Текст книги "Смена"

Блэк баккара

Про эту связь я все поняла только по прошествии времени – когда было слишком поздно. И поняла я вот что. Подобно страшной потолочной тени гипсового пионера с горном, вызванной к жизни фонарем у детского корпуса, – пионера, неспособного без этой тени существовать, моя экзальтация во многом была обязана секретности наших с Антоном отношений. Вспомните себя в тот период жизни, когда из-за одного лишь человека значение начинает иметь все, буквально все. Как комбинации номеров встречных машин, совпадения слов, улиц, дат рождения и даже вовремя загоревшийся сигнал светофора легко укладываются в послушное тебе лекало смысла. Вспомните, как вспыхивает внутри вместе с загорающейся поверхностью телефона. Как от распирающей эйфории то и дело срываешься на полубег. Как оживают предметы, будь то сложившийся сердечком шнур зарядки или случайная городская вывеска с его/ее заветными вензелями. Как «…печатает» сулит тайну, от этих потешно прыгающих точек обмирает сердце, а все песни по радио – про вас двоих, конечно. Вспомнили? А теперь представьте, что это всё совсем, совсем не с кем разделить.

Первое правило секретного романа – никогда не упоминать о секретном романе. Ты носишь его с собой, как носят талисман в нагрудном кармашке, и никто не догадывается, какой силы оружие хранится там. Тебя разрывает от желания орать на весь мир, но этого не дает сделать общая, на двоих, конвенция. Остается с мастерством канатоходца балансировать на грани двух миров – официального, где нужно лгать о планах на вечер, опаздывать, пытаться (безуспешно) в равной степени уделять внимание обеим сюжетным линиям жизни и ни в коем случае не давать им пересечься, и несанкционированного – считай, вымышленного, известного только двоим. Момент этот мы как-то даже не обсуждали: он стал очевиден нам обоим синхронно, сам собой. Других вариантов недвусмысленность семейного положения Антона не оставляла.

Схема наших встреч вырисовалась легко и просто, буквально за несколько дней. При свете дня мы почти не виделись. А если хотелось, минута-другая послушно выкраивалась. Ненароком пересечься в курилке. Поискать потерянную за завтраком вещицу в столовой. Выпить на кухне компота. Налей-ка еще, жара страшная. Эти и сотни других встреч бесшовно встраивались в ритм дня.

Основные же свидания приходились на время после заката, и поход на каждое превращался для меня в полноценный «Форт Боярд». Сначала надо было лечь спать вместе со всеми и ждать, когда к первому Люськиному сопению подключится партия Ани и Ники. Часто нужное мне крещендо храпа задерживалось – когда, например, они решали перед сном потрещать. В таких случаях я шикала на них и говорила: «Девки, хорош болтать», а сама только и думала о том, как не дать себе заснуть. Спать в лагере хотелось жутко, всегда, до такой степени, что в темноте страшно было даже моргать – кровать мигом затащит в кисельное небытие. Но, видимо, любовь была сильнее. Или эффективно работало мое ноу-хау – легкая БДСМ-практика самощипания. Ладно, какая разница? Потом, удостоверившись, что все уснули, я бесшумно одевалась и ретировалась. Вообще-то мне казалось, что сбегала я с грацией лани, точными, выверенными движениями, как у грабителей алмазных хранилищ, умудряющихся протиснуться между сложным паттерном красных лучей лазерной защиты. Только вот предметы то и дело прыгали у меня из рук, я мешкалась, потеряв нужную штанину, роняла телефон, билась мизинцами о ножки мебели, давясь невыговоренными матюгами. На самом деле зря осторожничала. Мы дико выматывались за день, и едва ли что-то могло помешать крепкому девичьему сну. Даже невесть откуда взявшаяся во взрослом отряде резиновая утка, жалобно пискнувшая под моей неосторожной стопой. Лишь однажды на самом ответственном моменте – долгого шерудения в замочной скважине и вращения ключа с громким характерным цоканьем – Люська оторвала голову от подушки и резонно поинтересовалась, куда это я иду. Интересовалась, видимо, для проформы, потому как сразу после вопроса упала обратно и отключилась. Мягко-мягко закрыв за собой дверь, чтобы не пробивалась в комнату яркая полоска никогда не гаснувшего коридорного света, и вытащив едва клацнувший в замке ключ, я явственно чувствовала, как седею.

Потом мы встречались за столовой и шли «на свидание», как и полагалось влюбленным. Прогулки за территорией лагеря становились возможными благодаря дырке в заборе, придуманной Вселенной будто специально для нас. «В свет» мы выходили изредка – обычно в ресторан «Сказка» на противоположной от «Чайки» стороне, где нас никто не знал. А если хотелось просто молча друг друга любить, мы шли в номера и приступали к делу без прелюдий и эсэмэс. В районе пяти я шмыгала в комнату, как мышка, чтобы не разбудить девчонок. Какой-то частью себя надеясь, что однажды они застанут меня – черт-те как одетой (раздетой), с размазанной помадой и волосами вразлет. Это заставило бы меня говорить, они бы выспрашивали и выспрашивали, а я бы врала что-то, не особо даже претендуя на достоверность, и мне бы льстил их интерес. Но они крепко спали и не имели ни малейшего представления о том, что большую часть времени после отбоя моя кровать стоит без дела.

Мы встречались за завтраком спустя всего три-четыре часа после прощания – встречались за общим столом, сухо бросая друг другу фразы в пределах допустимого и сокращая невидимые постороннему глазу миллиметры между нами. Доброе утро, передай, пожалуйста, сахар. Это было так странно – говорить при остальных про море, жару, другую скучную ерунду, о которой никогда не заходила речь наедине. Удивительной была наша словно переключаемая тумблером перемена выражений лиц, языка жестов и самого языка, на публике будто отцветавшего. Иногда в этой болтовне Антон улучал момент и подмигивал мне, а я по щелчку превращалась в идиотку и думала о том, что мы как шпионская парочка, как засланные агенты, как Бонни и Клайд.

Наутро после своего искреннего спича он был особенно настойчив в пиханиях ногами под столом, но я, еще не избавившись от горечи обиды, всеми силами их не замечала. Кубышка, пролетев мимо нашего стола и внимательно его оглядев, удовлетворительно промурчала: «Да вы, Антон, тот еще дамский угодник». А потом, нервно засмеявшись своей же шутке, добавила: «Это я про меню, про остальное не знаю». Я на секунду застыла, задержав на весу вилку с лоскутом омлета, и опустила глаза в тарелку, чье содержимое в последние дни и вправду стало качественно эволюционировать (кофе только оставался мерзотным, с мембраной молочной пленки).

Тогда Антон совершил то, от чего я искренне офигела, – впервые обратился ко мне на публике. Так и сказал: «Вика, это не ты потеряла?» – а потом подошел ко мне со сжатым кулаком и по-хозяйски опустил его в сумку. Я скосила глаза и увидела, что поверх прочего там лежало мое безалаберно забытое исподнее.

После завтрака все шли курить – свято чтимая в «Чайке» традиция. Во избежание подозрений мы с Антоном старались не приходить в курилку вдвоем, а встречаться там будто случайно. Иногда за одну лишь секунду нашего пересечения на дорожке до места назначения он мог едва слышно бросить что-нибудь страшно смешное о нашей встрече накануне или спросить: «Придешь сегодня?» Обычно тот факт, что я не проведу весь день в мучительном ожидании приглашения, делал меня счастливой. Однако в тот день в порядке исключения я равнодушно пожала плечами.

– А чего такая молчунья сегодня? – наконец спросил он спустя три затяжки.

– Капчо, – ответила я, как обычно делала мама, а папа в ответ на это махал рукой. Типа: «Ой, женщины…»

– Ты из-за трусов, что ли, обиделась? Да лан тебе, шутка просто. Всем по фигу.

– Нет, не из-за трусов.

– А из-за чего тогда?

просто я ничего сделать с собой не могу короче я так сильно в тебя ну это что мне типа даже жаль что мы встретились в каком-то смысле лучше бы тебя здесь не было скорее бы все это кончилось

просто я ничего сделать с собой не могу короче я так сильно в тебя ну это что мне типа даже жаль что мы встретились в каком-то смысле лучше бы тебя здесь не было скорее бы все это кончилось

просто я ничего сделать с собой не могу короче я так сильно в тебя ну это что мне типа даже жаль что мы встретились в каком-то смысле лучше бы тебя здесь не было скорее бы все это кончилось

Память моя, и без того подбирающая что ни попадя, зафиксировала ночное заявление до черточки. Оно, как назойливая песня Леди Гаги, прокручивалось на повторе все утро. Я без конца переслушивала его, перемалывала, как гоняют по инерции затвердевшую и потерявшую вкус жвачку, и все пыталась понять. Как один трехстрочный пассаж может нести в себе столько нежности и одновременно прикладывать мордой об стол?

Антон пристально, с прищуром повидавшего разное в жизни деда, на меня посмотрел и сказал:

– Знаешь, есть такой сорт розы – блэк баккара. Ну, она, если честно, не блэк так-то. Мидиум блэк, я бы сказал. Ха-ха. И вот, значит, все говорят, мол, это единственная роза черного цвета. И все на нее смотрят, восхищаются и говорят: «Мда уж, мда…» Французские ученые такое хитрое задание себе придумали – они там уже двести лет пытаются черный цветок сочинить. Ну вот как бы сочинили. Нет, она красивая, конечно. Вся такая томная, важная, неприступная. Вся из себя, блядь, тревожная. Лепестки бархатные, бутоны тугие, что аж серединка не просматривается. Короче говоря, торжество человеческого вмешательства в природный механизм. Я это к чему: с женщинами то же самое. Я с такими вожусь порой, с женщинами блэк баккара. И знаешь, хрень это все полная. С их мертвецкой красотой самое то в крематории стоять – ждать встречи с вечностью. Ха-ха-ха, вот сказанул так сказанул. Да не женщинам, конечно, – цветам, ну фигура речи это, господи. Просто они такие… знаешь, щи кислющие, губища красные, смеются в ладошку, цедят водичку и ресницами хлоп-хлоп, вот и вся мимика. Пахнут так тяжело, душно пахнут. Искусственные, раздражающе, мать их, великолепные. Я такое не люблю. Я ромашки люблю. Хороший добрый цветочек, короче, а не эти вот баккара. Чтоб без завихрений, наслоений и бремени красоты. Чтоб ела вкусно и чтоб смеялась с зубами, громко. Ну или чтоб стеснялась и розовела щечками. Чтоб пахло от нее светлым, сладеньким и радостным. Нормальная такая девчонка-ромашка с понятной просматриваемой серединкой. Короче, как ты. Так что ты не выделывайся, тебе не идет.

Антон высказал это все пулеметом, будто готовился к заявлению не первый год; тема явно была для него острой, важной. Но я не оценила садоводческой параллели, указывающей на неубедительность моего имиджа. От сравнения с неказистым представителем флоры у меня, кажется, запылало лицо. Стало обидно и очень неловко, оттого что моя серединка зачем-то открыта нараспашку. Поэтому я только похлопала ресницами, как настоящая блэк баккара, и пошла в отряд.

Спустя пять минут Антон отправил мне семь извинительных котиков. А потом написал: «Сег где обычно? Придешь?»

Я ничего не ответила. Он и сам знал, что, конечно, приду.

Часть II

Любовь
(неотправленное письмо)

Помнишь день, когда ты взял меня с собой на рынок и я сбежала от отряда, поставив телефон на авиа? Было так. Я вышагиваю впереди со списком из картошек и морковок, а ты сзади тащишь сумки, кидаешь шутки продавщицам и влюбляешь их в себя. Ты жадно нюхаешь кинзу, с хрустом кусаешь яблоки, простукиваешь арбузы и наклоняешься к ним, как к животу беременной женщины. Покупаешь, когда нравится, морщишься, когда нет, споришь, торгуешься. Ты любишь рынки, в этом царстве ты свой, а магазины не любишь – говоришь, в магазине лежалое.

По дороге к базару стоят качели, в которые я зачем-то усаживаюсь. Старые-старые, махровые от ржавчины. Один мягкий, как прыжок кошки, толчок, ноги болтаются туда-сюда, и вот я уже лечу. Ты увеличиваешь амплитуду, игнорируя стоны дряхлой железки. Меня тошнит от страха и высоты, а ты качаешь и качаешь, повторяя: «Не ори! Не ори!»

Спрыгнув, я начинаю рыдать – больше напоказ, чем от обиды. Ты быстро находишься, покупая у бабушки арахис в газетке, совсем как в детстве. Моем, не твоем. Напутствие про счастье не режет слух. Счастья не будет. Но сейчас это неважно.

После рынка ты, нагруженный, как товарняк, ведешь меня на утес. Мы садимся в тени дерева, не высовывая ноги на залитый солнцем камень – кусает пятки. Ты разливаешь белое со страшным названием «Дамские пальчики» и шутишь про глупость аналога «Леди Фингер»; еще теплый лаваш разламывается легко и послушно.

Мы смотрим, как по петлям серпантина проносятся машины, фуры и грузовики и как замедляются, осторожно подбираясь к въезду на пляж. Ты закидываешь в рот горсть ягод и моментально, не стесняясь, выплевываешь. Кисло! Я запрокидываю голову и смотрю в небо, наконец-то поняв, почему актрисы постоянно делают это в кино. Воздух плавится, бьется о скалы, ребенок на пляже заливается плачем, море – синее-синее – всё в мелкой зыби. «Наше» кафе еще не открылось: кресла стоят, прислонившись спинками к столам, словно тянутся друг к другу для поцелуя.

Так красиво просто не может быть.

Я люблю тебя.

* * *

Ты редко брал меня за руку, почти никогда, а вот берешь. Так странно внутри от этого, будто корабль резко встречается с отмелью. Между ног уже наливается горячая капля. Тело все знает. Как же страшно, как же страшно мне было, когда ты молчал. Как хотелось влезть в твою голову, узнать, что там творится. Как хотелось задать глупый вопрос: «О чем ты думаешь?» Но я не спрашивала – из страха быть банальной.

Демонстративно достаю книжку, сказав, что нельзя деградировать, как животные, – только есть и сношаться. Ты не соглашаешься, но утыкаешься в телефон, начинаешь что-то быстро-быстро набирать. А я смотрю и думаю: «Наверное, жене». Сироп Саган льется мимо меня, страницы хлебают порывы ветра, буквы расплываются, я делаю вид, что читаю, чтобы не смотреть на тебя все время.

Я люблю тебя.

* * *

Последний глоток воздуха, только нашего с тобой, – и мы идем обратно к лагерю через лес. Листья влажно переливаются, дождик (всё как обещали утренние тучи). Продавщицы на рынке синхронно раскрывают зонтики, как по приказу. Ты прижимаешь меня к себе, но тут же отдергиваешь руку: кофта неприятно свалялась. Господи, ты такая противная, это нужно срочно с тебя снять. Снял. Стою почти голая под ливнем, а думаю лишь про одно. Отнять тебя у всех, у всего мира – у кухни, у голодного лагеря, у жены, у будущей дочери. У всех. Портрет жениха Вадика расплылся в сознании настолько, что я с трудом могу вспомнить цвет его глаз.

Идем под шорох ливня по зонту, удивляемся, какая это поэтизированная киноерунда – вот так, вдвоем под зонтом. На самом деле жутко неудобно: то спица в глаз, то ручка по носу. Прячемся в чьемто дворике под спасительным козырьком; ты, как всегда, шутишь. Мой смех заряжает на прыжок ошалевшую от неожиданности кошку. Я разглядываю полумесяц моих зубов у тебя на плече: позавчерашняя отметинка, а такая свежая. Вдруг не сойдет до дома и она увидит? Ну вдруг?

Я люблю весь мир. И весь мир любит меня.

* * *

– Сегодня мы вместе, хочу с тобой выспаться, – ты говоришь.

И как же мне нравится это широкое, обещающее «мы», это «вместе», это «сегодня». И «выспаться», особенно «выспаться».

Дорожки у ворот лагеря разбегаются в разные стороны, я иду по центральной, ты по боковой. Славное последождье. Я смотрю тебе вслед; это безопасно, ведь ты никогда не оборачиваешься. Я буду смотреть долго, пока твою фигуру не украдет поворот тропинки.

Украл.

* * *

В ожидании вечера я перечитываю нашу коротенькую переписку в третий, пятый, десятый раз. Набираю сообщение, состоящее из двух фраз, – пишу и стираю, пишу и стираю, пишу и стираю. А отправив, все равно удаляю, пока не прочитал.

Я говорю: я и не думаю, что ты уйдешь от жены. Я говорю: ну, понятное дело, это всего лишь курортный роман. Я говорю: ничего такого. Я говорю: конечно, мы больше никогда не встретимся.

Я гуглю: москва питер самолет. Я гуглю: питер аренда жилья. Я гуглю: питер стажировка журналист. Я гуглю: скорпион и телец совместимость.

Интернет обнадеживает: «Неугомонный Скорпион всю жизнь стремится к новым ощущениям и ярким событиям. И дня он не проживает без авантюр и приключений! Его утомляет обыденность. Бытовые проблемы навевают скуку, в то время как Тельцам жизненно необходимо спокойствие. При этом оба знака ужасно упрямые и никогда не смогут уступить друг другу, из-за чего постоянно будут возникать споры и скандалы».

Я думаю: ну да, точно. Вот тебе и новые ощущения (я), и яркие события (я), и авантюры (я), и приключения (я). А вот обыденность, бытовые проблемы, споры и скандалы (она).

* * *

Мы входим к тебе – тут пахнет мужиком, то есть солено и кисло одновременно. Соль – это твой пот, а кислое – запах склеенных стиркой, но так и оставленных в виде груды переваренных пельменей носков. Я оглядываю ребра старой батареи, на которой умильно сморщились разномастные тряпки. Оглядываю колтуны пыли в углах, прилипшие к столешнице липкие чашки, и мне не противно. Переговариваемся почему-то шепотом, будто залезли в чужой дом, – так интереснее. Ты раздеваешь меня заранее, сразу, в процессе не нравится – говоришь: лишняя возня. Воюешь с моей молнией на джинсах, и она, поупрямившись, сдается, но штаны с меня ты так и не снимаешь, и я сижу дурой, серединка на половинку, стесняясь нарочитого женского запаха.

Зажигаю свечу (ванильную, розовенькую, моя вещица на твоей обособленной территории). Я ставлю Morphine, ты со всей силы всаживаешь карандаш в бутылку. Штопор – ни простецкий, похожий на букву T, ни красивый, делающий ручками тудасюда – мы до конца смены так и не купим, хотя и будем обещать это друг другу каждый день. А больше не обещать ничего.

Пробка, освободительно чпокнув, наконец проталкивается, вино выплескивается наружу, ты теряешься между сыроватыми подушками, бесполезным одеялом, освобожденным от колючего шерстяного нутра, и мной. Кружка глупо подпрыгивает на тумбочке в такт мне; ты зажимаешь рот рукой, и ничего не слышно уже, только стрекотание холодильника. Стены комнаты разлетаются в разные стороны, словно это всё кинопавильон, бутафория, коробка. И нет ничего, только я, ты и эта дурацкая, еженощно ябедничающая соседям кровать с пружинным дном.

Мы разливаем вино в стаканы для зубных щеток, а я думаю о том, что никогда наши щетки не будут стоять напротив друг дружки. Забрав стаканы из твоей ванной, я украдкой дышу на уголок зеркала и рисую там пальцем сердечко. Его же я оставляю на пыльном пузе старого телевизора, на твоей спине (ты все равно не заметил). Я открываю ежедневник, чтобы проверить, все ли успела за сегодня и что предстоит завтра. Я вычеркиваю дела в любимой манере: пять, с сильным нажатием, продольных линий, вертикальная плотная штриховка сверху – только так чувствую, что все закончено, только так. «График дежурств», «стикеры для газеты», «отдать карточки в медпункт», «300 р. Нике», «найти отрывок для клуба». Ты наблюдаешь за мной из кровати. Что там вычеркнула? Секс со мной? А на завтра запланировано? Вот придурок. Кидаю в тебя блокнотом. Он летит, кувыркаясь, пуская по воздуху чеки, фантики, засушенные листики.

На следующий день ты пошутишь, что вся твоя одежда пропахла моими духами, из-за чего тебе страшно возвращаться домой. Ты говоришь, что любишь мои духи и что по ним узнаешь, какими тропинками я сегодня ходила. У духов не будет шансов дожить до Москвы: я начну обливаться ими еще сильнее.

Я люблю тебя.

Но никогда этого не скажу.

Ведь стоит произнести вслух, как это станет правдой.

Нелюбовь

Быть лучшей подружкой самой популярной девочки из семьи побогаче твоей – то еще удовольствие, это я хорошо себе представляла. Но вот представить, что проживала каждый день Юля, я не могла: у нее-то таких «подруг» было пол-отряда. Я видела, что они делали с ней каждый день. Вечные игры, в которых сговаривались сбежать и оставить ее одну. Переглядывание и прысканье в кулак о чем-то своем, ей недоступном. Усмешки над одеждой. Они почти никогда не давали ей договорить, а если ей и удавалось вставить свои пять копеек, вожачка стаи Марина отвечала: «Мда-а-а, вот так рофл. Это все?» После чего взрывался залп девичьего чаячьего смеха – искреннего, звонкого, злого. Самое грустное, что Юля смеялась вместе с ними. Завоевывала расположение; тщетно, конечно.

Они всегда грубо подгоняли ее. Говорили: «Ну чего ты телишься, давай бырей». И она бежала «бырей». Увязывалась в общество, куда ее никто не звал. Сгоняй, подержи, сфоткай нас. Они сыпали шутками, которых она не понимала (я, если честно, тоже). Гротескно передразнивали ее манеру ходить. Они не ждали ее после завтрака, все время норовили поскорее исчезнуть, из-за чего Юля научилась есть быстрее всех. В столовой она без конца нервно дергала ногой и часто смотрела на подруг (подруг?) сырыми, готовыми вот-вот заплакать глазами. Это было бесполезно – теперь они смеялись над тем, что она ест быстрее всех, и обзывали обжорой. В какой-то момент к Юле приклеилась кличка «Бэм», производное от «бомжихи», насколько я поняла из услышанного в их – ну да, так и есть – гадюшнике. Эту самую кличку Марина предложила выкрикивать во время обеда не только своим подпевалам, но и парням. Прямо как в известной игре, где надо говорить слово «жопа!» сначала тихо, потом громко, потом еще громче (crescendo). Только «жопа» обычно бывает ничей, а оттого игра безобидной – в отличие от этой, столовской. Безнадежно влюбленный в Марину, но так и не снискавший взаимности Толик по кличке Бадлон принял идею с восторгом, и теперь каждый прием пищи сопровождался скандированием нелепого и совсем не остроумного прозвища. Она слушала молча, не моргая, пока ложка всё глубже затягивалась в тарелку супа.

С Ваней все было сложнее. Он сам себя топил, ежедневно подбрасывая парням новые поводы для издевательств. То и дело надевал вещи наизнанку, вздрагивал от любого звука, двигался суетливо и почему-то избегал мебели, предпочитая сидеть на полу. Каждая кочка на дороге или только что окрашенная лавочка словно дожидались его. Куда смотрели высшие силы? Неужто истории с душем, подарившей мужской половине отряда готовую мишень в первый же день заезда, было недостаточно? Я не могла понять.

Очередной виток травли не заставил себя ждать. И закрутился из-за подтухающей под Ваниной кроватью оленины, сунутой, как оказалось, мамой, которая очень переживала, что в лагере кончится еда. Они кидались (действительно вонючим) пакетом, как волейбольным мячом, а он подпрыгивал за ним, как котенок за игрушкой на ниточке. Пока он сосредоточенно дул на суп или размазывал по дну тарелки овсяную кашу, парни били его по скрюченной спине и выкрикивали «оленевод», «дристун» и «Иван-кал», а он просто делал вид, что ничего не слышит, и убегал, едва почувствовав близкие слезы. Так же он делал, когда они пихали ему в тумбочку мусор, а потом нарочито громко спрашивали, не находил ли он в этой тумбочке что-то интересное. Ванино тихое упрямство и благородная стратегия игнорирования, увы, не работали. По простой причине – невозможности ее применения в зверинце.

* * *

Не помню, в какой момент моя любовь к «Чайке» начала потихоньку выдыхаться. То ли когда Ваня весь день, не снимая, носил кепку, а потом, запылав щеками, тихонько спросил меня, чем оттереть с кожи фломастер, долго упирался, не хотел показывать, но все-таки поднял козырек, открывший уже потное, хорошо всем известное слово из трех букв. То ли когда ему на голову надели помойное ведро. То ли когда нассали на его кровать и измазали подушку говном (откуда взяли? почему не побрезговали?), а Ваня, стеснявшийся жаловаться, так и спал на этой постели в разводах чужой мочи, пока я, разозлившись сильнее Вани, решительно ее не содрала и не выкинула к чертовой матери. То ли когда на день именинника[2]2
  Отмечают в школах и лагерях, когда сразу у нескольких детей день рождения.


[Закрыть] Юле кто-то подарил анонимную открытку со словами: «Надеюсь, ты наконец-то станешь красивой и не будешь вонять». А может, меня триггернуло то, как отреагировала Марина на Юлин подарок (милый блокнотик не то с котом, не то с собакой, изошедшийся впоследствии на лишенные изобретательности карикатуры) – рассмеялась ей в лицо и спросила: «И че я буду в нем делать? Стихи писать? Ха-ха-ха!»

ненавижу ненавижу ненавижу Господи убереги от греха

Ваня и Юля были другими детьми, из неотсюда. Они совсем не походили на остальных – одинаковых, вылепленных по кальке своих лидеров, скрывающих закомплексованность под напускным бахвальством. С мелькающими во рту жвачками и одними и теми же короткими словечками, передающимися, как бациллы, туда-сюда, туда-сюда.

Девочки наводили на меня больший ужас – настолько разумнее и осознаннее совершали они свои подлости. Их травля была не такой, как у парней, – жестче, изобретательнее, тактически более выверенной, оттого бьющей глубже и четче. И травля эта в «Чайке» воспринималась как норма. Здесь все пребывали в уверенности, что моральное изуверство неотделимо от детского лагеря так же, как тихий час, зарядка и дискотека. Дело житейское, говорили старожилы. Мол, так закалялась сталь. Трусили, блюли герметичность своего мирка, вмешиваясь в детские жизни брезгливо, по касательной. Как у хороших матерей, чьи дети курят, но сытые и в шапке.

А не нужна им сытость, и шапка им не нужна, их бы просто послушать, разглядеть в них человека. Но так никто не делал.

И, кажется, настала пора.

* * *

Сначала я спросила Люсю, нормально ли ей, что у нас в отряде такое.

– Какое – такое? – уточнила Люся, не отрываясь от телефона, – безразличная, совсем стеклянная.

– Ты слепая, что ли? Смотри, вон, они же все издеваются над Юлей и Ваней.

– Ой, Вет, не нагнетай, а. Сами разберутся.

– А ты сама как в тринадцать лет разбиралась?

– Да никак не разбиралась. Меня любили все всегда.

Ну да, точно, как я могла не подумать.

Несолоно хлебавши я пошла к сильным мира сего – в воспитательский корпус. Там Елена Санна вела войну с природными данными, пытаясь нарисовать на оплывшем лице что-то новое, свежее (получалось не очень). Помню, я спросила ее тогда, искренне, по-человечески, чуть-чуть подольстившись:

– Елена Санна, помогите мне, пожалуйста. Ребята задирают Ваню, а девочки – Юлю. Я не знаю, что делать. Посоветуйте что-то… Вы же человек опытный…

Елена Санна, не переставая прихорашиваться, слушала мой сбивчивый доклад, потом, не отрывая взгляда от зеркала, нашла в нем мое отражение, посмотрела оценивающе. Затем три раза поплевала в синие тени, намазюкала веки, подковырнула спичкой помаду, покатала горошинку губами и, оглядев свой шедевр макияжного искусства, развернулась ко мне. В морщинках вокруг глаз комками лежали излишки мерцающей пыльцы. Рот был накрашен жирно, как у клоуна.

– Вот честно, Вик, срала я на вашего Ваню.

Потом, видимо, вспомнив о предмете издевок, оглушительно засмеялась, заклокотав складками второго подбородка.

Именно тогда во мне что-то щелкнуло. Елена Санна с эмоциональным интеллектом табуретки будто все наконец проявила. Как прыщи после пачки чипсов, повылазили все изъяны и мерзости «Чайки». Выплевывавший советские речовки радиоприемник и ежедневное поднятие грязноватого триколора, истрепавшегося до образа и подобия тряпки. До жути синхронное движение строевых колонн и вандально оторванный клюв гипсовой птицы. Кубышка, на автопилоте задорно задающая по двадцать раз в день одни и те же вопросы: «Почему такие кислые? Карасева, чего притихла? Все о танцульках думаешь? А ну давайте: “Шире шаг, шире шаг”». И отвечающий ей нестройный хор голосов, то и дело спотыкающихся о лишние слоги. Мы выходим рано-рано. Шире шаг, шире шаг. Барабанят барабаны.

«Ирина Тимофеевна, простите, а вы не могли бы?..» – «Не могу сейчас, Ларцева, завтра давай».

* * *

Когда стало ясно, что ждать помощи неоткуда и прятаться не за кем, я решила действовать в одиночку. Действовать, если честно, не особо хотелось, потому что было страшно. Перед лицом естественного детского садизма, главного горючего «Чайки», я, взрослая, казалась себе куда беспомощнее, чем его прямые жертвы. И все-таки.

Начать я решила с маленькой публичной пощечины, хотя руки, если честно, давно просили настоящей. Не дожидаясь развязки очередной готовящейся гадости (передвинули стул, чтобы Юля села мимо), я схватила Марину за плечо, прилюдно отчитала и велела написать объяснительную, пригрозив лишить ее моря до конца смены.

Таких полномочий у меня не было, о чем она, конечно же, знала, поэтому смотрела на меня дерзко и говорила подслушанными в телевизоре фразами. «Вы не имеете права, вы нарушаете закон, я напишу жалобу омбудсмену», и так далее, и так далее. Тогда я ответила, что на днях оставила в их комнате телефон с включенным диктофоном и в случае отказа писать объяснительную передам запись Кубышке. Это был блеф, попавший удивительным образом в самую точку. По тому, как Марина заметно напряглась и с видом большого одолжения взяла листок и ручку, я поняла, что в их комнате ночами ведутся небезынтересные беседы. «На имя директора пиши», – сказала я, прекрасно понимая, что никакой директор никогда в жизни это не прочтет. Марина склонилась над столом низко-низко, почти легла – как часто делали мои самые ленивые ученики. Ручка приятно поскрипывала, и мне жутко хотелось узнать, что же там, в рождающемся на глазах сочинении. Почему-то не терпелось увидеть выбранные ею слова, почерк, ход мысли.

Марина закончила и перечитала его совсем по-взрослому, спустив на нос солнечные очки и держа лист как бы на отлете. Наверное, копировала маму. Наконец швырнула на стол вызывающе, а оно в пику задумке упало мягко и послушно, это было приятно.

Ленивым, размашистым почерком:

Объяснительная на имя директора

Я, Колесникова Марина, будучи гражданкой России, настоятельно извиняюсь за плохое поведение в сторону гражданки Юлии Петровой. Обещаю больше не издеваться, в том числе не оставлять на ее кровати распечатанные средства мужской защиты от запретной женской беременности и испачканные (акварельной краской) средства женской защиты от менструации.

Сразу после – подпись. Хорошенькая, облакообразная, будто другого человека. Я перечитала заглавие еще раз и спросила:

– Ты объяснительную хоть раз в жизни писала?

– Неа.

– И в школе ни разу?

– Неа.

– То есть в школе ты себя нормально ведешь?

– Не, у меня мама просто главная в родительском комитете.

Ах вот оно что.

– Распечатанные средства мужской защиты от запретной женской беременности – это презервативы?

– Ага.

– Откуда взяли?

– В «Продуктошке» купили.

«Продуктошка» был ближайшим к лагерю поселочным ларьком. Его продавцов мы, конечно, то и дело слезно молили не продавать детской аудитории взрослой ассортимент. Но те на выручку идти отказывались, руководствуясь, очевидно, соображениями сохранения выручки финансовой.