Текст книги "Дважды любимый"

Часть девятая

Лилька Громова металась по номеру разъяренной тигрицей. Казалось, он чувствовал кожей, на расстоянии электрические разряды гнева, исходящие от нее самой и от копны – охапки ее золотисто-рыжих волос, от веснушек, рассыпанных по маленькому вздернутому носу и щекам. От всей нее – маленькой, миниатюрной, немного полноватой в бедрах и талии, но притягивающей взоры чем то неуловимо притягательным. Тем, что искусно крылось в самой глубине ее натуры. Лилия Громова, казалось, являлась полным контрастом Наталии Ивинской, – холодноватой, сдержанной, с завораживающей изысканностью манер и привычек. Но было и то, одно, главное, что так неуловимо сближало их. И та и другая, уж если любили и ненавидели, сердились и радовались, то полно, до самого края… Притворства и фальши они не терпели обе.

– Нет, Турбин, у меня нет слов! – Лиля уперла две маленькие, чуть полноватые, руки в складочках на запястье, в бока, и фыркнула пренебрежительно:

– Это же надо быть полным идиотом, чтобы сотворить такое… Зачем ты признался ей?!

– Она сама догадалась. Я и не думал.

– Чертов ты балбес! Ну наплел бы, что она сама на тебе повисла, эта швабра патлатая! Ё – мое, ну мужики! Как дети малые, ей – богу! Какого то журавля в небе все ловят, а синицу из рук выпускают!

– Я ее и выпустил, потому что она – синица. Птиц нельзя удержать. – Выдохнул он в ответ.

– Дурак ты, Никита! Писаный. Натка не синица тебе, а целая жар-птица. Не каждому в руки такая диковина и дастся. Держать надо было крепче. Она, знаешь ли, перьями не разбрасывается. – Лиля вздохнула. Присела рядом с Никитой на диване, и осторожно взъерошила его волосы свободной рукой, легонько ударив по затылку:

– Ну, что вот теперь делать то будем?

– Не знаю. – Никита устало уронил руки вдоль колен. – Не знаю. Опалила она мне душу. Не могу без нее. Совсем. – Он потянулся было в правый карман пиджака, за сигаретами.

– Не кури! – предостерегла тотчас Лиля. – Она ведь сразу поймет, что ты был здесь. И так покоя ей нет.

– Как она? – Он поднял голову.

– Как – как! – зло передразнила его Лиля. – Закудахтал! – Будто ты не знаешь сам. Как мы, все бабы, после ваших загулов? Притихла, а душой мается…

– Я вижу ее только на репетициях, да на сцене. Там она блистательна, как всегда. Улыбается, даже шутит.

– Вот – вот. Только почти не спит. И почти не ест. Ей бы к врачу надо, а она только отнекивается. Спасается бассейном и кофе. Хочу ее упросить, чтобы походила на массаж, да только боюсь..

– Что такое? – Никита встревожено посмотрел на Громову.

– По – моему у нее что то с глазным давлением. Она мне пару раз жаловалась на головные боли. А при них массаж делать опасно. Нужен осмотр врача. У нее давно уже не повышалось глазное давление… Раньше хоть ты мог ее заставить идти к врачу, а теперь она и вовсе на себя рукой махнула, я так думаю.. Хоть она и не говорит мне ничего.

– Черт! Надо что – то делать! – Турбин соскочил с дивана и начал ходить по комнате.

– Что делать? Вернуться? А ты сбегай к Зденковой, может, она что и посоветует! – Спокойно, с ехидцей проговорила Лиля, наблюдая за его маетой. – Она, говорят, большой специалист по советам, как мужику в каких оказиях себя держать и, при случае, морду в грязь не уронить!

– Не ерничай ты, Громова, ради Христа. Без тебя тошно! – с досадой прервал ее Никита. – Что Вы все, бабье, как будто бы радуетесь, если мужик оплошает, рот у Вас до ушей, а нет, чтобы что дельное подсказать!

– Ха! Нет, Вы посмотрите на него! Я ему должна советовать, как из дерьма выбираться, когда он сам туда залез по уши, да еще по доброй воле! – Лиля всплеснула руками. – Ну ты даешь, Турбин! Арс и то на тебя смотрит с изумлением! – Лиля указала рукой на крупного «водолаза», лежавшего на коврике возле входа в спальню. Услышав свое имя, собака тотчас насторожила уши, и негромко зарычала, словно в ее пасти перекатился камушек.

– Вот, видишь! – торжествующе усмехнулась Лиля. – Не приветствует он тебя, хоть и сам мужик.

– Громова, заткнись, а?! – неожиданно устало и безнадежно вздохнул Никита. – А то, честное слово, по роже дам! Не вытерплю!

– Не дашь! – более, чем уверенно ответила Лиля.

– Это еще почему? – уставился на нее в недоумении Турбин.

– Ты – музыкант, а музыканты должны беречь руки от нагрузок, особенно – пальцы. – Лиля отложила в сторону платяную щетку, стукнув дверцей гардероба. Отряхнув пакет с платьем, из которого торчали зеленые велюровые рукава, она бросила свою ношу на спинку стула и с досадой проворчала:

– Ну что, я тебя учить должна? Ты что, первый день на свете живешь? Не бегай ты от нее. Тебе рядом надо быть. Прийти с повинной. Но не как побитому псу, нет, – махнула она рукой, увидев, что протестующие искры так и посыпались из глаз Турбина, а сузившиеся зрачки вмиг расширились. – Нет. Она такого терпеть не может. Придумай что – нибудь.. Начни снова ухаживать за ней, что ли!

– Как это? – ошеломленно замер Турбин. – Мы, кажется, еще даже и не развелись!

– Тем более. Заинтригуй ее. Пришли ей цветы. В ресторан пригласи. О, господи! Укради. Увези. Куда – нибудь. Хоть в Париж, хоть в нашу песчаную тьму – таракань со старой консерваторией!

– Но как же наши контракты?… – Турбин развел руками.

– Да к черту их, эти контракты! Если Вы пропустите пару репетиций, это ничего не изменит. Натка ведь не ремесленник, как я и эта стерва, Малгожата, со смычком в одном месте! Натка – импровизатор от Бога, может играть по памяти и слуху, где, когда и как угодно.. Она же в баре каждый день по два часа рояль терзает, так что у посетителей потом ладони болят от аплодисментов. И Шопен не Шопен, и Гершвин ни Гершвин, а так, целый каскад.

– Она что, играет Гершвина?! – поразился Турбин.

– Да. – Лиля пожала плечами. – А что такого? Твоя жена – она в упор, выразительно, посмотрела на Турбина, сознательно сделав ударение на последнем слове, – на клавишах может сыграть, хоть блюз, хоть джаз, хоть джазовый менуэт. Это только жизнь не подчиняется ей, а в музыке она – Бог… Или – почти Бог.

– Тогда, Лилек, у меня нет шансов. Совсем. – вздохнул Турбин и хлопнул себя по карману.

– Это почему же?

– Боги ведь совершенны. Они не отбрасывают тени. И не умеют прощать. Она не простит меня. У нее планка выше потолка. Почти идеал. А я – обычный Казанова. Так она назвала меня последний раз.

– Дурачок ты, Кит! Казанова то тоже – идеал. – Лиля прикусила губу, чтобы не фыркнуть от смеха Рыжие капли веснушек, подобно маленьким солнцам, засияли на всех ее ямочках, складочках и еле заметных морщинках, и посмотрев на нее, Турбин сам невольно расхохотался. Но пани Громова в ответ тотчас обрела серьезность. Подойдя к Никите и осторожно отряхнув что – то невидимое с рукава его пиджака, она тихо обронила:

– Кит, Натка ведь стремится к этой высокой плаке лишь потому, что так ей легче живется. Она как бы доказывает свою принадлежность миру и равность всем нам, в нем живущим, понимаешь?

– Не совсем. Поясни.

– Ну, как сказать… Когда она стала слепнуть, Алла Максимовна растерялась.. Плакала ночами, металась по квартире, проклинала себя и Антона Михайловича, даже бегала тайком в церковь каяться, что совсем не по большой любви вышла замуж..

– Лилек, ну что это ты городишь? – Никита растерянно уставился на нее. – При чем тут Наткина болезнь и замужество моей тещи?

– При том! – вздохнула Лиля, задумчиво вертя в руках пуговицу пиджака Турбина. – Твоя милая теща почему – то стала считать Натку и ее темноту своей карой. Наказанием. Виной, что ли. С тех пор у них в доме стало просто невыносимо. Вину надо было переложить на кого то другого, Алла не хотела одна нести такой груз. Она поначалу изводила капризами и слезами Антона Михайловича, но тот не поддался. Для него светом в окошке стала только Натка. Он весь ушел в нее, в ее интересы, вкусы, потребности. Часами возился с ней, читал, купал, водил по педагогам и врачам, учил считать, петь и ориентироваться в пространстве. Алла Максимовна тогда совсем озадачилась, ведь на ее стенания они вдвоем почти не обращали внимания. Слепота Натки стала для них как бы особым паролем, увлекательной игрой. Игрой – преодолением. То, что девочка тратила, играя в темное, туманное, заколдованное царство, много эмоциональных и физических сил, наша драгоценная Алла Максимовна как бы и не понимала, и не принимала. Ребенок то – смеялся.

– Нет, ну а что Натка еще – то должна была делать? – Никита непонимающе пожал плечами. – Рыдать что – ли день и ночь?! – в голосе его слышалось невольное возмущение.

– Наверное! По понятиям мадам только это и было уместно. Она придиралась к дочери не внешне, а как то изнутри, все время пытаясь опустить, снизить ее планку самоценности. Она – не такая как все, ей опасно играть во дворе, ей не обязательно смотреть вместе со всеми детьми мультик, она ведь все равно ничего не видит. Натка упрямо твердила: " Мамочка, но я же все слышу!» Но сама Алла – не слышала ее. Так было удобней: строить из себя мученицу – страдалицу, преданную мать. Кроме того, Алла сильно нервировала Натку всякими походами по врачам. Те уже не могли вернуть мадам ее милое Совершенство в кружеве и бантах с ясными глазенками – таким чудом Натуся была только до двух с половиной лет, мадам же этого по прежнему упрямо жаждала. До тех пор, пока в одном из кабинетов профессор офтальмологии, не рявкнул оглушительно на нее, чтобы она, в конце то концов, научилась принимать жесткую реальность, а не витала в каких то там миражах. После этого девочке вместо повторной операции по прижиганию сетчатки купили рояль. И Алла его тотчас тихо возненавидела.

– Ты придумываешь, Лилек! – растерялся Никита. – Это на самом деле – ужасно! Откуда ты все это знаешь?

– Нет. Не ужасно. Просто об этом никогда не говорят вслух. Алла дико ненавидела рояль. Она его своей ненавистью просто – одушевляла. Это Натка могла всегда все списать на то, что ей кажется, но я, я – то отлично видела все жесты, ужимки, всякое выражение глаз ее матери. Я была очень близкой в их доме. И потом, ты знаешь, меня жизнь так пообломала, что я рано научилась отличать истинное от фальшивого! Мне моя маман и вздохнуть – то не дала, на тот свет отправилась, раз за Любимым ее нельзя было кинуться! – Лиля присела к туалетному столику, устало провела расческой по волосам, и тотчас отложила ее. Она словно витала мыслями где – то далеко. – Так что я не придумала ничего. Я видела. Когда Алла приближалась к роялю у нее на лице было такое отвращение, словно она вдруг увидела змею или наступила на нее! Это и понятно. Ведь у Натки появился еще один союзник. Еще один друг. Потом пришла Валерия. И, о, маленькое счастье – притворство в доме Ивинских вдруг перестало быть самой основной ролью Аллы! Она могла перевести дух. У нее появился стабильный партнер по «театру жизни» – собственный муж. Втайне – нелюбимый еще сильнее, чем раньше. Влюбившийся в Валерию моментально, до остановки дыхания. Сначала Алла готова была убить его. Не от ревности. От досады. Она понимала, что теперь у нее и вовсе нет над ним не то, что власти, а даже и ее иллюзии. А так как проигрывать она совсем не любила, то лицемерием мужа взяла реванш за погубленную гордость. Ему пришлось лгать, она вранье принимала, значит, они были союзниками поневоле.

– Это жестоко, Громова! – Никита непримиряюще покачал головой. – За что ты так не любишь Аллу Максимовну?

– А за что же я должна ее любить? За то, что она вечно фальшивила? Пела сладким голосом дифирамбы Валерии Павловне и поила ее ореховым ликером, а сама готова была ее придушить в один момент? Как же, как же, Валерия же посягала на ее власть в доме! На власть над мужем и ребенком, самое святое! А вот когда пришла пора с Наткой поговорить о взрослой жизни всерьез, первое, что сказала ей Алла, так это то, что Натка никогда не выйдет замуж, так как только будет обузой для мужчины. Срезала ее душу на корню. Правда, позже, как мать – героиня, она об этом вовсе не вспоминала. Да и не говорила она так, Вы что, Вам показалось! – Лиля брезгливо передернула плечами – О месячных же и прочих женских секретах Натке терпеливо рассказывала Валерия… – Ну что ты смотришь на меня, как будто я – сумасшедшая? Я тебе правду говорю. Королева Алла хотела власти и только власти, ответственность была ей не нужна, она ее раздражала. Кроме того, она еще должна была покупать прокладки для слепой красавицы – дочери, у которой грудь была более округлой формы, чем у нее! Невыносимо, согласись?! И вот, прокладки тоже переложили на Валерию. И пели ей дифирамбы за помощь матери – мученице.

– Я всегда говорил, что большинство баб – стервы от рождения! – нервно усмехнулся в ответ Турбин. – И еще я думал, что циник – это я…

– Она не стерва. Просто Натка все время невольно напоминала Алле, как же несовершенна, на самом деле, и она сама, и ее душа… Напоминала даже просто – напросто – своим присутствием. Дочь для матери и всегда немного – соперница, а тут это все вдвойне Алле про мозгам и сердцу стучало…. Натка была с шести лет крылатым, одухотворенным Моцартом в юбке. А ее мать – только усталой лгуньей всю жизнь. И более – ничего. – Лиля развела руками.

– Ты уж ее совсем каким то монстром рисуешь, Лиля. – с сомнением в голосе произнес Никита. – Вот моя мать хоть и изменяла отцу, но все же он на нее смотрел, как на подругу жизни, у которой судьба растянулась, словно сухожилие на правой руке. Растянулась, а потом – сжалась. До размеров городка в Заполярье, какой то Печенги… Птица залетела в эту несчастную Печенгу, диковинная, как иволга, и он дохнуть не смел на нее, птицу эту, и прощал ей все… И они любили меня оба, и это все искупало.

– Правильно. Чтобы сохранить любовь, надо иметь в душе еще что – то, кроме любви, говорят французы. Иметь понятие о том, что она из себя представляет. Море, океан, ручеек? Алла Максимовна имела в своей душе только поруганную гордость любви к себе. Любовь потом переросла во Вселенскую жалость. К себе же. Натке там, в ее сердце, не осталось места. Антон Михайлович был щедрее. Он любил Натку. Без меры. Любил Валерию. Разрывался. Потом – ушел. И как бы открыл путь Алле Максимовне. Ей не нужно стало больше лгать. Она и сама попробовала взлететь. Влюбилась. Ушла. Теперь любит дочь на расстоянии. Это же ни к чему не обязывает. Легко! – Лиля щелкнула пальцами.

– А, может, она просто обрадовалась, что есть теперь на кого переложить ответственность? Появился я в Наткиной жизни? Может быть, в конце концов, они оба обрадовались?

– Хорошо мыслишь, Турбин, – уголками губ усмехнулась Лиля. – Хвалю. Только не пойму, на кого ты то все переложил?

– Я, Громова, только попытался. А мне – не дали. Взвалили ношу еще потяжелее: на, неси, раз твоя легкой показалась!

– Так Там не дают испытания не по силам! – Лиля одобряюще похлопала Никиту по плечу. – А, значит, все донесешь… Малгожата поможет!

Турбин скривил губы:

– Ой, подруга, и не говори мне о ней. Я уже забыл, как она выглядит! – На туалетном столике, прерывая диалог, завибрировал, вращаясь, будто танцуя, крохотный розовый мобильный, в виде пудреницы. Лилька, подбежав к столику, тотчас прижала аппарат к уху, отстегивая клипсу с грушевидным стразом и лепеча с придыханием, гортанно, по– немецки:

– Алло, алло, Громова, слушаю! – И тотчас же перешла на русский, замигав Турбину обоими глазами. При этом щеки ее смешно дергались: – Натка, ты? Слава Богу! Что ты так долго?! Что? Пан Карел возил тебя к профессору? Ну и что? Что давление? Перенапряжение? Ясно. Когда ты приедешь? Я? Ничего, чищу концертное платье. Кит? Не знаю, мы не виделись с ним, а что? Ты скоро? Хорошо. Нет, я не волнуюсь. – Лиля, поморщилась и стала досадливо махать рукой Никите в сторону двери. – Хорошо, я закажу. Целую. Пока, милая!

Нажав на кнопку отбоя, Лиля покачала головой:

– Она – ведьма! По голосу догадалась, что я волнуюсь. Скоро будет. Иди, а то после тебя еще проветривать нужно, она ведь твои ароматы чует за версту. Ее глазное давление от перенапряжения скакнуло просто. Ну, да тебе пан Карел сам все расскажет. Меня волнует, что она плохо спит. Попробую договориться, здесь внизу есть спа – салон с массажным кабинетом.

– Я все оплачу, – спокойно отозвался Турбин. – И вообще, скажи, ей что – нибудь нужно? Что то купить? Она мечтает о чем – нибудь? Духи, платья или что то еще?

Лиля тотчас задумалась, смешно морща нос.

– Ты знаешь, так забавно. Она мечтает о котенке. Персидском. Пушистом. Но как они уживутся с Арсиком? Хотя, сомневаюсь, чтобы этот добродушный толстяк на кого то, кроме Натки и меня, внимание обращал! Попробуй, купи? – Лиля опять подмигнула Турбину. – Понадеемся с тобой на авось.. Где наша не пропадала?!

Уходя, Турбин оглянулся в дверях на комнату, в которой витал еле уловимый запах каких то незнакомых ему прежде духов. Он жадно втянул ноздрями воздух, и капли аромата затрепетали где – то глубоко в мозгу, осторожно будя шорохи тайных, сокровенных воспоминаний.

– Это что, твои? – хриплым голосом спросил он Лилю.

– Духи? – тотчас угадала она. – Нет. Натка стала собирать коллекцию. Она часами бродит по парфюмерным бутикам. У нее по три аромата на день. Я еще уговариваю ее сменить прическу, но она наотрез отказывается…. – Турбин вдруг, не дослушав Лили, и резко повернувшись, вышел за дверь, морщась и потирая пальцами висок.

Часть десятая

…Где – то все равно бродила, плыла эта музыка… Она не могла понять толком, где. Внутри нее? Вне нее? Она, музыка, плавилась пластами, стекала серебристой пылью по кончикам пальцев, падала звонкими горошинами на пол. Наталия наклонялась вперед, к клавишам, напрягала спину, откидывала волосы со лба назад движением головы, порывистым, резким. И от этого голова кружилась, в ней словно вальсировали какие то точки и пылинки. Иногда они вспыхивали и прорывали серо-молочную, густую пелену. Она становилась чуть реже, перед глазами вставали какие то смутные очертания, белесые, как туманность Андромеды. Она взяла полную октаву, проиграла гамму, но что-то не понравилось ей в налетевших бурей звуках и, наморщив нос, она тотчас оборвала игру, хлопнув с досадой по лакированному боку рояля:

– Что то ты сегодня филонишь, старина! Что, давно тебя не терзали так долго? Вызвать тебе настройщика? Да есть ли они тут? Песочный край. Мне скоро уезжать. Отпуск кончается. – она вздохнула – В самом деле, выйти в парк, что ли?

В глубине квартиры послышалось раздраженное кошачье шипенье и мяуканье. Паркет в прихожей нервно царапали кошачьи когти. Это было так непохоже на всегда спокойную, флегматичную Кесси.

– Что случилось? – она тотчас порывисто поднялась с табурета у рояля. – Кэсси, что с тобой, солнышко? Ты, что, голодна? – Она осторожно вышла в коридор, и тотчас тревожно втянула ноздрями воздух:

– Чем это пахнет, Кэсси? Что то горит? Тлеет? Поэтому ты зовешь меня? – Она прошла на кухню, проверила плиту. Электрические конфорки остывали. Чуть задержавшись у глубокой ниши окна, она потянула на себя раму, закрывая ее. – И на улице какая – то дымность. Может быть, воздух – оттуда? – Она пожала плечами, проходя мимо, осторожно выдернула из розетки электрический чайник. Кошка продолжала кругами ходить около стола, нервно мяукая и царапая пол.

– Да что же с тобой такое? – она остановилась в недоумении, потом присела на корточки. Стала гладить животное, вытянув руку и ощупывая ее лапки и живот.

– Ты не заболела, кроха? Нос влажный. Что же ты так волнуешься? Какой то странный запах. Близко. Как будто синтетика плавится. Но у нас в квартире паркет. – Она опустилась на колени и стала ощупывать руками пол кухни. Паркет чуть скрипел под ее тяжестью. Иногда она останавливалась и подносила ладони к носу, тщательно обнюхивая их.

– А у Вас в квартире газ! – задумчиво проронила она, доползя на четвереньках до прихожей. Потом приподнялась и, присев на корточки начала ощупывать стены, обшитые дубовыми панелями. В прихожей ее нос ничего подозрительного не обнаружил. Она еще раз прошла по всей квартире, осторожно поглаживая руками стены и ощупывая розетки. Только войдя в спальню, где были открыты окна, и на занавесях по прежнему порхали муаровые бабочки, нежась в солнечных лучах, она обнаружила источник странного запаха. Это была лампа – бра в виде статуэтки мальчика с вазой – лампадой на плече, снизу обильно увитой кистями винограда. В замешательстве, помедлив несколько секунд, она выдернула штепсель бра из розетки, ощупала лампу и тотчас протянула руку к мобильнику:

– Алло, алло, мама? Это я. Здесь, в квартире что то неладно с электричеством. Ты не могла бы подъехать? Что? Нет, что то плавится, пахнет жженой синтетикой.. Нет, не горит, я все выключила, но я не смогу обесточить квартиру. Хорошо, я позвоню Киту, но не знаю, смогу ли его найти. Хорошо. Да, не беспокойся, я позвоню. Нет, что ты, при чем же здесь дух Валерии Павловны? Это смешно. Хорошо. Привет Олегу Борисовичу и приятного Вам аппетита! – с сарказмом закончила она и резко отключила мобильный. – Черт знает, что делается, Кэсси! Я говорю ей, что у нас в квартире неладное, а она мне в ответ спешит объявить, что они обедают. И что у нас во всех бедах виноват зловредный дух Леры, ты представляешь? Как же, это же ее квартира! – Она говорила, обращаясь к кошке, которая, следуя за нею по пятам, бесшумно прыгнула на кровать и растянулась на покрывале, положив головку на передние лапы, и нервно прядая ушками. Наталия вытянула руку, держа ее как раз над головой Кэсси. Она чуть заметно шевелила пальцами, словно вбирая в себя нервную вибрацию исходившую от животного. – Сейчас, успокойся, Кэсси, я позвоню Киту. – Экран телефона опять засветился сиреневым огоньком, заиграл, мигая, но на вызов никто не ответил.

– Где же ты, Кит? – нервно прошептала она, чуть прикусив губу. – Ты мне нужен, ответь? Ты что же, ушел в парк, что ли, в самом деле? Но я ведь туда не приду! – она выключила экран, с досадой громко шлепнув его на тумбочку у кровати со злосчастной лампой. И прилегла на подушки, опираясь на локоть. Кошка тотчас подползла ей под руку. Запах в комнате заметно усиливался. Она закрыла глаза, потом открыла их снова и резко села на кровати. Телефон ожил. Она тотчас рывком нажала кнопку вызова.

– Алло, слушаю! Что? Нет. Вы ошиблись номером. Перезвоните. – Ее рука легла на теплую шерсть животного. Кэсси жалобно мяукнула.

– Ну, что ты, солнышко? – Она вздохнула. – Не плачь. Может быть, наш Орфей все – таки нас услышит, и приедет? А пока, давай – подождем? – Она закрыла глаза, пытаясь окунуться в дрему, но вдруг комок подкатил к горлу. Ее тошнило. В нос вдруг ударил резкий запах пластмассы и хлора. Соскочив с кровати, она босиком побежала в ванную комнату и вскоре уже прочно обнимала руками фарфоровое тельце раковины – унитаза. Боль иглами колола виски и сжимала в кольцо лоб.

«Что такое? – с недоумением подумала она. – Я что, отравилась?» – На секунду ей стало страшно, но она попыталась отогнать навязчивые мысли струей холодной воды из под крана. Не вытерев рук, она, осторожно ощупывая стены руками, вернулась в спальню. Взяла с тумбочки телефон, и нервно втягивая носом воздух, набрала номер. Резкий запах цепкими когтями впивался в ее дыхание, горло, ноздри. Чувствуя, как кружится голова, она осторожно села на кровать. Кэсси резко и жалобно мяукнула, потирая своим хвостом ее ногу.

– Что ты, милая? – Она нагнулась, погладила животное по спине. – Я не буду здесь. Я сейчас уйду. У меня просто очень болит голова и меня тошнит. Ты права, Кэсси, я отравилась этим дурацким дымом! Она уже было хотела нажать на кнопку отбоя, но телефон замигал и послышался голос Кита. Его расплывчатое фото возникло на дисплее.

– Алло, Нэтти, ты звонила? Твой телефон у меня высветился уже пять раз. Что случилось?!

– Ты где-то вне зоны доступа. – Она старалась говорить спокойно. – За городом? Можешь приехать? Ты мне нужен. Очень.

– Да. – Она уловила секундное замешательство в его голосе. – Почему ты говоришь так медленно? Ты что, нездорова?

– Кит, у меня в квартире какая-то чушь с электричеством. Чем-то пахнет из розетки в спальне. Пожалуйста, объясни мне, как можно выключить счетчик. Он здесь, в квартире, в прихожей.

– Но ты можешь его не достать… Я сейчас приеду. Только схвачу такси.

– Кит, я попытаюсь. Объясни, как? Запах постоянно усиливается. Я все выключила. Меня тошнит и кружится голова. У меня уже была рвота. Сейчас я выйду в прихожую и выключу счетчик. Когда ты придешь, просто толкни дверь. Я ее открою, пока могу..

– Слушай. Там есть такой рычажок-пломба внизу. Надо потянуть на себя и он щелкнет, – терпеливо начал было он объяснять, но вдруг голос его сорвался, звеня тревожным тенорком – Ежкин хвост, Нэтти, ты матери – то хоть звонила?! Ты же там совсем одна!

– Звонила. Мама обедает. – просто ответила она. – Приезжай ты, а? Мне страшно. И плохо.

– Я еду. Я бегу за такси. Пожалуйста, ничего не делай, попытайся просто лечь! – его голос уже обретал привычную уверенность мягкого, чуть хрипловатого баритона.

– Нет. Я не смогу лежать. Страшно! – Она пыталась улыбнуться. – Вдруг я усну и не услышу больше тебя. Никогда. Не услышу, как ты войдешь…?

– Почему не услышишь? – не понял он. Или – сделал вид, что не понял. – Я сейчас же приеду! Милая, мы с Дэном уже на улице. Держись! – В трубке послышался треск и отдаленный гул, потом раздался чей то незнакомый мужской голос:

– Эй, шеф, нам до Песчаного Карьера, а там, дальше, в Матросский переулок, дом семь. Не подбросите? Скорее надо, в доме авария…

Телефон затрещал, экран мигнул несколько раз и связь оборвалась. Она пожала плечами, и стала было опять набирать номер, но тут к горлу снова подкатил горько – соленый ком, властно заполнил рот, и она, швырнув телефон на кровать, опрометью побежала в ванную. Она редко могла позволить себе такую беготню без страховки трости, но сейчас ей было вовсе не до осторожности. Выплеснув еще одну порцию содержимого желудка в раковину, она вышла из ванной, оставляя мокрые следы на кафельном полу. Кэсси, незаметной тенью всюду скользила за нею, петляя под ногами. Пару раз пушистый хвост неугомонной питомицы просто помешал ей шагнуть как следует.

– Кэсси, уйди же, ради Бога, я ведь могу упасть! – взмолилась она, стуча зубами. Ее пробирал озноб, но она упрямо пыталась нащупать на стене щиток электроприбора. Найдя круглую выпуклость повернула на себя маленький рычажок. Внутри прибора что то резко щелкнуло. Мерное жужжание стихло.

– Слава богу! – облегченно вздохнула она. – Надеюсь, не сломала ничего? – спросила саму себя с усмешкой, тут же морщась от боли и неприятных, сосущих ощущений в желудке. – Кэсси, да отойди же от меня! Ты ведь мешаешь мне. – Она, задохнувшись, почти что упала на дверь, пытаясь сдвинуть пальцами колесико английского замка. Мокрые руки непослушно скользили по прохладному металлу, срываясь, царапая обивку двери.

– Черт, да как же мне его открыть? Кит не попадет в квартиру, у него нет ключа… – шептала она, закрывая глаза и утирая ладошкой пот, стекавший со лба ручьями. Она вдруг почувствовала себя яростно бессильной и опустошенной. Слезы подступили к горлу наравне с едкой горечью тошноты.

– Ну вот, только не сейчас! – подумала она, и крепко зажимая рот ладонью, другой рукой все пыталась и пыталась повернуть тугое колесико. Наконец, ей это удалось, и дверь оказалась чуть приоткрытой Она жадно вдохнула через щель воздух, в котором пыль зарождающегося лета перемешалась почему то с запахами расплавленного сыра и жареных яиц. Пахло не кофе, каштанами и карамелью, как в Париже, не шоколадом, как в Вене, не мимозой и желтофиолью, как в Ницце и Ментоне, не осенним виноградным листом, как в Праге, а вот так, обыденно, прозаично: яичницей и растертым сыром. Быть может, кто то в доме просто – завтракал, а кто – то – пек пироги. При мысли о пирогах, в голове у нее опять что – то тоненько зазвенело, сжало виски в тугое кольцо, полыхнуло искрами… В горле что то сомкнулось, заволновалось, затрепетало, как очередная, полная, тугая, горько – соленая морская волна….