Текст книги "Узники вдохновения"

Работали в реалистической манере. Ходили на этюды в сады и парки, писали в мастерской натюрморты, фигуры, отдельные части тела, учились передавать объем цветом, обходясь без черной краски, компоновать группы. Ирина обладала врожденным чувством композиции, что так важно для оформительских работ, и тут у нее проблем не было, она получила «пять» за иллюстрации к своим любимым «Бесам». А вот рисунок, к сожалению, хромал, возможно потому, что в основе не было крепкого начального классического образования. Зато цвет она чувствовала очень сильно и применяла смело. Многим преподавателям такая инициатива не нравилась. В традиционном советском искусстве яркие, тем более кричащие, цвета не приветствовались, считались «не нашими», как и вообще любой авангард. Из-за этого по живописи Ирина нередко получала «тройки». Как-то на занятиях ей сделал замечание педагог, которого она не слишком ценила:

– Ты невнимательна. Так ничему не научишься.

– Разве можно научить искусству?

– Тогда что ты тут делаешь?

– Набиваю руку, чтобы получить диплом о высшем образовании.

– Мне не нравится твой цинизм.

– Это не цинизм, а прагматизм. Если следовать словам Голубкиной[16]16
  Голубкина В.А. (1899—1948) – известный русский скульптор нетрадиционного направления, склонна к символике в стиле модерн.


[Закрыть], то изучение предназначено для того, чтобы овладеть своими силами, и из этого многое придется выбросить, так же, как выбрасываются учебники. Вот и я беру то, что берется. Остальное – не мое и мне никогда не пригодится.

Педагог вспыхнул:

– Голубкина не авторитет, она отклонялась от соцреализма. Этот безыдейный козырек над парадным крыльцом МХАТа вообще ни на что не похож!

– В этом-то и есть самое главное. Коро[17]17
  Коро, Камиль (1796—1875) – живописец, один из основателей французской пейзажной школы.


[Закрыть] считал, что лучше быть нищим, чем эхом живописи других. Может, он для вас авторитет, хотя бы потому, что иностранец?

Ирина не любила, когда ей что-то навязывали, но требования педагогов обычно выполняла. Зато, если давалось свободное задание, никогда не копировала натуру. Ее эскизы отличались от работ других студентов своеобразием композиции и цвета. А вообще она всегда была человеком настроения или, как сама говорила, вдохновения: то запоем рисовала, то неделями не притрагивалась к кистям. Правда, так случалось уже позже, на старших курсах, где студент может позволить себе нечто подобное. В первые два семестра Ирина оказалась загружена настолько, что времени оставалось только на короткий сон. Но все же и на этом этапе для нее важнейшей потребностью было общение со сверстниками.

Ей нравилось, что так много народу примерно одного возраста объединены одной целью в одном месте. Жизнерадостная, оптимистичная, добрая, она излучала приветливость и обаяние, и к ней тянулись. Она была ровна со всеми, но двух настоящих подруг приобрела – Наташу черненькую и Наташу беленькую. Обе скромные, трудолюбивые и веселые, а главное – верные. Они рядом сидели на занятиях в аудитории, по очереди записывали лекции в одну тетрадь, вместе ходили на этюды, в перерывах совали друг другу домашние бутерброды. Вокруг них лепились еще пара девочек и два-три мальчика. Всей компанией по выходным ездили в Серебряный Бор купаться, проказничали и хохмили, причем первенство принадлежало Ирине. Как-то на спор она взялась без единой копейки в кармане добраться до дачи одной из подружек в Валентиновке. Каково же было изумление, когда Ира оказалась на месте раньше тех, кто уехал на автобусе! Что ж тут удивительного? Стройная высокая девушка, очень броской внешности, с необычайно нежной, бархатистой, как персик, кожей, под весенним солнцем мгновенно покрывавшейся легким загаром, с естественным румянцем и открытой улыбкой на сочных губах. Редкий мужчина мог устоять перед таким очарованием.

Студенчество как образ жизни выглядел в глазах Ирины привлекательно еще и потому, что дома обстановка оставалась напряженной. Удачно пристроив дочь, мать вернулась к заботам о собственной персоне и веселой жизни в кругу друзей, а Леня, безуспешно дожидавшийся, когда же супруга утихомирится, сделался желчным и неуживчивым. Он постоянно ворчал, что Ирина, которая с детства была неряхой и разбрасывала предметы своего туалета по всей квартире, теперь еще заполонила весь дом рулонами ватмана, раскрашенными холстами, выжатыми тюбиками краски. В кабинете отчима теперь стоял мольберт, валялась несчищенная палитра и воняло разбавителем. Леня сердился еще сильнее оттого, что жену беспорядок мало волновал. «Слава богу, – рассуждала Лариса, – будущее дочери определено. Ириша получит красивую интеллигентную специальность, а уж в издательство после института я ее устрою. О приличном муже при такой красоте тоже нет причин беспокоиться».

На факультете, как во всех гуманитарных вузах, училось намного больше девочек, чем мальчиков, большинство из которых были совсем юными. На их фоне выделялся Сергей Филиппов, сын признанного мастера книжной иллюстрации. Парень уже отслужил в армии и, несмотря на отцовские связи, три года подряд безуспешно пытался поступить в Полиграфический институт. Филиппов-старший сам вышел из школы знаменитого Фаворского[18]18
  Фаворский В.А. (1886—1964) – русский график, живописец, монументалист, создатель отеч. ксилографии (гравюры на дереве).


[Закрыть] и сыну дал начальное классическое среднее образование, но, зная его ограниченные возможности, обучил торцовой гравюре на дереве, как наименее сложной. Однако без вузовского диплома в кармане сделать карьеру невозможно. И вот наконец, в 23 года, Сергей стал студентом. Интересный, модно одетый блондин, крупный и от этого даже чуть косолапый, но не увалень: в ухаживании за девицами проявлял неукротимую энергию в силу не только возраста, но и темперамента. Вокруг него всегда вертелись шустрые претендентки на мужское внимание, и он постоянно влюблялся то в одну, то в другую. Никто не успел ничего особенного заметить, как вдруг стало известно о его помолвке с Ириной. Теперь этих двоих видели только вместе, счастливых и веселых. Пара выглядела удивительно гармонично – очень русский по складу, слегка полноватый светловолосый жених и тонюсенькая, с раскосыми глазами брюнетка.

Мама Рая проникновенно взглянула на избранника внучки и выбор одобрила.

– Он любит тебя, айналаин. Держись за него и никогда не оставляй.

Наташа беленькая обиделась, что подруга скрытничала и такую сенсационную новость пришлось узнавать вместе со всеми. Наташа черненькая, более вдумчивая и наблюдательная, спросила:

– Не рано ли идти замуж в девятнадцать лет за первого мальчика, в которого влюбилась? Конечно, по виду – не без опыта, из состоятельной семьи, но тоже всего лишь первокурсник.

Ира ответила коротко:

– Так будет лучше для всех.

Она никому не призналась, что испытывает к Сергею не любовь, а лишь симпатию, но это единственный способ уйти из дома и стать самостоятельной.

Наташа поняла, что тема закрыта. Подруги откровенно, в деталях, обсуждали любые вопросы, в том числе интимные, но, если дело касалась семейных неприятностей, Ира замыкалась и лишь улыбалась – все хорошо! Она всегда выносила на люди свой светлый образ, тем сильнее в тени ее разъедала ржавчина печали.

Через месяц Сергей и Ирина поженились. Свадьба была пышной – родственники с обеих сторон считали ниже своего достоинства уступить друг другу в щедрости, хотя Лариса считала, что дочь поспешила – могла найти кого и получше. Правда, за спиной у жениха богатый папаша и жить Ирина уйдет к мужу, что немаловажно.

Валентин Васильевич Филиппов, ксилограф, давно работал в штате крупнейшего столичного издательства. Известный график имел широкие связи, получал большие гонорары и жил на широкую ногу. Издатели, актеры, художники, писатели, среди которых многие с громкими именами, приходили к нему домой без приглашения и оставались на обед, который мог длиться до бесконечности, потому что прибывали все новые и новые люди. За столом говорили о делах, о выставках и свежих именах в искусстве, спорили о направлениях и мастерстве. Напившиеся сверх меры ночевали в кабинете графика на тахте или просто на ковре, подложив под голову диванную подушку. Среди гостей всегда было много молодежи, уже вкусившей сладкого яда богемной жизни: сын популярного фантаста Женя Аронов, подвизавшийся в журналистике, сын известного кинооператора Петрицкий, увлекавшийся фотографией. Естественно, и Сергей готовился пойти по стопам своего папаши.

Отцу жениха Ирина понравилась сразу. Как натуре художественной ему прежде всего импонировала красота девушки, в которой, несомненно, присутствовало нравственное начало, усиливающее притягательность внешности. Привлекал веселый, легкий нрав. Филиппов устал от выходок неуравновешенной супруги и рассчитывал, что с приходом невестки атмосфера в доме разрядится. Но как раз жена бурно протестовала против женитьбы сына. Двадцать пять лет она успешно командовала двумя мужчинами и менять в этой расстановке сил ничего не собиралась. Нельзя допустить, чтобы ее собственностью, ее мальчиком распоряжалась какая-то соплячка!

О жене Филиппова – разговор особый. Евгения Леонтьевна, женщина интересная, пышногрудая, отличалась неудержимой тягой к красивой жизни и железной хваткой. Судьба долго ее не баловала. Родилась от неизвестного отца, мать-алкоголичка умерла, когда Женьке было четырнадцать. Школу девочка тут же бросила и устроилась уборщицей в овощной магазин, где подворовывала помаленьку себе на пропитание. Поймали, побили и выгнали. Взялась на почте разносить телеграммы и однажды постучалась в квартиру, где гуляла мужская компания. Ватага проходимцев ее изнасиловала. Поуродованная Женя долго лежала в больнице, пыталась отравиться и даже состояла на учете в психдиспансере, но потом успокоилась, затвердела и начала в этой неприветливой жизни обустраиваться с умом. Понимала, что неграмотная сирота может пробиться к хорошей жизни только через свое красивое тело, поэтому мужчин у нее случалось много, ласки она терпела и сама виртуозно имитировала страсть, но оргазма никогда не испытывала. Одно время успешно подвизалась натурщицей у живописцев, но те видели в ней только модель, а не потенциальную жену. Потом Евгения по протекции получила место буфетчицы в Доме художника, где между делом лихо обсчитывала захмелевших членов союза. Она научилась пить, курить и с первого взгляда оценивать личные качества и финансовые возможности клиентов. Народу тут толкалось видимо-невидимо, оставалось присмотреть себе денежного и покладистого супруга. Присмотрела подающего надежды графика Филиппова и увела от жены и ребенка, не испытывая ни вины, ни жалости.

Потратив много усилий на построение семьи и достижение материального достатка, Евгения Леонтьевна считала естественным пользоваться плодами своей стратегии всю оставшуюся жизнь. Мечта жить со вкусом и по хотению, получать любые доступные удовольствия, презирать мнения и нужды окружающих, которые когда-то презирали ее, наконец воплотилась в действительность. По внутренней своей сути буфетчица была патологически ленива. Прежде вертеться ее заставляли обстоятельства, теперь она даже голову ходила мыть в парикмахерскую. Приходящая женщина выполняла домашнюю работу и что-то готовила для мужчин. Хозяйка особых претензий к ней не предъявляла, сама, по буфетной привычке, обходилась сосисками, пирожными и портвейном «777», отчего заметно прибавила дородности, хотя обаяния не растеряла.

В образе ее жизни не было ничего особенного, особенное заключалось в некотором психическом расстройстве Евгении Леонтьевны, достаточно специфическом. Изнасилованная в юности, она навсегда потеряла вкус к сексуальной стороне отношений с мужчинами, но не интерес. Прибрав к рукам Филиппова и став его законной половиной, буфетчица постепенно снизила накал разыгрываемой чувственности до минимального уровня и даже иногда отказывала мужу в близости, ссылаясь на женские недомогания, чем обеспечивала себе не только покой, но и сочувствие. Беременность она приняла как необходимость, которая к тому же ограждала ее от супружеского домогательства. Роды прошли тяжело: ребенок весил пять килограммов, разорвал матери что только можно, даже повредил лобковую кость. После этого Евгения целый год лечилась и потом допускала мужа к пострадавшему лону по большим праздникам или за дорогие подарки. Ребенок, причинивший столько боли, особой нежности у нее не вызывал. Она чаще ругала сына, чем ласкала, называла увальнем, недалеким, неприспособленным и требовала жесткого подчинения своим желаниям. Сергей рос в жесткой моральной зависимости от матери, как позже от отца – в финансовой.

Продолжая любить жену, Филиппов был вынужден снижать гормональный тонус на стороне. Узнавая о мужниных шалостях, Евгения не только не ревновала, но не раз подсовывала ему своих приятельниц, устраивая дело так, чтобы иметь возможность наблюдать за любовниками или хотя бы слышать издаваемые ими звуки. Это ее возбуждало, и тогда она ночью подкатывалась к мужу в надежде испытать нечто похожее. Не получалось. Характер несчастной женщины раз от разу портился все больше. Она устраивала скандалы по самым ничтожным поводам, безжалостно била посуду и ругалась, как боцман. Терпеливый Филиппов в летнее время сбегал от такой жизни в гараж, где, в дополнение к просторной мастерской, которую он содержал вместе с другом, оборудовал себе небольшую домашнюю и поставил там обшарпанный диван. Потрудившись в охотку, он сладко засыпал под музыку старых пружин, чувствуя себя вполне счастливым.

Молодые поселились в большой квартире Филипповых, в комнате Сергея, куда он, изрядно выпив, под гиканье загулявших гостей на руках внес юную неопытную жену. У него была кое-какая практика, и первая брачная ночь прошла бурно. Ирина смущалась до слез, что вызывало еще больший восторг у счастливого обладателя прекрасной женщины, ныне ставшей его законной половиной, причем несомненно лучшей. Когда жене понадобилось пройти в ванную комнату, он взялся ее проводить, но прежде тихо выскользнул в коридор и закрыл все другие двери. Ира слышала какой-то свистящий шепот и пререкания, но была слишком отвлечена важностью свершившегося, чтобы удивиться или задуматься о чем-то постороннем. Впрочем, если бы ей заранее сказали, что ее свекровь, мягко говоря, психически неустойчива, что у Сергея тяжелый характер и дурная наследственность, вряд ли это что-либо изменило.

Еще вчера видный парень Ирине просто нравился, но ныне она испытывала к нему чувство, которого в себе не подозревала, – томительную страсть рано созревшей девушки. Это была редкая, сильная и болезненная любовь, возникшая, казалось, из ничего. Любовь незнакомая – властная, упорно зовущая, переворачивающая все внутри. С каждым днем страсть все сильнее ее захватывала, пока не подчинила волю и разум. Ирина познала вкус – быть рабой любимого. И ничто не могло ее смутить, переубедить. Так мучительно сладко выполнять его прихоти. Хотелось приносить радость, добро, отдать всю себя до донышка. Она страдала от счастья, чувствуя прикосновение его тела, млела, когда он обцеловывал ей каждый палец на ногах, каждую сокровенную точку тела. Эмоции переполняли Ирину, захлестывая стыдливость.

Новая любовь привязала ее к мужу тем сильнее, что заместила другую – любовь к папе и маме, которая крошилась и давала трещины, а вскоре и ту, незамутненную взаимную любовь к маме Рае – всего через год после Ириной свадьбы бабушка скончалась. Это был тяжелый удар, и Ира все теснее жалась к Сергею, теперь самому дорогому человеку. Они пришли на поминки в дом Раушан, полный казахской родни, но, увидев там Ларису Марковну, Сергей повернул назад – он не ладил с тещей, и Ира ушла вместе с ним. Муж стал ей ближе.

Она долго горевала. Бабушка часто приходила к ней во сне, обнимала полными горячими руками и говорила: «Айналаин, девочка моя». Ира плакала. Больше этих слов ей никто и никогда не скажет. Сергей жену утешал, как мог. А мог он многое, и она перестала плакать и опять начала смеяться и излучать радость, хотя образ мамы Раи всегда витал рядом.

Свекровь, которая поначалу встретила невестку в штыки, познакомившись поближе, попала под ее обаяние. А Ирина, после натянутых отношений в арбатской квартире, с упоением погрузилась в богемную жизнь семьи Филипповых. В доме был культ еды, в который она удачно вписалась со своим умением готовить, унаследованным от бабушки. Ире нравились гости и богатый стол, у нее на все была легкая рука – на пироги, на печенье, на знаменитый бешбармак. Врожденное чувство цвета невольно заставляло продумывать, какие для данного блюда нужны ложки и вилки, как и в какие плошки, тарелки уложить еду, чтобы получилось красиво и радовало глаз, она словно компоновала натюрморты, каждый раз новые. Стол ломился от разнообразных вкусностей, но и пили много, и курили непрерывно. Отец и сын – здоровяки, свекровь тоже. Ирина старалась не отставать, особенно полюбила шампанское и сигареты «Аполлон». После неумеренных возлияний они проводили с мужем дивные ночи, наполненные сексуальными фантазиями, на которые в трезвом виде трудно решиться.

Наблюдая, как красиво, обильно и вкусно готовит Ирина, свекровь говорила с восхищением, перекрывавшим зависть:

– Ну, ты Сереженьку и ублажаешь! Правильно. Мужчина должен быть полон сил для выполнения супружеского долга и не бегать на сторону. Мне нравится, как он тебя ласкает, это у него от Владимира Васильевича. Я смотрю, по части обедов ты и свекра взяла под опеку. Вот уж напрасно! Не в коня корм. Скажу тебе по секрету: когда-то он отличался недюжинным темпераментом, а теперь скис. Может, от своих деревяшек? Ты видела, сколько у него досок в гараже? Летом работает допоздна и даже спит там, я не возражаю. Зачем мне дома стружки? В паркет забьются – не выковыряешь. А женщины к нему туда ходят? Ты как думаешь?

Ирина смущалась. Подобные разговоры казались ей странными – о таком можно шептаться с близкими подругами, но не со свекровью же! Она еще не знала о болезненном интересе Евгении Леонтьевны к проблемам пола.

На втором курсе Сергей перешел на заочное отделение и стал работать с отцом, чтобы иметь собственные деньги. Прежде зависимость от родителей не казалось ему обременительной, но теперь появилась Ира, которая чувствовала себя неуютно под назойливым оком свекрови и, хотя никогда не жаловалась, стала более скованной ночью, пыталась сдержать и его любовный пыл. Поэтому, когда в кооперативе художников освободилась однокомнатная квартира, сын попросил отца дать взаймы всю сумму, а была она немалой. Союз Сергея и Ирины был основан не только на любви, но и на совместной жизни в искусстве, на общей системе восприятия мира, что сообщало браку глубину и прочность, поэтому Валентин Васильевич денег не пожалел. Счастливые молодые переселились на первый этаж в том же подъезде, но долг нужно было отдавать, и Сергей упорно трудился с утра над заказами, а вечерами продолжал учиться. К окончанию института Филиппов-младший уже зарекомендовал себя как толковый график, хотя и не хватающий с неба звезд, но надежный, а стоимость квартиры была отцу возмещена.

Ирина тоже расквиталась с вузом, представив в качестве дипломной работы удачные иллюстрации к стихам чилийского поэта-коммуниста Пабло Неруды. Книгу, не без протекции Филиппова, выпустило издательство, в котором он работал. Уже тогда отчетливо проявилась сложность, многослойность композиции и философского мышления будущей художницы. Однако по большинству предметов оценки на вкладыше к диплому стояли посредственные.

Сергей категорически воспротивился, чтобы жена после окончания института занималась творчеством.

– Зачем тебе работать? Материальных проблем у нас нет, везде знакомства, связи. Хватит того, что ты готовишь мне краски.

Он не упомянул, что Ирина также исправляла его эскизы, подбрасывала ему идеи и давала советы по композиции, безошибочно чувствуя, как лучше расставить фигуры. Валентин Васильевич не сразу понял, почему у сына вдруг так выросло мастерство, а разобравшись, с искренним восхищением сказал:

– Твоя жена талантливее тебя!

И потом не раз повторял эту фразу, не по умыслу травмируя эмоционально неустойчивую натуру сына, которого плохо знал. Сам известный график обладал крепкими нервами. Постоянно заваленный работой, он давно отстранился от родительских обязанностей, без боя уступив жене формирование характера мальчика. Считал, что достаточно научить его профессии и обеспечивать материально, а в задушевных беседах Сергей не нуждается: парень – не девка.

Чем чаще старший Филиппов превозносил творческие способности невестки, тем настойчивее младший требовал, чтобы Ирина, которая уже успела поучаствовать в двух выставках, занималась исключительно домашним хозяйством, раз у нее это получается столь блестяще, ведь принимать приходилось не только друзей и людей приятных, но просто нужных, от которых зависели заказы, а значит, и благосостояние семьи. Радушная хозяйка никого из гостей не оставляла безразличным. По русскому обычаю спиртное лилось рекой. Ирина и сама с удовольствием пила уже не только шампанское, но и водочку, чувствуя приятное освобождение от въевшейся в кровь материнской опеки. Всецело захваченная любовью, она легко согласилась с решением мужа не заниматься графикой и не делала попыток соревноваться с ним, а хотела только помогать.

Общительная хорошенькая женщина быстро находила заказы, а он подписывал и выполнял договоры. Через пару лет заработанных денег Сергею хватило не только на безбедное житье, но и на машину, и на норковую шубу жене. Она купалась если не в роскоши (роскошь при социализме понятие условное), то в большом достатке. Неограниченные возможности удачно наложились на абсолютный вкус Ирины, которым ее наградила природа, как награждает иных абсолютным слухом. Она очень красиво одевалась и никогда не носила дешевых вещей, и чем вещь была дороже, тем больше ей шла, словно она родилась королевой. В ней видна была порода – полукровки берут от родителей самое лучшее.

Подруги с осторожностью хвалили ее вещи, потому что Ира тут же с радостью их отдавала, и отказываться было бесполезно – ей доставляло большее удовольствие дарить, чем дары получать. Друзья приходили в гости с бутылкой вина, а уходили с полными руками – насует кульков с едой, с презентами. Первый вопрос, который Ирина задавала при встрече с друзьями, – как дела, нужна ли помощь?

Обе Наташи тоже вышли замуж, причем черненькая – за Сережиного приятеля. Теперь они ходили друг к другу в гости по-семейному, а когда Наташа родила, Ира засыпала мать и дитя подарками и просто расцветала, общаясь с маленьким человечком. Она словно говорила с ним на одном языке, хотя он издавал лишь примитивные звуки. Однажды восьмимесячный ребенок сидел в своем высоком стульчике вместе со взрослыми за обеденным столом. Четверо друзей ели и беседовали, не обращая на него внимания, Ирина, как всегда, заливалась своим открытым серебряным смехом. Младенец долго смотрел ей прямо в рот и вдруг, стараясь подражать, впервые засмеялся сам. Потом еще и еще – он раскрывал крошечные губки и закидывал назад головку, как это делала Ирина.

– Ирка, потрясающе! – восторженно воскликнула Наташа. – Этот карапуз в тебя влюблен. Пора заводить собственных детей.

Ирина ничего не ответила. Чувство материнства в ней было сильно развито, однако она уже успела сделать аборт – ребенка не хотел Сергей, причем причины не объяснил. На второй аборт она пошла по собственному побуждению, считая, что ребенок зачат после неумеренного возлияния спиртного, третий ей предстоял на следующей неделе – из-за страха, что ребенок унаследует психическую болезнь. Она не решалась поведать подруге о своем ужасном открытии – мать Сергея ненормальна!

С абортами помогала мама. Пришлось ей рассказать. Лариса ужаснулась:

– Ты должна срочно развестись. У тебя все впереди, встретится настоящий человек, и еще успеешь заиметь здорового младенца.

– Мама! Что ты говоришь! Я люблю Сережу, я уже больше десяти лет его жена!

– Ах, господи, я тоже была женой твоего папы, и, поверь, мы очень пылко любили друг друга. Но жизнь не стоит на месте, приоритеты меняются, и никто не знает, что произойдет завтра.

К такому шагу дочь была не готова, и подобные разговоры представлялись ей кощунством. Они с Сережей вместе навсегда – в счастье и в горе.

Отдельная квартира не спасла Ирину от назойливого внимания свекрови. Пока мужчины трудились над гравюрами, Евгения Леонтьевна целыми днями сидела у невестки, наблюдая, как та готовит, стирает, гладит. Этот тяжелый взгляд вызывал почти осязаемое напряжение в воздухе, но нельзя же ее выгнать! У Иры начинались приступы астмы, все валилось из рук, она боялась пойти в туалет, помыться в ванной, чувствуя, что свекровь стоит под дверью и прислушивается к каждому шороху, подглядывает в замочную скважину. Ночью дородная дама выходила на улицу с табуреткой, пробиралась в палисадник и подсматривала в щель между занавесками, как молодые занимаются любовью, а потом бесстыдно выпытывала у невестки подробности. Пришлось повесить на окна толстые непроницаемые шторы, которые не раздвигались даже днем.

Иногда в гости к дочке заходила мать, часто они вместе отправлялись на Ленинградский рынок, где с Ирой здоровались все торговки. Одна грузинка постоянно отказывалась брать деньги за зелень.

– Почему? – удивилась Лариса Марковна.

– А, – отмахнулась дочь. – У нее был острый приступ холецистита, я сбегала домой и принесла ей импортное лекарство, у нас в аптечке стояло. К счастью, помогло. Такую ерунду до сих пор забыть не может.

Мать Ирины и свекровь не симпатизировали друг другу, хотя внешне держались в рамках, даже отпускали стандартные комплименты, но если заходила Наташа, бывшая буфетчица кривила губы:

– Зачем ты, знакомая с самыми знаменитыми людьми из высшего общества, водишься с нищей дрянью? Она же у тебя вещи ворует! На ней твои бусы!

– Не смейте так говорить о моей подруге! – не выдерживала Ирина. – Эти бусы я ей подарила! А общество, о котором вы говорите, высшим уже не может быть только потому, что туда вхожи вы сами!

Но чаще Ирина молчала, не вступая в бессмысленные пререкания. Не рассказывала она близкой подруге и другого, что тревожило ее гораздо больше, чем выходки ненормальной свекрови: Ирина поняла, что Сергей тоже болен, возможно, не так тяжело, как мать, но болен несомненно, и болезнь развивается во времени. Физически сильный, он много пил, становился неуправляемым, грубым, склонным к насилию и патологически ревнивым, хотя повода Ирина не давала. Ну, пококетничает, как все женщины. А однажды, на летнем отдыхе в Крыму, Сергей, уходя из гостиничного номера играть в бильярд, привязал Ирину за ногу к кровати. Вернувшись, не мог вспомнить, зачем это сделал, хотя перед тем выпил всего пару бутылок пива. Он просил у жены прощения, клялся, что любит ее больше жизни и пить прекратит. Она простила – как она могла не простить своего дорогого мужа и единственную опору? После этого случая их объятия сделались еще жарче, еще безумнее, словно они хотели налюбиться впрок.

Однако надолго Сергея не хватило: пить он не бросил и еще шире распахнул объятия друзьям и приятелям. Праздничные застолья превратились в ежедневный ритуал. Сын брал пример с отца, не имея его стойкости и чувства меры. Разгульная жизнь сделала из квартиры проходной двор, прокуренный, пропахший спиртным, часто облеванный. Выставив за дверь последнего забулдыгу, порой очень именитого, Ирина становилась перед мужем на колени:

– Я люблю тебя! Я все для тебя сделаю, только давай прекратим эти сборища!

– Но они мне приятны, – возражал Сергей слегка заплетающимся языком. – А если ты против, значит, не любишь меня.

– Люблю. Обожаю.

– Ну, тогда не сопротивляйся, иди ко мне.

И она шла. И он любил ее, а она любила его, надеясь, что силой своей любви сможет отвратить мужа от пьянства.

– Прости меня, я опять проявил слабину, – каялся утром Сергей. – Ведь мне никто не нужен, кроме тебя. Тебя одну люблю до гроба!

Это была слишком страстная любовь, чтобы длиться вечно. Но, видимо, она была больше плотской, чем духовной, потому долго не хотела умирать и крах наступил не сразу. Постепенно Ирина начала сознавать, что делает что-то не так. Каждую ночь Сергей дебоширил, а она стояла на коленях и твердила ему, что любит. Они ругались, не менее бурно мирились, а потом, напившись с горя, оба целый день спали. Ирина жила, как в дурном сне, который хочется, но страшно прервать, не представляя, какова будет действительность. Отношения со свекровью и мужем портились день ото дня. Появилось жуткое ощущение, что она катится в бездну со страшным ускорением, а зацепиться не за что. Разорвать порочный круг оказалось нелегко – ведь она любила Сергея и была им любима. Это она знала точно.

Молодая творческая энергия, не получая применения, бурлила, побуждала к деятельности, которая могла бы восстановить утраченное душевное равновесие. В Ирине подспудно бродили художнические идеи, остававшиеся нереализованными. Как-то Ирина достала походный этюдник, поставила на него специально обработанный картон, разогрела спичкой крышки старых тюбиков масляных красок. Чувствуя нетерпение в руках, нервно мяла пальцами кисточку и обдумывала композицию, которую уже видела в общих чертах внутренним зрением. Вернулся с работы Сергей, и разразился скандал.

– Я же просил тебя никогда этим не заниматься! Ты достаточно мотаешься по издательствам, ищешь заказы, утверждаешь макеты. Я зарабатываю на сладкую жизнь и могу выполнить любое твое желание! Разве этого мало? И вообще, живопись – не твое дело! Вспомни свои институтские этюды – у тебя все равно ничего не получится!

Они крупно поссорились, потом опять помирились, казалось надолго. Он перестал покупать водку, и оба перешли на давно забытое шампанское. Любовь опять расцвела, и Ирине подумалось, что забрезжил рассвет. Сергей бросал ей в бокалы какие-то таблетки, сначала тайно, потом явно.

– Зачем? – блаженно улыбалась Ирина.

– Для остроты ощущений.

– Но я и так сгораю дотла!

– А я чувствую разницу.

Она не в силах была противиться. Без мужа она погибала, как погибала с ним. Изматывающие ночи, утомительные дни. Сергей – крепкий физически и Ира – хрупкая, с расстроенными нервами и мучительной астмой.

– Я больше не хочу пить, – заявила она однажды со слезами и вдруг добавила более твердо: – Мне нельзя! Понимаешь?

Сергей схватил ее за тяжелые волосы, намотал на руку и потащил в постель. Она была унижена: насилие – физическое, тем более моральное – вызывало бурный протест. С тех пор как Ирина ушла из дома, она считала себя свободной, но свобода оказалась эфемерной. Веревки, которыми муж привязывал ее в Мисхоре, он отмолил, веревки забылись, а теперь вспомнились. Отчаяние охватило Ирину, которая опять была беременна и на этот раз твердо решила сохранить ребенка.