Текст книги "Узники вдохновения"

Светлана Петрова
Узники вдохновения

Любые совпадения с реальными людьми и событиями являются случайными.

Лист первый
Смертельное бремя таланта

Творчество есть менее всего поглощенность собой, оно всегда есть выход из себя.

Николай Бердяев

Копируем то, что у нас внутри, а не то, что видим. Это и есть наша реальность.

Марк Шагал

Предисловие автора

Необузданный летний ливень разразился неожиданно. Он настиг меня у Никитских ворот, и я юркнула в первую же попавшуюся парадную дверь с огромными медными ручками. В самом центре Москвы случайных дверей практически не бывает, и эта была не простой, а храмовой, если признать за искусством возможность возносить душу человека к небесам. Дверь вела в музей, где, судя по афише, проходила выставка художницы новой волны Ирины Исагалиевой – к десятилетию со дня гибели. Фамилия ничего мне не говорила, хотя живописью я интересовалась, правда классической. Так и простояла бы в вестибюле, ожидая, пока кончится дождь, но меня поразила фотография во всю стену: загадочное лицо, как паранджой укутанное роскошными черными волосами.

Каждый человек несет в себе загадку Творца. Мы не замечаем ее, увлеченные суетностью текущих дней, да и трудно уловить вдохновение среди забот о ближайшей прозаической цели. Взоры обращены под ноги, вместо того чтобы устремиться к небу. Но фотография – как магический рентген – проявляет в отраженном образе вечное.

Я с грустью смотрю на снимки людей, навсегда покинувших нас, и ощущаю трепет тайны. Почему они были именно такими и в чем смысл их земного бытия? Как мне потом рассказали, в жизни Ирина была обаятельной, открытой для общения и любви, даже подруги обманывались ее озорной легкостью. Что же она, такая веселая, хотела сказать своим печальным жестом? Чувствовала, что скоро окажется за чертой времени, и отстранялась от нас, непосвященных? А может, боялась огорчить близких горькой улыбкой внезапного прозрения? Но куда спрятать траур глаз? Глаза притягивали, заставляли вновь и вновь возвращаться к этому лицу, пытаясь проникнуть в его секрет.

Секрет оказался зашифрован в творчестве, ибо картины полурусской-полуказашки Исагалиевой – часть ее самой. На стенах музея висело более полусотни полотен среднего размера (122 х 70 см и чуть меньше), который наиболее подходил для композиционных замыслов художницы и быстрого письма. Все они созданы за год до смерти в Соединенных Штатах Америки, куда Ирина бежала от неустроенности личной жизни и в надежде раскрыть свой талант. Ей было всего 33 года – возраст Христа.

Первое ощущение при взгляде на картины – эмоциональный шок. Живопись поражает экспрессией, яркой выразительностью, удивительным легато линий, она настолько своеобразна и самобытна, что не укладывается ни в какие художественные течения. В общем плане – это авангард, абстрактно фигуральные вещи, отражающие события и впечатления не с помощью подлинных объектов, а через настроение условных изображений. Удивительно, как она сумела показать жизнь отрешенностью от жизни!

Красота природных ландшафтов, разнообразие человеческих лиц, как и фактура объектов, ее явно не занимали. Классические законы пропорций тоже не сдерживали фантазии, она привычно нарушала их, подчеркивая замысел. Мотивом и содержанием творчества Исагалиевой были собственные переживания, краски лишь закрепляли поток чувств. Ирина все рисовала по внутренней эмоциональной памяти. Свои картины она с таким же успехом могла писать на Луне, потому что для этого ей была нужна только одна натура – ее собственная душа, из которой она вынимала художественные образы. Рожденные воображением, они мало напоминали действительность, но вызывали совершенно реальные ассоциации.

Ни на кого не похожая, вооруженная оригинальным живописным языком, она без сомнения впитала в себя весь предшествующий опыт так называемого нового искусства – от постимпрессионизма[1]1
  Постимпрессионизм – общее название течений в живописи конца XIX – нач. XX в., возникших во Франции.


[Закрыть] до фовизма[2]2
  Фовизм (от фр. fauve – дикий) – направление в живописи, для которого характерны эмоциональная сила художественного выражения, стихийная динамика письма, интенсивность открытого цвета, острота ритма.


[Закрыть], от Сезанна[3]3
  Сезанн, Поль (1839—1906) – французский живописец, один из основоположников постимпрессионизма.


[Закрыть] до Вламинка[4]4
  Вламинк, Морис (1876—1958) – французский живописец-самоучка, представитель фовизма.


[Закрыть]. Приемы кубизма[5]5
  Кубизм – авангардное течение в изобразит. искусстве 1-й четв XX в.


[Закрыть] откровенно использованы в рисунках настенного календаря для построения фона, а изгибы фигур, причудливо передающих черты православных ликов («Троица», «Лик скорби»), повторяют пластику «Девочки на шаре» Пикассо[6]6
  Пикассо, Пабло (1881—1973) – французский живописец, кубист, неоклассицист, символист.


[Закрыть]. С сюрреалистами[7]7
  Сюрреализм (сверхреализм) – авангардное направление в искусстве XX в., опиравшееся на подсознание.


[Закрыть] ее роднит обостренная эротика и бесконтрольная фантазия. Однако Ирине Исагалиевой удалось создать нечто исключительно новое, очень индивидуальное. Серийные вариации удивляют разнообразием, многослойностью сюжетов и ощущений: здесь счастье и боль, ужас и восторг, зло и добро, причем нередко – одновременно. Накал страстей настолько велик, что непонятно, как нужно было жить, чтобы так чувствовать, и как можно было жить, если чувствовать так! Ирина многое в себе носила и щедро вычерпывала, не страшась добраться до дна.

Но изображение чувств – для нее не самоцель. Любое полотно несет глубокий и сложный философский замысел, который разными людьми прочитывается по-разному. Хочется внимательно, подолгу рассматривать запечатленные кистью художницы проявления человеческой натуры, со всеми ее озарениями, влечениями и пороками, вникать в детали, находить взаимопонимание и созвучие собственным мыслям и переживаниям.

Главная тема, которую Исагалиева исследует во всем многообразии и подробностях, – любовь между мужчиной и женщиной. Любовь как великий дар. Любовь, приравненная по значимости к вере. Огромная сексуальная энергия, отравленная горечью знания, ясно просматривается в напряженной ауре, окружающей фигуры на картинах. Они динамичны, словно застыли лишь на мгновение, причудливо переплетены, перекручены и выпуклы до скульптурности. Впечатление, что их выдавливает из пространства какая-то неведомая сила, стихия, заключенная внутри. При этом художница не лепит форму светом. Непонятно, откуда он падает и существует ли вообще его источник? Объем создается просто – сгущением цвета по бокам и просветлением в середине. Порой фигура закрашивается ровно по всему полю, но ощущение объема остается за счет темной или светлой обводки по контуру. Лица не прорисованы, но кажется, что у них есть выражение – настолько красноречивы позы и цвета.

В палитре преобладают оттенки красного. Это естественно: желто-оранжевый ближе всего природному «ориентализму» восточной женщины. Но отчетливо просматривается и другая, глубокая и тревожная гамма – странное сочетание цветов, считавшихся классиками несочетаемыми. На самом деле в колорите Ирина тоже как будто ничего не изобретала. Синий с зеленым первым, скорее всего, открыто поставил рядом Делакруа[8]8
  Делакруа, Эжен (1798—1863) – живописец, глава французского романтизма.


[Закрыть], красный по соседству с зеленым, фиолетовый с синим обожал Ван Гог[9]9
  Ван Гог, Винсент (1853—1890) – голландский живописец, представитель постимпрессионизма.


[Закрыть], розовый с голубым и чистый красный – Матисс[10]10
  Матисс, Анри (1869—1954) – французский живописец, график, мастер декоративного искусства, один из лидеров фовизма.


[Закрыть], красный с оранжевым и бирюзовым любил Петров-Водкин[11]11
  Петров-Водкин К.С. (1878—1939) – русский живописец, один из выразителей символизма, автор сферической перспективы.


[Закрыть]. Исагалиева, сближая контрастные цвета, плавно выводя один из другого, добилась оригинального звучания, сумев сохранить интенсивность каждого. Эти краски она вобрала в подсознание еще ребенком, когда жила у дедушки с бабушкой в Казахстане. Строители среднеазиатских мечетей намного раньше европейцев освоили естественное соседство сине-зеленого, как мавры первыми использовали охряно-фиолетовые оттенки в керамике.

Составляющей очарования картин Ирины является сознательный наив руки и глаза художницы, загадочная недосказанность, многозначность. Пустые пятна лиц, незавершенные конечности, самостоятельная жизнь фона – огромных ярко-красных губ и жадных влажных языков – становятся стилем. Стилем ее собственным, переплавившим многое, но не похожим ни на один из предшествующих. По склонности к кроваво-красному и напряженности сюжета ее картины можно поставить в один ряд с творениями неповторимой мексиканки Фриды Кало[12]12
  Кало Фрида (1907—1954) – мексиканская художница, жена известного монументалиста Диего Риверы.


[Закрыть], тоже игравшей в трагическую наивность.

Фейерверк мыслей и чувств, пронизанных глубоким душевным волнением, – таков обобщенный образ творчества Ирины Исагалиевой. В последних работах все более осязаемо проступает тревога, предчувствие невозможности завершить задуманное, взять планку, которую она сама так высоко подняла. Перед ее воспаленным взором маячит призрак смерти, и она пытается остановить время, неумолимо отмеренное собственной кистью на часах «Последнего танца». Милая московская хохотушка в действительности несла в себе долго сдерживаемый бурный темперамент и чувственность восточной женщины, томительную жажду самоутверждения, независимости и известности. При этом нравственный компонент оставался для нее определяющим. Считая себя казашкой, она страстно желала прославить свой народ, о котором так мало знают на других континентах, и надеялась, что сил на это хватит. Не хватило. Она умерла на пути к своей мечте.

Десять лет ее картины пылились в забвении на дачном чердаке у матери, Ларисы Марковны. Некоторые еще и сегодня лежат там нераспакованные. Под давлением и при поддержке родственников она организовала персональный показ работ, несколько небольших статей в газетах и журналах с выдержками из дневников и иллюстрациями. Посмертная выставка в какой-то мере устранила несправедливость и позволила звезде Ирины взойти на художественном небосклоне. Две девочки из Рязани – Айсу и Эльза – написали в книге отзывов: «Как хорошо, что была такая женщина, и мы надеемся, что ее картины будут жить вечно». Добрые наивные дети! Вечного нет ничего. Память крайне редко пересекает столетия. Уходят поколения, стираются имена, на слуху остается ничтожная часть сверхталантливых или сверхвезучих. Многие достойные незаслуженно забыты, другие так и не достигли популярности или остались непоняты. Внезапно вынырнувшие из безвестности картины Исагалиевой пленяли своеобразным обличьем, сильным эмоциональным зарядом и скрытым трагизмом. Это цепляло, подталкивало разузнать историю создателя столь необычных полотен, чтобы глубже проникнуть в их смысл. А когда ко мне попали заметки художницы, я испытала безудержную потребность о ней написать, чтобы как можно больше людей узнало об Ирине.

Существует мнение, что не слишком этично вторгаться в частную жизнь творческих личностей. Но творчество всегда предполагает публичность, и интерес к биографиям людей искусства – не праздное любопытство, а редкая возможность познать многообразие невыдуманных судеб, воздать любовью тому, кто, следуя Божественному дару, украшает нашу обыденность.

Однако написать биографию Ирины Исагалиевой мне не удалось. Фактического материала слишком мало, об окружении художницы я имела поверхностное представление. Оказалось невозможным переговорить со всеми, кто ее хорошо знал, и посетить места, где она жила и работала. Здравствуют близкие Ирине люди, которые находятся между собой в сложных отношениях, все что-то скрывают и никто не говорит правды до конца. Дневник отредактирован и перепечатан, отдельные записи изъяты, другие обобщены, назойливо подчеркнута мусульманская составляющая духовной жизни Ирины, хотя факты подтверждают ее христианское мироощущение. Американский период художницы резко отличен от всех предшествующих. Непреодолимые трудности, душевное одиночество, разочарования заставили ее пересмотреть и собственную шкалу ценностей, и отношение ко многим людям. Между тем в дневнике все гладко и бесконфликтно, что плохо соотносится с драмой его автора, но, видимо, отвечает задаче редактора – отца Ирины. Это он привез записки дочери из Штатов и отказался показать оригиналы даже бывшей жене. Что же в них такого ужасного? Да и обещанных мне матерью писем вдруг оказалось лишь несколько штук.

По-человечески все это понятно. Никто не виноват, ничего не изменишь – зачем ворошить прошлое? Каждый несет моральную ответственность и не хочет бередить рану, докапываясь до истины, которая может оказаться жестокой. Очевидно, что всей неустроенностью своей жизни, ее трагическому концу Ирина обязана собственному таланту, который долго лежал втуне, а вырвавшись наружу, уже не отпускал ее, мучил без жалости, пока не опустошил. Нежная, нервная, надломленная душа не выдержала безжалостного испытания творчеством. Дар сгибает человека, как ветку на ветру, треплет, отрывает от корня, пробует на зуб, понуждает переступать законы нравственности и человечности. Художница рассчитывала, что ей достанет сил противостоять и победить жесткие принципы чужого общества, не нарушив собственных этических норм.

Близкие старались помочь, но не осознавали истинного масштаба задачи, которую Ирина пыталась решить, глубинности ее порыва, способности идти до конца. Настоящей поддержки и мудрого совета, когда руководствуются не сиюминутной конъюнктурой, а жертвенной любовью, она не получила, оставаясь одинокой, оторванной от всего, что было ей дорого. По мере знакомства с материалами во мне укрепилась чудовищная мысль: все, кто искренне любил Ирину, подталкивали ее к смерти, действуя из самых лучших побуждений. Так проявляется рок, так выглядит оборотная сторона добрых намерений. Да, никто не хотел зла. Но мы живы, а она умерла.

Вот тут я почувствовала нерв истории, сопричастность к трагической судьбе молодой художницы, увидела в ней не только яркую личность, но и обусловленную закономерность, а потому, несмотря на неблагоприятную ситуацию, решила не отказываться от задуманного и написать свободную повесть. В основу сюжета легли некоторые события из жизни Ирины, формирование ее как живописца и описание картин. Все остальное – плод моей писательской фантазии. В этой книге лишь художественная правда. Настоящая личная жизнь и имя Ирины всегда будут принадлежать только ей.

Что касается творческого процесса и философских взглядов героини – они, насколько возможно, приближены к реальности. Чтобы понять направление ее мыслей, я перечитала любимые книги Исагалиевой, биографии и творческие концепции сходных по манере художников, поэтому, надеюсь, недалека от достоверности. Выслушав очень разные мнения специалистов об Ирине-живописце, составила собственное суждение.

Сила жертвенности и несомненная обреченность личности, а также эротичность изобразительного ряда как признанное философией свойство истинной гениальности позволяют думать, что ее дар был больше, чем просто талант. Вместе с тем слишком активное желание стать знаменитой способно насторожить. Для непосвященных оно выглядит беззастенчиво-самоуверенно или глупо-наивно. На самом деле за этим заявлением стояло не завышенное самомнение, а великое творческое дерзновение, на которое мало у кого хватит мужества. У Ирины, чтобы осуществить задуманное, не хватило жизни. А если бы хватило? Часто возникает иллюзия – проживи одаренный человек дольше, его творения признали бы мировым достижением. Но мы имеем дело с искусством, тут все непредсказуемо, все столь же ярко, как и зыбко, особенно если речь идет о живописи. Любой талант, чтобы состояться вполне, требует совпадения множества почти невыполнимых условий. Талант обладает силой, но он хрупок, как всякая неповторимая и неизвестно из чего возникшая субстанция. Социальные катастрофы и просто неблагоприятные обстоятельства легко способны его погубить.

Стала бы Ирина Исагалиева знаменитым художником, если бы поборола невзгоды, вернулась в Россию и написала еще несколько сотен картин или, например, занялась, как планировала, скульптурой и ювелирным делом?

На эти вопросы нет и не может быть ответа. Ответ могло дать только будущее, которого у Ирины не оказалось. Однако ее творческая судьба не менее интересна, чем ее картины, и шокирующе поучительна. Индивидуальная человеческая личность неповторима, но ее слагаемые мы находим в себе.

1

Ночью прошел легкий дождик, какой часто бывает в предгорьях. И без того свежий, воздух наполнился терпким ароматом растущих по склонам темно-зеленых сосен и елей, из долины поднимался запах цветущего разнотравья. Небо очистилось и приобрело такую яркую голубизну, что резало глаза, даже такие узкие, как у хозяйки большой дачи, обнесенной высоким забором. Дом утопал в нескончаемом фруктовом саду, и высоченные груши закрывали вид на льды и снега Заилийского Алатау, но потомственная астраханская казашка и жена одного из главных людей самой большой советской республики всегда носила этот образ в своем сердце. Когда ее одолевали сомнения или тревоги, от которых не защищены даже те, кто не знает материальных проблем и много лет живет во взаимной любви с единственным супругом, она спускалась в распадок.

Весной низину, словно кровью, заливали цветущие маки, летом покрывали седые метелки ковыля на желтой траве, играючи скакала по великим и малым камням, занесенным паводком, прозрачная речка Алма-Атинка, где водилась крупная форель. Закинув голову, Раушан долго смотрела на ослепительно сверкающие горные вершины. Равновесие в душе восстанавливалось, и женщина возвращалась к своему дому, слегка задыхаясь на крутом склоне от полноты большого крепкого тела.

Городской квартиры она не любила, ездила туда редко, если только вещь какая понадобится или меховые шубы придет пора перетрясти, а круглый год жила на правительственной даче. Как предписывали морально-этические нормы социализма, дача строилась без претензий – деревянная, одноэтажная, с несколькими спальнями, большой залой и вместительной кухней, с водопроводом и двумя цивилизованными туалетами. Во дворе был вырыт бассейн для летнего купания. Дом казался просторным до тех пор, пока летом не съезжались бесчисленные родственники.

Поздняя весна – самое лучшее время года: уже не холодно, но и не жарко, ранняя зелень и фрукты поспели, а гости еще не нагрянули. Сегодня из-за ненастья завтракали на огромной застекленной террасе. За столом сидели втроем: Ата Шакен, Апа Рая (мама Рая – так звали бабушку Раушан по-домашнему) и маленькая девочка – смуглая, темноглазая, смешливая, смышленая не по летам. Перед ними стояли два-три овощных и фруктовых салата, неизменные пирожки с капустой, теплые, не успели остыть и просто таяли во рту – повариха постаралась, и еще гречневая каша, но ее, по рекомендации врача, морщась, ела только хозяйка.

– Не кушай эту грязную кашу, – сказал ребенок, расправляясь с сочными грушами-скороспелками. – Разве такая некрасивая – поможет от болезни? Как она называется, я забыла?

– Диабет.

– Привет, диабет – коричневый цвет! – Иришке нравилось выдумывать и рифмовать разные слова, иногда она даже сочиняла песни на каком-то своем птичьем языке и хохотала оттого, что никто ее не понимает. – Видишь, какая я здоровая, потому что ем желтые груши, а Ата – зеленый салат! Ведь так, Аташка?

Шакен Ахметович Исагалиев поднялся из-за стола – высокий, хорошо сложенный, с интересным и значительным лицом, – вытер губы крахмальной салфеткой и поцеловал внучку в макушку:

– Так, так, моя умница.

Привычно твердое выражение его глаз осветилось нежностью и добротой. Эта девочка была его слабостью.

Он взял портфель и с крыльца спустился к машине. Задняя дверца уже была распахнута, и русский шофер с почтительной улыбкой ожидал важного государственного деятеля, которого возил не первый год с великой осторожностью, на скорости не больше шестидесяти километров в час, неукоснительно выполняя требования своего непосредственного начальника – сотрудника госбезопасности.

Большой и маленький человек поздоровались за руку, мотор мягко заурчал, черный «ЗИС», блестя никелем и лаком, вырулил на дорогу. Работник, присматривавший за постройками и садом, бросился закрывать ворота, а Иринка, в одних трусах и маечке, вприпрыжку убежала за дом. Раушан проводила ее любящим взглядом и не спеша двинулась к калитке – как только служебная машина переехала мост через реку и скрылась за поворотом, откуда-то повыползали десятка полтора мужчин и женщин и выстроились в аккуратную очередь снаружи. Они пришли к Апа с самыми разными бедами: у одного дом развалился, а денег на ремонт нет, у другого свояк болеет, но врачи отказываются класть в больницу, у хромого старика сына посадили за кражу лепешки и теперь инвалида некому кормить, молодая девушка просила защитить от мужа, который бьет ее смертным боем. Мало ли у людей проблем, которые мешают жить, но для власти слишком мелки? Простого человека никто не слушает, да он и не ведает, куда обратиться, зато про жену Исагалиева знают все, приезжают даже из далеких аулов. Она принимает просителей стоя, прямая и крепкая как скала, с высокой грудью и обманчиво надменным выражением блестящих глаз. Подробно и строго расспрашивает каждого, слушает внимательно и держит в памяти десятки судеб. Никогда не вмешивает в эти дела мужа – сама звонит куда надо. Шакен интеллигентный, лишний раз тревожить коллег незначительными вопросами не станет, у него больших задач хватает, а Раушан – напористой, пробивной – многое удается. Поэтому сегодня, как всегда, своей очереди терпеливо дожидаются те, кто пришел не только просить, но и поблагодарить за помощь: слава Аллаху! Люди довольны: если Апа и не пособит, так посоветует, а то и денег даст, бедным женщинам свои платья и платки дарит, даже и совсем новые.

Отпустив последнего просителя, Раушан села в плетеное кресло-качалку, вытащила из кармана широкого платья сигареты и закурила. Хотя муж табак не жаловал, сама она никак не могла избавиться от дурной привычки, приобретенной еще в молодости, а скорее всего, не хотела бросать – сигарета помогала расслабляться и спокойно выстраивать мысли. Мыслей всегда было много. Несмотря на невозмутимый вид, который Рая старалась сохранять, внутри нее бурлили страсти. Она их сдерживала, стараясь не выпускать наружу, – положение и возраст обязывали, но получалось далеко не всегда. Настроение менялось быстрее погоды: то всех обнимает, то глядит сумрачнее осенней тучи. А бывало, идет из гостей слегка навеселе, пританцовывая, сорвет на городской клумбе розу и воткнет себе в волосы. Шакен – в смущении, а она хохочет.

Утром глаза сурьмой подводит, муж смотрит с укоризной:

– Куда тебе! Ты давно бабушка!

Раушан всю себя отдала семье, но это не отменяет самостоятельности и гордости, мужа уважать надо, однако и собственных интересов не забывать. Характер у Раи независимый.

– Мои глаза! Что хочу, то и делаю! – отвечает строптиво. – Забыл, видно, что казашки никогда паранджу не носили?

Шакен не забыл и другого: как без памяти влюбился в шестнадцатилетнюю взбалмошную и своенравную детдомовку, а она так прибрала его к рукам, что он оставил ради нее жену с ребенком. Теперь у него еще трое сыновей и полно внуков.

Рая на своих взрослых детей и невесток смотрит вприщур, копит, копит возмущение, да и выдаст им по первое число, а то и матом обругает, исключительно на русском языке.

Старшая келин[13]13
  Келiн – невестка, сноха (казах.).


[Закрыть] как-то не выдержала:

– Ну, как вы можете, Раушан Касымовна!

У свекрови ум быстрый, острый, а недостаток знаний с успехом заменяет интуиция. Она знает, с кем и как можно разговаривать. Эту невестку – независимую, сдержанную, образованную, единственную, кто зовет ее на чужой манер – по имени-отчеству, – Рая уважала.

– Да так уж получается, извини.

«Сыновья – непутевые парни, дурные, какие они казахи – родного языка не знают, – размышляла Раушан, раскачиваясь в кресле и выпуская из ноздрей табачный дым. – Все на русских переженились, так еще по нескольку раз! Своих девок, что ли, мало? И ведь любила всех одинаково, и отказа ни в чем не имели, а выросли разные. Старший самый толковый, экономист, супруга, хоть и вторая, ему хорошая помощница, мать безупречная. Средний строительный вуз не закончил, хотя способный, но к водке неравнодушен, уже много жен сменил, правда, детей любит, да что толку, если сам содержать не может, на папу с мамой надеется. Внуков на лето все сюда свозят, словно в детский сад, да и взрослые не прочь отдохнуть бесплатно на готовеньком. А то еще лучше – малышей здесь бросят, а сами – хвост трубой, гуляют, словно мартовские коты. Родители называется! Безответственные. Младший сын в семнадцать лет так влюбился, что дома перестал ночевать. Я-то понимаю, страсть за дверь не выгонишь. Сказала: веди свою красавицу в дом, лучше тут вместе спите, чем неизвестно где. Несозревшие люди, а семью завели, ребенка родили. После окончания Института стали и сплавов направили младшего в Темиртау, и жена с ним поехала – это правильно, мужчин надолго бросать нельзя, все они верные, пока вожжи в руках держишь. Грудную девочку бабушке оставили: нет, мол, там условий для ребенка. Естественно, таких, как здесь, – нет и быть не может. Должность Шакен заслужил высокую – сначала в Москве работал, теперь на родине, и все с почетом. Сыновьям до отца далеко».

Рая так глубоко затянулась табачным дымом, даже голова кругом пошла. Вздохнула:

– Да! Что посеешь, то и пожнешь. Давным-давно сама за мужем в Алма-Ату уехала, а мальчиков в Москве на домработницу кинула, школу заканчивать, родственниц посылала присматривать, у казахов принято помогать, да и отчего бы лишний раз в столицу не прокатиться. Только никакие тетки родителей заменить не могут. Бесполезно теперь упрекать, искать в сыновьях то, чего они не получили. С нее же пример и берут. А ребенок должен расти возле отца с матерью, родным теплом согретый, особенно маленький. Иринке пяти лет нету, а соображать начинает, характер заимела! Правда, грех жаловаться, нам с дедом повезло – будто на старости лет вернулась наша умершая первенькая, Саида. Внучка ее место в сердце заняла. Вылитая казашка, не зря, по обычаю предков, я своей рукой девчушку наголо обрила, когда она еще в колыбельке лежала, чтобы волосы хорошие выросли. Шакен возмутился, а мне что – у восточной женщины должны быть длинные косы. Из полукровки настоящую казахскую дочь воспитаю! Она меня мамой называет. Столько в ней любви и доброты, все свои игрушки готова раздать! Только жутко ревнивая, привыкла, что целый год все только вокруг нее одной вертятся. Как заметит, что другим внукам внимание уделяю, аж задрожит вся, ко мне прилипнет, не оторвешь. Зря ревнует. Люблю ее больше всех и не скрываю, потому что на меня похожа. Я вообще люблю тех, кто на меня похож. А других пусть любит Шакен.

Раушан докурила сигарету, раздавила окурок в медной пепельнице и пошла в дом, проследить за тем, как готовится еда. Муж обедает и ужинает на службе, там прекрасная кухня и продукты, возвращается поздно, уже затемно, и тогда чай пьет, а Иришка кушает хорошо, только капризничает – не хочет без деда засыпать, потому что он ей сказки рассказывает. Шакен много читал, много знает, вчера, например, сказал, что нашим горам 12 миллионов лет и они каждый год подрастают на пять миллиметров. У девочки глаза загорелись:

– А я на сколько расту?

– Ты быстрее.

– Почему?

– Потому что мы не горы, мы люди, живем меньше, а нужно многое успеть сделать.

– Ты уже вырос?

– Да. И даже состарился.

– А потом умрешь, как сосед Биржан, которого хоронили зимой?

– Это не скоро. Ты об этом не думай.

– А я, что ли, когда вырасту, тоже умру?

– Сказал – не думай.

– Я не думаю, но мне страшно.

– Не бойся, ты никогда не умрешь, – убежденно сказал Шакен, и глаза его увлажнились.

– Точно?

Маленькая девочка, а не простая, на других детей не похожа, вопросы странные задает.

– Точно. Давай я лучше тебе сказку доскажу, что вчера начал. Про синюю птицу.

– Которая живет в горах Алатау?

– Да. И ее могут увидеть только те, кто хорошо себя ведет, слушается старших, не обижает животных и вовремя ложится спать.

Как ни образован был Шакен Ахметович, а Меттерлинка не читал и спектакль Московского художественного театра в детстве не видел, но в каждом народе есть своя легенда о синей птице счастья, которая где-то существует, наперекор всем тяготам жизни. Про нее он слышал еще от прабабки.

– Рассказывай!

Так занимательно, как Ата, Рая говорить не умеет: у нее всего два класса арабской школы и родителей рано потеряла, в нищем детстве не до сказок было. Но и она, как полагается казахам, знала жетi ата – историю своих предков до седьмого колена, и еще легенду про Ашина, внука волчицы и прародителя многих тюркских народов. Чаще всего Апа с внучкой в куклы играла, слушала, как девочка, не зная ни одной ноты, какие-то свои песенки и музыку на пианино сочиняет, да так забавно получается! И еще Иринка любит заглядывать на кухню и лепить из теста фигурки людей и животных, потом долго раскладывает их на противне, словно выпекает сценки из жизни: вот дитя, круглое, толстое, держит за руки двух взрослых, с одного боку – лошадь, похожая на собаку, а с другого – малюсенький человечек с двумя головами.

Рая с недоумением тычет в двухголового пальцем.

– Что за чудо? Таких людей не бывает.

– Бывает! Это мама с папой! – выкрикивает Иринка и со смехом убегает.

Вот так! А еще считают, что маленькие ничего не понимают. Смотря какие. Наша проказница любопытная, обо всем допытывается и, похоже, что-то там себе, в своей крошечной головке, раскладывает.

Из кухни Раушан прошлась по комнатам, обставленным скромной казенной мебелью, проверила, тщательно ли застелены постели, вытерта пыль, выбиты половики. Сама она давно хозяйством не занималась, а если честно, то и прежде не любила, однако следить за порядком – другое дело. Она поменяла местами вязаные салфетки на комоде – домработница столько лет не может запомнить, что желтая – справа, а зеленая слева. Раушан давно перестала ей выговаривать, просто исправляла ошибку – эту под коробку с серьгами, бусами и браслетами, а другую под щетку для волос. Рая взглянула на себя в зеркало – седины в черных косах немного, но на висках уже заметна. Надо басмой покрасить, ведь не старая же, Шакен еще в силе, по выходным, когда отдохнет от службы, радует ее любовью. Она счастливая женщина. А может, несчастливая? Ведь нету из-за детей в душе покоя. Хоть бы Ирочке повезло! Как-то жизнь у нее сложится, когда к родителям переедет? Ребенок привык к ладу в семье, вниманию и тишине, а жена у младшего сына яркая, взбалмошная, и он сызмальства очень уж самолюбивый, с чужими желаниями считаться не станет. Рано или поздно, скандалы обязательно начнутся.

Эти мысли так взволновали и расстроили пожилую женщину, что она забыла, как сама любит покрикивать на домашних. Собралась накапать в мензурку валериановых капель, но передумала, пошла в спальню, достала из платяного шкафа спрятанную от среднего сына за платьями и костюмами бутылку армянского коньяка, плеснула немного в стакан. Вдыхая сладкий аромат, выпила обжигающую жидкость маленькими глоточками – конечно, не шампанское, но сойдет, чтобы поднять настроение. Пошла на террасу, прилегла на широкий диван – тут ночевал Шакен, когда летом набегала орда родственников, – и задремала.

Между тем в дальнем конце сада Иринка нащупала знакомую доску, висевшую на одном гвозде, отодвинула ее и, сторожко оглядываясь, начала потихоньку спускаться в долину, откуда, сказал Аташка, можно увидеть высоко в небе синюю птицу. Ребенок мог бы воспользоваться калиткой, до замка которой уже дорос, но тогда пропала бы таинственность сказочного путешествия.