень молодым, и я отворачивался: щемило сердце.

Однажды во вторник она пришла рано. Ее отец жал кукурузу на северном поле, Генри помогал ему, за жаткой шли сборщики, индейцы из резервации шошонов в Лайм-Биске, а последним ехал грузовик Старого Пирога. Шеннон попросила кружку холодной воды, и эту просьбу я с радостью исполнил. Она стояла в тени дома, в широком платье до пят и с длинными рукавами, в квакерском платье. Оставалось только удивляться, как она в нем не запарилась. Шеннон была так зажата, даже испугана, что на какое-то мгновение я тоже испугался.

Он ей сказал, подумал я. Ошибся, конечно. Да только в каком– то смысле он ей действительно сказал.

– Мистер Джеймс, Генри болен?

– Болен? Разумеется, нет. Я бы сказал, здоров как бык. И ест так же. Ты сама видела. Хотя я думаю, даже больной человек не сможет отказаться от твоей готовки, Шеннон.

Своими словами я заработал улыбку, но, увы, мимолетную.

– В это лето он какой-то другой. Я всегда знала, о чем он думает, а теперь – нет. Он уходит в себя.

– Правда? – спросил я, пожалуй, с излишним жаром.

– Вы не заметили?

– Нет, мэм. – Я, конечно, заметил. – Для меня он все тот же Генри. Но к тебе он неровно дышит, Шен. Может, тебе кажется, что он уходит в себя, поскольку он влюблен.

Я думал, после этих слов могу рассчитывать на искреннюю улыбку, но нет. Она коснулась моего запястья. Холодными, как ручка кружки, пальцами.

– Я думала об этом, но… – И она тут же раскрыла причину своей тревоги. – Мистер Джеймс, если бы ему нравился кто-то еще… одна из девочек из нашей школы… вы бы мне сказали, правда? Не пытались бы… расстроить меня?

Я рассмеялся и увидел отразившееся на ее лице облегчение.

– Шен, послушай меня, я твой друг. Лето – время тяжелой работы, а с уходом Арлетт мы с Хэнком заняты, как однорукие оклейщики обоев. Вечером, приходя домой, мы едим – и очень вкусно, когда приходишь ты, – и еще час читаем. Иногда он говорит о том, как ему недостает его мамы. Потом ложимся спать, встаем, и все повторяется. Ему едва хватает времени, чтобы ухаживать за тобой, не говоря уж о какой-то другой девушке.

– За мной он ухаживает, это так. – Она посмотрела в ту сторону, откуда доносилось стрекотание жатки ее отца.

– Что ж… это ведь хорошо?

– Я просто думала… он теперь такой тихий… такой задумчивый… иногда смотрит вдаль, и мне приходится дважды или трижды повторять его имя, прежде чем он услышит меня и ответит. – Она густо покраснела. – Даже поцелуи его кажутся другими. Не знаю, как это объяснить, но они другие. И если вы когда-нибудь повторите ему мои слова, я умру. Просто умру.

– Никогда не повторю. Друзей не предают.

– Наверное, я веду себя глупо. И разумеется, ему недостает мамы. Я знаю, что недостает. Но в школе так много девочек, которые красивее… красивее меня…

Я приподнял ее подбородок, чтобы она смотрела на меня.

– Шеннон Коттери, когда мой мальчик смотрит на тебя, он видит самую красивую девочку на свете. И он прав. Черт, да будь я в его возрасте, тоже ухаживал бы за тобой.

– Спасибо, – ответила она. В уголках глаз, как маленькие бриллианты, застыли слезы.

– Единственное, о чем тебе надо волноваться, – это как возвращать его к действительности, если он забывается. Парни могут очень уж разгорячиться, знаешь ли. А в крайнем случае просто приди и скажи мне. Друзья могут поговорить и о таком, это нормально.

Тут она обняла меня, а я – ее. Но объятие это, наверное, доставило Шеннон больше удовольствия, чем мне. Потому что между нами стояла Арлетт. Она стояла между мной и всем, что происходило летом 1922 года, и думаю, то же самое ощущал и Генри. Шеннон только что рассказала мне об этом.

Одной августовской ночью, когда уборка кукурузы закончилась и бригада Старого Пирога, получив причитающиеся деньги, вернулась в резервацию, меня разбудило коровье мычание. Я проспал дойку, подумал я, нащупал на прикроватном столике карманные часы моего отца и, всмотревшись в циферблат, увидел, что еще четверть четвертого. Приложив часы к уху, убедился, что они тикают, да и взгляд в окно, за которым царила безлунная ночь, подсказал, что до дойки еще далеко. Впрочем, и по мычанию коровы чувствовалось: причина не в том, что ей хочется избавиться от молока. Животное мучилось от боли. Коровы так мычат, когда телятся, но наши «богини» давно вышли из этого возраста.

Поднявшись, я направился к двери, но тут же вернулся к стенному шкафу и достал винтовку двадцать второго калибра.

Я услышал, как Генри похрапывает за закрытой дверью своей комнаты, когда проходил по коридору с винтовкой в одной руке и сапогами в другой. Надеялся, что он не проснется и не захочет присоединиться ко мне в этом, возможно, опасном деле. К тому времени в наших краях почти не осталось волков, но Старый Пирог говорил, что около рек Платт и Медсин-Крик появились лисы с «летней болезнью». Так шошоны называли бешенство, и причиной мычания коровы вполне могла стать бешеная тварь, проникшая в амбар.