Текст книги "Только один год"

Берег Ганга

Небольшой самолет летел над квадратами полей, залитыми водой: недавно здесь был дождь. Угрюмая, длинноносая Рева молчала. Она думала о предстоящем браке с очень богатым и знатным молодым человеком, которого она видела всего лишь один раз. Какие изумруды и рубины подарят ей к свадьбе! Разговор у нас не клеился. Мы думали о разных вещах.

Потом мы ехали три часа по пыльной деревенской дороге. Странное волнение начало все больше охватывать меня по мере того, как приближалась цель моей поездки. Почему так знакома мне эта выжженная равнина с редкими, круглыми деревьями? Где я видела прежде эту пыльную дорогу?

Мы за 600 миль от Дели, в деревенской глуши, я никого не знаю вокруг и еду в незнакомую семью, но мне кажется, что я еду домой. Я прижимаю к своему боку сумку. Ты рад, что возвращаешься домой, Браджеш Сингх. Твоя душа радуется – и мы летим как на крыльях. Скоро, скоро уже, подожди.

…Мы сворачиваем на боковую дорогу. Сухие безводные поля. Жухлая, пыльная зелень деревьев. Узкая деревенская улица – она же дорога. Женщины с детьми на руках, мужчины, – все вышли на улицу, все ждут нас и идут следом за машиной, которая медленно пробирается через толпу к воротам большого, белого дома, за которым блещет на солнце водная гладь.

Сколько народа! Куда ни посмотришь, наверное и из соседних деревень. – Смотри, Браджеш, они пришли встретить тебя и проводить. Здесь, наконец, я вижу человеческие лица, глаза, слезы…

Мы остановились и нас тут же окружили вплотную. Двое мужчин, босых, в белой одежде, берут у меня, наконец, мою драгоценную сумку – это твой брат, Браджеш, теперь ты дома. Вот твой добрый друг Пракашвати, жена брата, вот твоя любимая племянница Даду, вот другой твой племянник Сириш, толстый молодой человек в белой рубахе, он не раджа и не министр, его лицо залито слезами. Я отдаю тебя в добрые руки, теперь я спокойна.

Нечего и думать об отдыхе с дороги: все эти люди собрались тут и ждали уже несколько часов. Мужчины идут к лодкам, чтобы выехать на середину реки, а женщинам нельзя. Мы все остаемся на большой террасе перед домом, где стоит и Наггу с шестью дочками.

Мы смотрим на песчанный берег Ганга, куда выходит процессия. Весь берег полон народа, бегут мальчишки, вздымая песчанную пыль. Они удаляются от нас вниз по берегу, дальше, туда, где стоят лодки на глубоком месте – прощай, Браджеш! Прощай.

Я вдруг начинаю плакать, меня всю трясет, я не могу взять себя в руки. Кто-то кладет мне руку на плечо и дает платок – это Пракашвати, она так и остается стоять, обняв меня. Мы все долго стоим на террасе, пока лодки не выехали на середину реки и мы не увидели, как все встали в лодках и долго стояли молча.

С нашей террасы мы смотрели вдоль реки, и далеко вниз по течению были видны все ее повороты, песчаные берега и отмели посередине… Потом мы увидели, что лодки медленно повернули к берегу.

«Они бросили много цветов в воду», – сказала Пракаш, – «цветы будут долго плыть вниз по течению. Видите, дети бегут вдоль берега и следят за цветами. Они всегда так делают».

Все стали расходиться с нашей террасы, и я уже не могла отойти от высокой, стройной Пракаш.

«Столько друзей хотели приехать из Лакхнау и Аллахабада», – сказала она, вздыхая, – «но мы ничего не знали о вашем приезде почти два месяца. Только сегодня вдруг сообщили из Дели от Динеша, что вы едете, и мы скорее дали знать всем вокруг. Ведь здесь Браджеш был любим в каждой деревне, – видите сколько народу собралось! Мы ждали сегодня, и боялись, что опять вас не будет. Но мы не успели сообщить тем, кто в городе, они будут теперь обижены на нас!»

«Как? Разве вам не сообщили раньше? Ведь это Динеш просил меня подождать с выездом из Москвы. Но он давно знал, что я приеду 20-го декабря, и он сам назначил сегодняшний день, но он не смог приехать. Я думала, что вы давно знаете, что все друзья знают… Поверьте, это не моя вина!» – сказала я, сгорая от стыда. Мне было понятно, чья это вина: меня решили не пускать в деревню, ничего не сообщая брату, боялись информировать друзей, хранили великую «государственную тайну». И Динеш, конечно, содействовал и помогал советскому посольству.

«О, я знаю, что это не ваша вина! – вздохнула Пракаш. – Мы так рады вас видеть! Пойдемте сейчас в наш дом, все вернутся и пойдут к нам. Это радж-бхаван, дворец раджи. Люди из деревни боятся Наггу, а к нам все придут».

Меня усадили на кровать в маленькой комнате, где Браджеш жил последние годы, после того, как вернулся из Лондона. Когда-то весь этот дом принадлежал ему, потом он отдал его брату. Пришли простые, бедные люди, сели на пол, скрестив ноги. Вернулись Суреш и его сын, все еще заплаканные. Каждый рассказывал мне что-нибудь о том, каким был Браджеш Сингх, как он помогал крестьянам, давал деньги, вызволял из затруднений, давал советы.

Говорили на хинди, кто-нибудь из семьи переводил мне. Расспрашивали о его болезни, – никто не мог поверить, что так быстро сдало сердце – ведь он уехал бодрым человеком.

Пришел доктор Нагар, проработавший в местной маленькой клинике сорок лет, – я о нем знала из рассказов. Удивительно, что я все уже знала о Калаканкаре! Браджеш рассказывал обо всех так подробно. И каждое его слово было правдой, я убеждалась в этом сейчас на каждом шагу. Как сладко было мне сейчас, после пяти дней лжи и напряжения в Дели. Как ждали меня здесь. Недаром я так рвалась сюда, к этим милым людям.

«Теперь это ваша комната, приходите сюда и оставайтесь когда и сколько хотите», – сказали мне.

Вечером все пошли в радж-бхаван к обеду. Для меня и Кассировой были приготовлены комнаты в этом огромном доме с толстыми каменными стенами, похожем на белую крепость. Дом построил раджа Рампал Сингх в конце прошлого века. Сам он прожил большую часть жизни в Англии, откуда привез и жену – англичанку. Он был самым необычным человеком из всех предков, всегда носил европейское платье, основал первую газету на языке хинди, провел большой канал для орошения всего района. В доме лежат огромные гири, которыми он упражнялся по утрам.

Наггу говорила, как хороший экскурсовод по Калаканкару, а мы с Кассировой сидели, как туристы. Без сомнения, Наггу было чем похвалиться, но Браджеш Сингх был здесь давно забыт.

Потом я снова вышла на террасу и долго сидела там, не в силах оторвать глаз от величавой, спокойной реки.

Стемнело, трещали цикады. Загорались одна за другой огромные, яркие звезды. Высокие старые эвкалипты слегка шелестели. Потом начали вскрикивать ночные птицы, – как будто кричали чайки, – и парить над рекой. На другом далеком берегу мерцали огоньки маленькой деревни. Кругом был мир и покой, в которые было трудно поверить после сегодняшнего суматошного утра и тяжелого дня.

Все улеглось и затихло во мне. Ночь была теплой. И чем дольше я сидела так одна, тем яснее мне становилось, что я не вернусь в Дели через неделю. Что же, придется вступить в борьбу с моим посольством. Возле этой реки я чувствовала себя спокойной, сильной и неуязвимой. Да, я останусь здесь, у меня есть индийская виза до 20-го января, я ничего не нарушаю. А там посмотрим, что дальше…

Стало прохладно, и я пошла спать в белый, похожий на крепость, дом.

* * *

Наутро я написала письмо Смирнову и послу Бенедиктову, сообщая им, что я останусь в деревне до 18-го января, поскольку в моем паспорте есть индийская виза на один месяц, что Кассирова может вернуться в Москву когда угодно и что в деревне я могу оставаться гостем Суреш Сингха, в случае если семья Динеша уедет.

Дальше я написала все, что думала о недопустимом давлении, которое советское посольство оказывает на частную жизнь в Индии. Ведь Динеш, приглашавший меня в личном письме в Дели, вынужден был отказаться от своего приглашения; а поскольку меня решили не пускать в деревню, он ничего не мог сказать брату мужа о дне моего приезда. Поэтому все оставалось в тайне от родных и ближайших друзей, которые, к счастью, поняли, что мне самой хотелось бы сделать иначе. Я писала, что все это не делает чести моей стране и ее посольству, и что мне стыдно за них.

Потом я отдала это письмо Кассировой для передачи послу, объяснив ей о чем я пишу и просила ее ехать в Дели, а затем домой, в Москву.

Кассирова остолбенела. Потом попыталась меня урезонить, потом разжалобить, потом обиделась и рассердилась. Но я твердо стояла на своем – я останусь здесь в соответствии с моей индийской визой. Это было мое законное право. Ей ничего не оставалось, как уехать. Наггу заказала ей билет из Лакхнау в Дели и посмеиваясь вместе с шестью дочками, проводила ее до «джипа».

Я осталась в деревне и начала погружаться в индийскую жизнь, как в теплую, ароматную ванну, наслаждаясь ею каждую минуту. Жизнь в Калаканкаре была во всех отношениях иной, непохожей на мою прежнюю, а это сейчас и было мне необходимо, как воздух. Я устала от напряжения последних дней в Дели, последних месяцев в Москве, последних трех лет, и от всех сорока лет моей ненормальной двойственной жизни. Я чувствовала, что внутренне подошла к какому-то пределу, за которым может произойти глубокий внутренний перелом.

Я не могла еще найти для себя ясные и четкие решения. У меня было только желание жить иначе. Я не знала, возможно ли будет остаться в Индии, хотя надеялась на это, не отдавая сейчас себе отчета – как я стала бы жить здесь. Я ждала приезда Динеша и возможной встречи с Индирой Ганди, которую ожидали здесь, в деревне к середине января. Часами я сидела, глядя на Ганг, чувствуя только одно – как мне необходим этот покой и свежий ветерок от реки.

В Калаканкаре жизнь была непростой. Из рассказов Сингха я уже знала, что здесь остро столкнулись и вели между собой многолетнее соперничество две семьи, два уклада жизни. Это отравляло прекрасный и, казалось, безмятежный уголок земли. Хорошо еще, что мне заранее было это известно.

Радж-бхаван, принадлежавший Динешу и его семье, походил на большой белый пароход, причаливший к берегу. С его плоской, как верхняя палуба, крыши, открывался такой простор водной глади Ганга и всей окрестности, что захватывало дух. Во время разлива реки вода заливала подвалы и доходила до края террасы. Раджа Рампад Сингх знал, как выбрать место для дома. Основанием ему служил каменный уступ, который река огибала с трех сторон. Но в этом красивом доме с большой библиотекой было холодно. Легкий внешний налет европеизма, короткая стрижка и контактные линзы у девочек, английский завтрак и американские журналы уживались здесь с глубоким, врожденным чувством собственного превосходства – чувством высшей касты.

Это аристократическое отчуждение ощущал каждый, входивший в дом. Даже Даду, сестра Динеша, когда-то нарушившая законы касты и вышедшая замуж по любви, была отринута и лишена не только уважения, но и собственности. Ей много лет не разрешалось приезжать в радж-бхаван, где она родилась. Сейчас она гостила здесь, с ней были приветливы из-за моего присутствия, и Пракаш сказала мне, как счастлива Даду.

Маленькая, круглая, как мячик, Даду, наслаждалась болтая целый день на террасе с девочками. Браджеш любил ее, помогал ей, как мог, посылал ей деньги из Москвы и был ее защитником в семье. Но и он был бессилен против вековых традиций, которые в Индии все еще сильнее закона: Даду так и не могла получить даже драгоценности своей матери, которые Динеш поместил в банк. У нее были печальные глаза и добрая улыбка; она была похожа на своего дядю. Мне было так приятно, когда она заходила вечером в мою комнату, садилась на кровать и мы говорили, как давние знакомые.

Даду явно чувствовала себя здесь бедной родственницей, так же как и я. Смущались и другие посетители, – родственники, соседи, гости из деревни, заходившие повидать Наггу, неизменно сидевшую с девочками на огромной тахте в гостиной, с вязанием в руках. Только перед старыми женщинами в семье Наггу смирялась – вставала с тахты, подходила и низко кланялась, касаясь руками лба и земли у ног старшей. Потом она садилась на диван и продолжала разговор, как будто присутствующих и не было. Гости оставляли обувь у дверей, входя босиком, в знак уважения.

Недоступность радж-бхавана подчеркивал здоровенный страж – пенджабец, стоявший во дворе. В его руках было длинное деревянное копье со стальным наконечником. Он неизменно запирал на засов калитку и замахивался копьем на голодных деревенских собак. Впрочем, кроме собак, никто из деревни и не подходил к воротам.

Двери другого дома, где жила семья Суреша, были всегда открыты настежь. Это был старый перестроенный дом, увитый цветущими красными растениями, похожий на современную виллу. Когда-то дом был очень красив и ухожен, – еще остались следы того времени, когда оба брата были богатыми помещиками. Независимость Индии и земельная реформа оставили им только небольшую ферму, огромный манговый сад да старое, доброе имя.

Теперь дом, который Браджеш уже давно отдал брату, был полузапущен, большая половина его превратилась в склад. Другая половина, обращенная всеми окнами к Гангу, была жилой и уютной. Но во всем чувствовалось, что хозяева обеднели, подавлены жизнью и на все махнули рукой. В комнатах, обставленных простой европейской мебелью, было много английских книг, портреты Махатмы Ганди, хорошие акварели современного индийского художника. Каменный пол в гостиной был покрыт потертым ковром, на который неизменно садились деревенский староста, писарь с машинкой, женщины с детьми и другие многочисленные посетители. Доктор Нагар, ректор колледжа и местный учитель, а также гости из города садились в кресла.

Суреш Сингх, образованный либеральный помещик, жил безвыездно в Калаканкаре. Он и его брат окончили лучший колледж в Лакхнау и целиком погрузились в борьбу за независимость – как и все лучшие люди Индии. Когда независимость была получена, Суреш много лет был неизменным членом законодательного собрания в своем штате Уттар Прадеш.

Для собственного удовольствия он писал на хинди маленькие юмористические рассказы из жизни деревни; написал книгу об индийских птицах и растениях для подростков, получившую национальную премию. Он любил растения, собирал их в своем небольшом саду, наблюдал за ними. Тихий, беззлобный человек, глубоко мирный, непрактичный, он не мог похвастаться ни хозяйством своей фермы, ни достатком. И половину всех сил у него отнимала борьба с собственным племянником – борьба имущественная и борьба амбиций.

Дело в том, что в индийской семье – по традиции – титул раджи, а вместе с ним дом, имущество и общественное положение, наследует всегда только старший сын, родные братья которого уже ни в коей мере не считаются ему равными.

Традиции касты, сложившиеся тысячелетиями, не отмирают за какие-нибудь двадцать лет, особенно в деревенском захолустье. Здесь сорокалетний Динеш был раджа, и он фактически правил этим маленьким царством – Калаканкаром. Здесь был его избирательный округ, и окрестные крестьяне не посмели бы выбрать в центральный парламент кого-нибудь другого, вместо их раджи-сахаба. Динеш был также главой семейного Треста, финансировавшего в Калаканкаре два колледжа, клинику, храмы, школу санскрита, и вообще любое местное мероприятие.

Два дяди Динеша пользовались уважением далеко за пределами Калаканкара. Но они были бесправны по сравнению с молодым племянником-раджой, – ситуация столь обычная для восточных стран, и с таким трудом воспринимаемая западным умом.

Браджеш Сингх играл здесь роль миротворца. В молодости он резко порвал с традициями и кастовыми правилами своей семьи. Позже он стал коммунистом. Но в нем всегда преобладало стремление делать добро ближнему и жертвовать всем для других, – что является одной из заповедей всех индийских религий. Так как он всю жизнь твердо следовал этому правилу, то в конце концов остался без собственности, без дома, без земли и без всех, обычных для его класса, средств к существованию. Тогда он продал все, что оставалось, и уехал в Лондон с женой и сыном. И когда через несколько лет вернулся в Индию, то был вынужден попросить у брата лишь маленькую комнату в своем же бывшем доме, и часто оставался совсем без денег. Все его интересы в последние годы были устремлены на советы и помощь окружающим – поэтому его везде любили. Опора своему брату и заступник всех обиженных, начиная от бесправной Даду, он был, конечно, бельмом на глазу у раджи. Он всегда говорил мне, что жизнь в Калаканкаре полна трудностей, без которых не обходится ни одна большая индийская семья. Теперь я видела, насколько он был прав.

Возле комнаты, где жил Браджеш, была небольшая терраса, выходившая на песчанный берег Ганга, защищенная от солнца густыми, темно-зелеными деревьями Ашоки. У края ее росли трехметровые кактусы, между большими каменными плитами пробивалась трава. Здесь было тихо и я сидела часами, глядя как меняется Ганг в разное время суток. Мне казалось, что вот именно здесь я нахожусь в некоей наилучшей для меня точке всей земли – так хорошо и спокойно было мне. Таким неожиданным, таким хрупким и временным было это блаженство, что я пила каждую минуту этого покоя, как сладкий нектар.

Между двумя домами находилась небольшая площадка со старым индуистским храмом, полном раскрашенных статуй всевозможных богов, которых так много в мифологии индусов. Нужно было каждый раз проходить мимо навеса, где почти под открытым небом жили 90-летний, сгорбленный пандит Чакра, его жена и маленькая внучка. Девочка всякий раз кричала мне намасте!, приходилось остановиться и сказать намасте каждому.

Меня вскоре спросили, как я отнеслась бы к «заупокойной службе» – употребляя христианскую терминологию. Но разницы нет: если веришь в бессмертие души, то пожелать ей покоя и мира можно в любом религиозном обряде, на любом языке. Я предложила родственникам самим решать и делать то, что они считают нужным. Это оказалось не так просто, потому что семьи Динеша и Суреша принадлежали к разным направлениям индуизма.

Сначала Наггу устроила церемонию в ортодоксальном индуистском храме. Пандит Чакра (которого Браджеш называл не иначе как «плут и обманщик») звонил в колокольчик, обходил несколько раз вокруг храма, зажигал масляные светильники, кропил «святой водой», взятой из Ганга, и долго перебирал четки, бормоча молитвы. Церемония была длинной и казалось никогда не кончится. Я сидела в белом сари, поджав онемевшие ноги, зажигала светильник, делала все, что полагалось.

На следующий день Суреш, немного волнуясь, объяснил мне, что как и Браджеш, он сам и его семья принадлежат к Арья Самадж – индусскому протестантскому течению, основанному на Ведах, не признающему многобожия, храмов, многочисленных статуй и длинных церемоний. Теперь они все хотели бы помолиться за упокой души по-своему. Я согласилась, мне все было интересно. Пришел другой пандит – приятный и благообразный – и единственным ритуалом был костер под открытым небом. В огонь бросали ароматную смолу, читая молитвы на санскрите. Все было проще, красивее и как-то понятнее. По смыслу индусская молитва за упокой души показалась мне давно знакомой: «пусть душе будет отныне мир и покой»…

Общим в обеих церемониях было то, что нужно было давать деньги брахманам – священникам и их ученикам, сидевшим скрестив ноги и бормотавшим молитвы.

Пракаш объясняла мне все правила здешней жизни. Хотя Наггу и носила титул рани Калаканкара, она мало интересовалась жизнью этой большой деревни. Но Пракаш была здесь признанным духовным руководителем.

С утра Пракаш сидела на маленькой терраске у входа, щурясь от солнца, и обсуждала хозяйственные дела. Деревня была рядом, за углом кирпичной стены: оттуда доносилось монотонное пение учеников санскритской школы – они разучивали молитвы. Сюда приходили утром все, кто хотел поговорить с Пракаш. Она давала советы и лекарства женщинам, она была авторитетным пропагандистом «планирования семьи». Она же судила семейные ссоры, и объясняла все о выборах.

Накануне всеобщих выборов в деревне остро обсуждалась политическая борьба, и обитатели Калаканкара принимали в ней живейшее участие. Динеш принадлежал к правящей партии Национальный Конгресс, как и Суреш, но последний сильно сочувствовал социалистам, влиятельным в этом штате. Пракаш питала больше симпатии к молодой прокапиталистической партии Сватантра. Она и ее муж тайно желали Динешу поражения, но поддерживая честь семьи, работали в предвыборной агицатии за него. Пракаш часто выезжала в соседние деревни на «джипе», созывала митинги, говорила с женщинами. Ничего этого, конечно, не делала Наггу, мечтавшая лишь поехать в Бенарес покупать свадебные сари и вернуться назад в Дели.

Однажды, когда мы сидели с Пракаш на ее утренней терраске, я увидела двух молодых людей – негра и белого, в европейской одежде, сандалиях и рубашках навыпуск. Они шли к дому, но Пракаш сказала что-то на хинди своему сыну, и он увел их прочь.

«Кто это?» – спросила я.

«Это американцы из Корпуса Мира, – объяснила Пракаш, немного смущенная. – Они хорошие мальчики, очень много работают в нашем сельскохозяйственном центре. Они так молоды и одни здесь. Я часто зову их пить чай, они приходят к Сиришу. Но Динеш сказал, что они „американские шпионы“, и велел мне не допускать вас к ним. Я не знаю, что делать? Они привыкли ходить к нам. Этот негр, Миллер, говорит, что у нас он совсем как дома. Они немного знают хинди».

«Оставьте, какие глупости!» – сказала я, опять краснея от стыда за свое посольство. – «Разве они знают, откуда я?»

«Они вообще не задают вопросов», – отмахнулась Пракаш. – «Славные мальчики, работают целый день и учат крестьян, но наших крестьян не так легко заставить работать. И все равно мы зависим от дождей, как ни работай».

Как было хорошо и интересно с Пракаш! Как мне надоели высокие чины, министры и премьер-министры, послы и аристократы, вершители судеб народов и отдельных людей… С каким удовольствием я забывалась от всего, сидя на циновке возле Пракаш на каменном полу, служившем ей кухонным столом. Здесь она резала овощи и готовила на керосинке что-то необычайно вкусное из фасоли, картофеля, лука, помидоров, цветной капусты: это называлось «зимние овощи». Летом будут манго, папай и другие летние плоды.

Огород, рядом с домом, был маленьким зеленым оазисом, орошаемым из колодца, как и небольшой сад, куда мы ходили с Пракаш по утрам, собрать свежих цветов. Резеда, левкои, горошек должны были расцвести через месяц. А сколько растений, незнакомых мне, росло и цвело вокруг!

* * *

Я выросла на природе и привыкла наблюдать ежегодное пробуждение и умирание зеленого мира вокруг себя. Деревья и цветы часто говорят мне больше, чем люди. Они всегда помогают и утешают, давая душе еще раз поверить, что мир прекрасен и разумен, что безумные глупости и жестокости человечества совершаются против естественных законов Природы и Разума, что рано или поздно насилие потерпит крах на этой Земле. Никакие слова, собранные в книгах, не убеждают сильнее, чем язык листвы, облаков, водной ряби, дождя. С детства я знаю этот язык и привыкла к нему. Поэтому и теперь, перемещенная в теплый климат Индии прямо из московской зимы, я так жадно, вслушивалась в него, и природа опять говорила мне много.

Необычной оказалась встреча Нового, 1967-го, года в индийской деревне. День 31-го декабря проходит для индусов незамеченным, потому что в деревне продолжают следовать индуистскому календарю. Поэтому мне оставалось только рано лечь спать. Но все-таки мне хотелось отметить чем-то наступление Нового года, который, вот уже столько лет в Москве я встречала дома с детьми и только с очень близкими людьми. Я ушла из радж-бхавана ночевать в маленькой комнатке, где жил Браджеш.

В комнате была старая белая мебель, должно быть привезенная в прошлом веке все тем же дедом-оригиналом, вместе с женой из Англии. Старомодная деревянная кровать стояла возле окна, выходившего на реку.

Я долго лежала, не засыпая, глядя на белый от яркого лунного света песок, пытаясь вообразить подмосковные сугробы и трескучий новогодний мороз. Хорошо было уезжать в Жуковку под Новый год и гулять ночью, при свете луны, по заснеженному лесу…

Сразу же за моим окном была терраса из каменных плит, потом шел ряд высоких, как деревья, кактусов, потом песчанный берег и, наконец, всего в каких-нибудь 100 метрах от меня, спокойная, как масло, гладь Ганга. Было прохладно и тихо, только звенели цикады. На берег вышел сгорбленный в три погибели пандит Чакра и медленно заковылял к реке. Он опирался на палку, а в другой руке нес латунный горшочек, взять воду из Ганга. Латунь мерцала при свете луны… Здесь я уснула.

Согласно старой примете, какова встреча Нового Года, таков будет и весь год. Наступающий год обещал быть совсем непохожим на все мои прежние годы.

Рано утром, пока еще не начало светать, я пошла искупаться в Ганге. У меня не было для этого мистических или религиозных мотивов. Волнение все-таки охватило меня потому, что в эту воду бросили прах Сингха, и потому что Ганг был для меня образом вечности, символом мудрости и спокойствия – всего того, что мне так дорого в Индии. Что-то необъяснимое есть в этой реке: всякий раз, когда взгляд встречает ее водную поверхность, замирает сердце.

Даду пошла со мной. Она объяснила мне, что полагается купаться до восхода солнца, обычно, в полнолуние. Мы шли по холодному песку босиком к лодке. Упираясь шестом в дно, мальчик подвел лодку к острову посередине реки.

К Гангу идут, как в храм. Сначала бросают в воду цветы, потом берут горстью немного воды в рот, смачивают лоб. Только потом входят в воду ногами, говоря при этом молитву. Даду соблюдала все, как следует. Она купалась прямо в сари, как все индийские женщины. Мне Пракаш посоветовала тоже не раздеваться и купаться в пижаме. Я так и шла, босиком, накинув на пижаму свое пальто.

Холодная вода обожгла на минуту, но потом вся кожа стала гореть, и вода казалась теплой. Не хотелось выходить. Веками считалось, что вода Ганга исцеляет; возможно, что она естественно радиоактивна, в ней много солей, она имеет серный запах. Во всяком случае, она необыкновенно освежает, и кожа долго горит потом, как после легкого солнечного ожога.

Тихо всплескивая воду, лодка шла назад к нашему берегу. Все небо уже алело, вода была розовой, дул предрассветный ветерок. Мальчик с шестом, Даду и девушка, сопровождавшая ее, улыбались мне. Я чувствовала себя помолодевшей, счастливой и сердце было спокойно, как эта розовая, тихая вода.

Ганг меняется в течение дня много раз и никогда не надоест наблюдать его. Берега его пустынны и песчаны, один берег выше, там ветер пересыпает сыпучие дюны. Ниже по течению плоские отмели, где сидят, отдыхая от перелета, северные птицы – утки, цапли, серые журавли…

Однажды, бродя возле Ганга я услышала знакомое курлыканье, и не поверила бы своим ушам, если бы не увидела высоко в небе журавлиные треугольники. Летят журавли, летят журавли из России над Калаканкаром, – счастливые птицы, – не ведающие ни виз, ни паспортов, ни прочих глупостей, выдуманных людьми. Знают журавли, что Ганг не простая река, потому и держатся ее, как тропки, в необъятных просторах неба и земли. Садятся на отмели, разгуливают по песку. Летят на юг, возвращаются на север.

Солнце всходит за деревней, а около полудня нестерпимо блещет мелкая рябь на поверхности буроватой мутной воды. Днем всегда свежий ветер, иногда сильная волна, на деревенские лодки ставят паруса. Мостов не существует на многие десятки и сотни километров. Людей, тюки, скот перевозят на лодках. В Калаканкаре как раз такой перевоз.

Днем берег реки оживлен и многолюден, полно собак, пыль. Приходят за водой, стирают сари и дхоти, нещадно колотя их о воду, потом расстилают на песке сушить. Чистят песком кухонную посуду из латуни. Едут на остров, посредине реки, где посеяны и уже взошли арбузы – до сезона дождей и разлива, когда остров будет затоплен, их успеют собрать. А пока что их надо поливать, а ночью отгонять грызунов. Сейчас остров во власти деревенских мальчишек, они следят за арбузами, ставят пугала от птиц. На другом берегу иногда появляются верблюды, там тоже деревня.

К концу дня гвалт затихает, пыль и ветер исчезают, вода становится темной и тяжелой, как масло, и солнце не расстается теперь с этим гладким зеркалом до самого заката. И вот начинается постепенное умирание солнца, оно больше не жжет и не слепит, а заливает все небо, землю и воду золотым, апельсиновым светом. Это – национальный цвет Индии. Он становится все гуще и гуще, но не где-то там, на горизонте, а везде вокруг вас и кажется, что вы дышите этим затухающим светом…

Потом оранжевый шар уходит под землю, прямо за противоположный берег, и тогда вдруг быстро наступает темнота; все как будто проваливается в густой сумрак ночи, и река замирает до следующего утра, отражая в себе неправдоподобно огромные звезды.

Кругом пустынно. Этот район далек от городов, до Аллахабада 40 миль, до Лакхнау 90. Это самое сердце Индии, здесь была древняя Арьяварта, и эти песчанные берега остались такими же, и все так же огибала река каменный уступ, к которому теперь прилепился дом. Калаканкар и означает – черные камни.

Двадцать поколений рода Сингхов сменилось здесь, и все уходили в Ганг. Многие совершали религиозный подвиг – после долгого поста, ослабляющего тело, выезжали на середину реки на плоту и под громкие звуки барабанов бросались в реку навсегда. Всех принимала река и всех уносила в вечность, и так же мелела зимой, обнажая острова и отмели. Здесь нет знаменитых храмов и памятников искусства, нет достопримечательностей на этой пустынной, выжженной земле, в этой грязной деревне. Краски неярки, однотонна белая одежда крестьян, тускла пыльная зелень. Здесь нет экзотики, сказочности – всего того, что ищет в Индии турист. Но здесь во всем вокруг присутствует, все наполняет какой-то неуловимый, глубокий как орган, звук: помолчите, посидите спокойно, глядя на реку и берега, и вы услышите его. Вы ощутите как, подобно медленному, гулкому гонгу, здесь бьется и дышит спокойное сердце вечной, могучей жизни, в которой сливаются вместе земля, река, деревья, птицы и человек. И даже тот, кто не знает Бога и не верует в него, сам того не подозревая, пошлет Ему благодарение за мир в своей душе, и из нее непроизвольно вырвется: «Господи, как хорошо!»