Текст книги "Узники вдохновения"

Картина вторая
Женитьба

Воспоминаний о детстве и юности Прохорову хватило как раз до Столешникова переулка. Там, на маленькой площадке, прежде занятой автомашинами, а теперь часовней – такова мода, он остановился, стряхнул снег с целлофана, в который были завернуты розы, посмотрел по сторонам и вдохнул полной грудью, выравнивая сердечный ритм. Нужна передышка: дальше дорога пойдет в горку, а он приволакивал ногу после перенесенного год назад инсульта. Вот уж пакостная болезнь! Нана буквально вытащила его с того света. Удивительная женщина! Если честно, то с женой ему повезло.

Константин женился в тридцать лет, с ходу, на тоненькой смуглой девочке, которая показалась ему подходящей по ряду прагматических соображений. Он долго не ценил в ней ни красоты, ни души, и только со временем понял, как хороша эта созданная именно для него женщина. Если бы теперь, когда опыт жизни стал ненужной привилегией, ему предстояло выбрать жену по себе, он искал бы именно Нану.

Случай свел их на Театральной площади в такую же снежную ночь. С десяток счастливчиков, из тех, которым удалось побывать на вечернем спектакле в оперном театре, в ожидании такси на стоянке возле Малого театра нетерпеливо постукивали стынущими ногами. Все надеялись успеть к праздничному столу до боя курантов, поскольку дело было под Новый год. Костя как студент консерватории часто получал контрамарки на последний ярус, а Нана с трудом достала один билет в бенуар. В очереди на такси они оказались рядом.

От девушки со странным для русского уха именем Манана веяло чистотой Девы Марии, не достигшей совершеннолетия. Лицо, нежное, сильно удлиненное, очень неправильное, притягивало нестандартностью и требовало внимания. Его хотелось разглядывать во всех ракурсах. В некоторых оно казалось до невозможности прекрасным, а в других только загадочным. Глаза цвета гречишного меда тянулись к вискам и смотрели кротко. Женскую сущность Мананы выдавали губы, не просто полные, но толстые, какие-то негритянские, вызывающие, постоянно полураскрытые и недвусмысленно ждущие других губ. Одежду девушки студент тоже не обошел вниманием: явно заграничная, доступная лишь немногим соотечественникам, выезжающим за рубеж. Потом выяснилось, что ее отец – дипломат. В общем, случайная соседка Константина заинтересовала.

Черноволосой грузинке тоже понравился высокий блондин с золотыми бровями. Не зная тогда о его германских корнях, она подумала о скандинавских генах, так прочно утвердившихся в русской нации. Приятная округлость придавала крупным мужественным чертам обманчивую мягкость, даже детскость. Она рассмотрела могучую гладкую шею без кадыка, аккуратные ушные раковины и чувственный несимметричный рот, а когда узнала, что случайный знакомый – будущий оперный певец, испытала к нему неодолимое притяжение. Музыка и пение с детства были ее слабостью, она окончила музыкальную школу по классу рояля, но дальше не потянула, не было таланта, да и живопись привлекала больше.

Молодые люди успели рассказать друг другу едва ли не полную автобиографию, пока подошла их очередь. Машины по заснеженному городу передвигались медленно и были нарасхват, поэтому, когда наконец подъехало свободное такси, Манана переговорила с шофером, и они сели вместе, тем более оказалось по пути – ему на Таганку, ей на Котельническую набережную. В середине прошлого века таксопарки столицы работали бесперебойно, километр пробега стоил десять копеек, на улицах не стреляли, оконных решеток и железных дверей за ненадобностью не ставили, домашние девочки ходили ночью одни и не боялись завязывать знакомства со случайными попутчиками.

Сначала поехали по ее адресу, через Новую, потом Старую площадь, мимо памятника героям Плевны и дальше вниз, по Солянке. На Малом Устьинском мосту машина застряла в сугробе и заглохла. До начала Нового года оставалось пятнадцать минут.

– Пойдем со мной, – неожиданно предложила Манана недавнему знакомому. – У нас с братом собрались друзья, а родители всегда встречают праздник в Доме ученых.

Константина тоже ждали, правда, не дома, а у женщины, с которой он жил уже больше года. Она была несколько старше его, с посредственным лицом, но отличной фигурой, преданна и неутомима в любви. Работала чертежницей в проектном институте и отменно вела домашнее хозяйство, и порой ему даже казалось, что он ее любит, а может, и правда любил, хотя жениться не собирался: жена должна быть молодой и чистой, как, например, Манана. В общем, обязательств у него не было никаких, и Костя приглашение принял.

Сталинская высотка на Котельнической, с непривычно огромными лестничными пролетами, вычурными балясинами и лепниной, с солидными дубовыми дверями и высоченными потолками, новичка приятно поразила – в таких домах он еще не бывал, но, оглядев пеструю компанию гостей, понял, что соперников у него здесь нет: мальчик, от которого устойчиво тянуло льняным маслом, – сокурсник Мананы по художественному училищу, лохматый студент-геолог и мужчина неопределенного возраста с бегающими глазками – работник ЦК комсомола Грузии. Старший брат Мананы, серьезный толстяк в очках, привел трех странных девиц, они беспрерывно хихикали и лезли ко всем обниматься. На столе красовалось шампанское, сухие грузинские вина – и ничего крепче, что Константина, привыкшего в армии к водке, умилило. Впрочем, за годы учебы он и сам уже начал от нее отвыкать, хотя по-прежнему мог выпить литр, закусить плавленым сырком «Дружба» и наутро проснуться со свежей головой, даже перегаром не пахло – могучий организм перерабатывал все без остатка.

В отсутствие старших молодежь вела себя раскованно, танцевала, дурачилась. Манана собирала со стола посуду, когда новый знакомец жестом римского легионера выбросил вперед руку и ярким плотным звуком запел выходную арию Радамеса:

 
Ах, если б я был избран и мой вещий сон сбылся бы…
 

Когда он дошел до кульминационного си бемоль, от богатого обертонами голоса на елке закачались зеркальные шары, а у ошеломленных слушателей заложило уши. Все захлопали. Константин, блеснув улыбкой в тридцать два ровнехоньких зуба, перехватил заинтересованный взгляд Мананы и остался доволен произведенным эффектом. А она подумала: избран, уже избран.

Под утро участников вечеринки от выпитого развезло, и хозяйка определила их спать в отцовском кабинете – одних на диване, других на креслах, кому-то бросила подушки и плед на пушистый ковер. Студента консерватории Нана увела в гостиную, где в углу, за роялем, стояло антикварное канапе, узкое и короткое для такого гренадера. Она укрыла его лоскутным бабушкиным ковриком, и вскоре он сладко спал, положив на стул большие ноги в теплых вязаных носках, из мысков которых трогательно торчали ниточки.

Манана подошла к окну. По ту сторону реки, до самого Китай-города, раскинулась паутина улочек с малоэтажными купеческими домишками. Сыпал легкий слюдяной снежок, раскачивались на ветру редкие лампочки. Короткий мост через Яузу, широкий и надежный, как двуспальная кровать, лежал тихо, дожидаясь первых утренних пешеходов и машин. Тот, кто его строил, возможно, думал не только о том, чтобы мост был прочным, но и как он будет смотреться со стороны. Этот северный город оставлял Нану равнодушной, но мосты определенно нравились, даже над мертвой зимней рекой. Ноябрь и декабрь выдались на редкость теплыми, река только-только встала, и через тонкий опасный лед просвечивала темная вода.

Пустынный пейзаж напоминал декорации к «Пиковой даме» в сцене у канавки. Время шло, скоро ночи конец, а избранник и не думает просыпаться. Участь пушкинской Лизы Манану не прельщала. Она осторожно пододвинула к краю подоконника горшок с любимыми мамиными фиалками, глубоко вдохнула, как перед прыжком в пропасть, и незаметно, пальцем – вдруг гость не спит, а только притворяется, – столкнула цветок на пол.

От грохота Константин очнулся. Уличные фонари слабо освещали комнату, он увидел рояль, книжный шкаф и узенькую фигурку возле окна, вспомнил, где находится, и сразу сориентировался.

– Иди ко мне…

Девушка не пошевелилась. Он дал ей время побороть страх и протянул руки. В его голосе зазвучали хорошо поставленные грудные нотки:

– Ну, иди же!

Манана медленно отделилась от стены, совсем медленно, словно плыла в сумерках, подошла к ожидавшему ее мужчине и растворилась в его объятиях.

Она показалась Константину столь трогательно наивной, что он испытал расслабляющую нежность. Прежде ни одна женщина не вызывала в нем такого трепета, и ему захотелось сказать: «Я люблю тебя». Случалось, он уже говорил эти слова, но машинально, не вкладывая в них смысла, а только благодарность за полученное бесплатное удовольствие. Правильно ли поймет его эта девочка? Что себе вообразит? И какое смутное чувство он сам хочет выразить? Благоразумнее промолчать.

Девочка, как ни странно, тоже молчала, лишь улыбнулась загадочно и ушла. Такое поведение его устраивало, но одновременно насторожило: от потерявшей невинность можно было ожидать другой реакции. Костю не мучили ни угрызения совести, ни страх ответственности, он ведь не давал никаких обещаний. Ну, случилось с нею то, что когда-нибудь все равно должно случиться. Подобным вещам нынче не придают значения. Одна его любовница сильно бальзаковского возраста, уже не способная рожать, всерьез уговаривала переспать с ее незамужней дочерью, авось та понесет от породистого мужчины. Так что лучше не задумываться, какое варево кипит в женской голове. Однако перед тем, как заснуть вновь, Константин неожиданно поймал себя на мысли: почему бы и не жениться на этой свеженькой грузинке? Впрочем, вначале нужно посмотреть на родственников.

В пять часов заработало метро, в шесть пошли троллейбусы, и вскоре гости разбежались по домам. Костю Нана будить не стала. Она поздравила возвратившихся родителей с Новым годом и, направляясь в свою комнату, небрежно махнула рукой в сторону гостиной:

– Там один парень спит, мы его добудиться не могли.

– Очередной кавалер? – забеспокоился отец, зная необъяснимую тягу дочери к новым знакомствам, и, заглянув в приоткрытую дверь, заключил: – Этот соня скорее годится мне в младшие братья, чем тебе в приятели.

– Ш-ш, – зашипела дочь. – Он студент последнего курса вокального факультета. У него фантастический тенор.

– Только не это! – воскликнул дипломат, проживший четверть века с женщиной, которая окончила Тбилисскую консерваторию.

Он был достаточно наслышан об особенностях высоких голосов, которые сами по себе редки и легко ранимы из-за неестественной для мужчины физиологии и огромного напряжения на крайних нотах. Именно поэтому чем выше голос, тем больше гонорары. Правда, за рубежом. При социализме ставки назначал Госконцерт, у него своя табель о рангах. В домашней библиотеке дипломату попадались книги о Карузо, умершем от легочного кровотечения, вызванного постоянным употреблением капель для лечения голосовых связок, и об известном теноре девятнадцатого века Нури, который, не выдержав успехов соперника, покончил жизнь самоубийством. Нури хоронили многочисленные поклонники, в том числе Паганини, Шопен и Жорж Санд, что, конечно, приятно, но избави бог от таких страстей.

Встали после полудня и завтракали поздно, скорее обедали. В спутанном сознании советского горожанина, давно утратившего церковные традиции, первый день Нового года представлялся неким сказочным праздником с рождественской елкой и гусем. Судя по запахам, именно гусь разогревался теперь в духовке. Гостя позвали к столу.

Нателла Георгиевна, мать Мананы, облачилась в шелковый халат, но драгоценностей не сняла и выглядела очень импозантно. По ее лицу еще бродили воспоминания о веселой ночи в компании друзей – известных деятелей науки и культуры, традиционно встречавших вместе главный зимний праздник. Вынужденная из-за длительного пребывания мужа за границей оставить поприще пианистки, она стала женщиной светской и извлекала из своего положения максимум доступных удовольствий.

Константин с интересом наблюдал, как красивая, уверенная в себе дама ловко и изящно срезает с румяной гусиной тушки тоненькие ломтики темного духовитого мяса и кладет каждому на большую тарелку, где всякий кусочек получал свою отдельную территорию по соседству с сиротливым шариком картошки и листиком салата. В семье Прохорова и в домах его знакомых птицу кромсали на части, большие или маленькие – в зависимости от числа едоков, и брали руками, с упоением обгрызая мясо с костей, расплющивая зубами и сами кости. Еду на небольшие разномастные тарелки накладывали горкой: мясо вперемешку с обильным картофельным или крупяным гарниром, холодцом и обязательным салатом оливье. Если случался на столе коньяк, его, как и прочее спиртное, закусывали «селедкой под шубой», а сыром трапезу уж точно не завершали. Ножи и вилки располагались только по одну, правую, сторону тарелки, впрочем, иногда вместо вилки могли предложить ложку, а нож часто бывал один на несколько человек, и им пользовались по мере надобности. Константин с удовлетворением отметил, что здешняя культура на пол-лаптя впереди его собственной.

Манана видела, как не слишком уверенно ведет себя за столом новый знакомый. Придется его воспитывать. Но он того стоит. Сама она сидела прямо, выученно держа спину, убрав локти назад, и равнодушно смотрела в пустоту. Волнение выдавали ноздри – тонкие, почти прозрачные, они время от времени вздрагивали, тогда как негритянские губы выражали спокойное пренебрежение к происходящему.

Отец девушки, бегло глянув на гостя, спросил, вроде бы без всякого подвоха:

– Так вы еще учитесь?

– На пятом курсе.

– И сколько же вам годков, простите?

– Двадцать девять.

– Многовато для студента. А прописка московская у вас есть?

– Автандил, дорогой! – театрально всплеснула руками Нателла Георгиевна, и бриллианты на ее пальцах заиграли в дневном свете, потому что это были хорошие, настоящие камни. – Я начинаю сомневаться в том, что ты выпускник Дипломатической академии.

Лично ей гость импонировал и как носитель родственной профессии, и как мужчина. Может, хоть у дочери будет муж-красавец и артист, если уж ей самой в этом плане не повезло. Когда-то интересная грузинка княжеских кровей с замужеством подзадержалась – много лет крутила роман с известным театральным режиссером, обремененным семьей. Жену режиссер так и не бросил, и однажды усталая и разочарованная женщина поддалась напору простоватого юноши, который повел себя настойчивее других, а когда забеременела, братьям Нателлы, кичившимся родовитостью, пришлось смириться с выбором сестры. Между тем юноша оказался человеком незаурядным, сделал прекрасную карьеру, правда, внешностью не блистал: на голову ниже супруги, он к сорока годам окончательно облысел и сильно располнел.

Пятидесятилетняя Нателла Георгиевна выглядела моложе и лучше мужа. К тому же она была доброй и не занудой, поэтому все ее обожали, в том числе и дети, которые обычно более привередливы, чем супруги. Но может, наоборот, она потому и была доброй, а не злой, что ее любили. Во всяком случае, когда она вскоре после замужества дочери внезапно умерла, они продолжали ее любить, и сравнительно молодой еще вдовец, хотя и имел потом много женщин, так никогда и не женился, чтобы не осквернить память той, с которой не просто спал, но был безгранично счастлив.

Константину отец Мананы показался важным и умным. Разве не естественно задавать вопросы человеку, который провел ночь в твоей квартире? И студент ответил без затей:

– Так получилось. Меня в сорок пятом призвали в армию, а поскольку я учился в музыкальном училище при консерватории, параллельно пел то в Ленинградской капелле, то у Свешникова, то определили в военный ансамбль. После войны мы колесили по Восточной Европе, как солисту мне хорошо платили, и я не очень задумывался о будущем. Но отец всегда хотел, чтобы я учился.

– И давно вы знакомы с моей дочерью?

Манана по-прежнему молчала, и Прохорову ничего не оставалось, как слукавить:

– Не очень. Время – понятие относительное.

Хозяин дома собирался продолжить выяснение обстоятельств – молодой человек почему-то казался опасен, но Прохоров неожиданно его опередил и сказал несколько напыщенно, считая высокий стиль наиболее соответствующим случаю:

– Я прошу руки вашей дочери.

Манана не дрогнула.

– А вам известно, что восемнадцать ей исполнится только через три месяца?! – всполошился отец.

– Три месяца я могу подождать, – ответил Константин. – Но не больше. Весной я намерен по конкурсу поступить в театр. Мне нужна молодая привлекательная жена, которая создаст условия для творчества. Ваша дочь меня вдохновляет.

Дипломат побагровел от шеи до лысины.

– Я пестовал ее не в помощь чьей-то сомнительной карьере!

– Автандил, дорогой, – мягко укорила его супруга, – это же не наш выбор! Пусть Манана сама решает.

– Она еще ничего не понимает в жизни, я не позволю, чтобы ее так беззастенчиво и прагматично использовали! – пытался сопротивляться дипломат и вопросительно посмотрел на дочь.

Та только улыбнулась: мнение отца в этом доме ничего не значило, а мать всегда будет на ее стороне.

– Может быть, вы умеете гладить, стирать или хотя бы готовить? – выставил последние аргументы загнанный в угол папаша. – Наночка не умеет и всегда говорила, что ее избранник должен обладать этими качествами.

Константин стрельнул в сторону девушки желто-зеленым котячьим глазом и сказал:

– Она передумала.

Через три месяца они поженились.

Самый близкий Костин друг Геннадий выглядел обескураженным:

– С этой маменькиной дочкой из обеспеченной семьи ты карьеры не сделаешь. Загубят природная лень и отсутствие честолюбия. Нужна музыкантша или певица, которая будет тебя понимать и разовьет тщеславие.

– …И станет решать собственные творческие проблемы, как твоя драгоценная половина, у которой ты на побегушках, – огрызнулся Костя.

– Ну, тогда хотя бы стерва, которая ради денег заставит тебя вкалывать и делать карьеру.

– Стерву, тем более жадную, я не потерплю, и этим отличаюсь от тебя.

Друзья в очередной раз поссорились, а потом, как обычно, помирились, и Геннадий заявил, что Нана ему страшно понравилась.

Слова Гены о друге сильно смахивали на правду, но правдой не являлись. Косте нравилось гулять, пить, охотиться, любить, дарить, спать, лениться, играть в бильярд, шахматы и карты. Но свою безудержную натуру он отпускал на длинный поводок только на каникулах, зимой же впадал в жуткий аскетизм, а курить бросил вообще, поскольку табачный дым губителен для связок. И лень его не была ленью как таковой. Большая сила рождала в нем опасное ощущение бесконечности времени, поэтому он не был жаден до работы, но в самой работе был неистов и безжалостен к себе. Когда дело касалось вокала, Константин являл бешеную энергию, которой обладал от рождения и которая затягивала людей из ближнего круга. Самой крупной и удачной его добычей была Нана.

Молодые на первых порах поселились в квартире дипломата, хотя он продолжал относиться к зятю подозрительно и, как баба, цеплялся по пустякам. Но все компенсировала теща: легкая характером и не слишком хозяйственная, она обедов не готовила, под чужие вкусы не подлаживалась и свои не навязывала. Каждый жил по собственному, одному ему удобному расписанию. Костя завел ирландского сеттера, натасканного по боровой дичи, двух кенарей, овсянку, щегла и аквариумных рыбок. Ухаживала за всем этим зверинцем и выгуливала пса, разумеется, Нана.

Она, которая прежде не знала, как сварить картошку, вдруг увлеклась кулинарией и начала потчевать молодого супруга изысканными яствами, требовала от домашних соблюдения тишины, когда он спал до полудня. Его ведь действительно взяли в лучший театр, чем молодая супруга безмерно гордилась.

Нателла Георгиевна игриво сказала зятю, подмигнув куда-то в пространство:

– Никогда бы не подумала: Нана – истинно грузинская жена! Но, похоже, она потчует не твой желудок, а твой эгоизм. Боюсь, у нее будут проблемы.

Костя озадачился странным замечанием:

– И как я должен реагировать на подобные откровения?

– Никак, – уклончиво ответила теща. – Я не откровенна, лишь слегка болтлива. Хотя не видела ни одного эгоиста, который бы избежал расплаты.

Нана, слушая эти разговоры, только посмеивалась. Ухаживать за мужем, предупреждать его желания доставляло удовольствие. Даже на кухне она садилась сбоку стола, а он – напротив телевизора. Возможно, если бы жена пожелала, Костя уступил ей центральное место, но ей такое в голову не приходило, а он чувствовал себя петухом в курятнике. Нана и живопись забросила, неожиданно обнаружив, что у нее для такой серьезной профессии не хватает характера. Константин не возражал: в конце концов, каждый сам знает меру своего таланта. Между тем пейзажи жены ему нравились. Когда она рисовала, он испытывал к ней уважение как к соратнику по искусству и, хвастаясь, без спросу дарил этюды своим знакомым, что очень ее огорчало: не будучи профессионалом, она вкладывала в картины слишком много души. Но Манана все реже занималась любимым делом: оно требовало времени и внутренней отрешенности от обыденного. Ни тем, ни другим она уже не располагала.

– Два творческих работника на семью – это перебор, – смеялась она. – Художник – всегда мировоззрение, и тому, кто послабее, придется служить другому.

Благодаря мужу Манана, воспитанная в духе слегка ироничного, но все-таки официального социализма, открыла для себя новый мир свободомыслия. Прохоров отличался им не от большого ума, а оттого, что не имел способности подчиняться правилам и жил, как чувствовал. Эта природная черта уходила в незнаемое. В жизни он боялся только одного – потерять голос. Отсутствие страха всегда мешало – в школе, в армии, в театре, хотя некоторые завидовали, поскольку так не могли, и научиться нельзя – надо иметь или не иметь. Подкреплялось свободомыслие судьбой матери и отца, пострадавших безвинно. Опыт, который его в значительной степени сформировал и которого у Мананы не было.

– Социализм отличается от фашизма лишь большей лживостью и полным отсутствием жалости к собственному народу, приравненному к мусору. «Винтики!» – это же надо придумать такое уничижительное для человека сравнение!

Сначала Манана пыталась бурно протестовать, но аргументов не находила. В конце концов общение с Костиными близкими привело ее внутренне к вере в порочность общественного строя. В остальном вектор пристрастий Мананы не сильно изменился. Она и раньше увлекалась театром, а теперь бывала на всех спектаклях мужа, на прогонах и премьерах, листала клавиры, читала специальную литературу, учила итальянский язык, старалась разобраться в вокале. Она не без оснований считала, что в человеческой культуре нет ничего эмоционально сильнее и выразительнее, чем сочетание гениальной музыки с прекрасным человеческим голосом, то есть оперы.

В семье молодых все вертелось вокруг интересов мужа, и друзья к ним приходили исключительно Костины. Нана отстояла только одну свою близкую подругу, тоже грузинку, с которой вместе училась еще в тбилисской школе. Джульетта, натура одаренная, равно любила математику и поэзию, имела хороший литературный слог и мужской склад ума. Она считала, что видит тенора насквозь, и возможно, так оно и было. Для Кости некрасивая, бойкая на язык и подчеркнуто независимая девица тоже не представляла загадки. Поэтому они друг другу, мягко говоря, не симпатизировали, хотя никак этого не показывали: каждый уважал в другом личность.

Магнетизм таланта привлекал к Прохорову одарённых актеров, певцов и композиторов. По молодости он с ними приятельствовал, но не очень тесно. Чем дальше, тем с большим трудом он выносил энергетику себе подобных, получая удовольствие от общения лишь с теми, с кем не нужно соперничать. Вокруг него постоянно крутились фотографы, егеря, художники, шоферы, держатели голубятен, был еще друг детства, с которым они жили в коммунальной квартире, и даже золотоискатель. Все любили оперу, а еще больше – выпить, в момент сметали бесконечные харчо, чахохбили, жареных кур под соусом сацибели, которые виртуозно и в огромных количествах готовила Нана. Ей было обидно тратить силы и деньги на эту бесполезную компанию.

– Какое они имеют отношение к твоей работе и карьере?

– Но они мне нравятся, – возражал Константин. – Это балетные дружат со школы, поддерживают своих. У танцоров вся техника на виду, а в опере даже вокальные приемы хранятся в секрете. Наша темпераментная знаменитость как-то вцепилась за кулисами в волосы соперницы, а первейшая меццо после концерта подарила первой меццо – якобы в знак признательности – золотой браслет вместе с каиновым поцелуем. Отказаться на глазах у всех было невозможно, пришлось пережить унизительное покровительство. Тебя такая дружба привлекает?

– Ты бы давно получил звание, – не унималась Нана, – если бы общался с кем надо. Своей вспыльчивостью и никому ненужной прямотой ты испортил отношения с администрацией, с секретарем парторганизации, с режиссерами.

– Ага, даже знаменитого дирижера Халабалу послал куда подальше, было дело, – хвастливо дополнил список Константин. – В опере главная фигура – певец, и я не люблю, когда меня заставляют делать то, что мне не нравится или неудобно.

– У тебя просто плохой характер. Полезные знакомства необходимы. Театр целиком зависит от пристрастий чиновников.

И Нана решила проявить деловую инициативу – договорилась об обеде у важной дамы, занимавшей не последнюю должность в министерстве культуры. Супруг дамы, отставной майор с козлиным лицом, был трогательно предан жене, и Манана, сверх главной программы, хотела продемонстрировать его Косте как приятный образец.

Прохоров на обед нехотя, но согласился. Дама очень важничала, говорила с мнимой значительностью, закатывая глаза и брезгливо выгибая губы. Стол был накрыт без привычного размаха: одна бутылка, минимум закуски и по котлетке на едока, голодные гости даже рис подчистую соскребли с блюда. На оперного певца они смотрели с любопытством посетителей зоопарка, а когда хозяйка включила запись, которую ей преподнес Прохоров, продолжали громко разговаривать, смеяться и стучать вилками. Больше в этот дом он не ходил, а Нане устроил легкий разгон.

По-настоящему серьезная размолвка, которая могла окончиться разрывом, случилась между ними только однажды, в первые месяцы совместной жизни. Константин слишком поздно женился, чтобы новый статус заставил его отказаться от привычек, уровень этичности которых он никогда не анализировал. Встречаться без жены с друзьями, играть в карты по ночам и соблазняться каждым толстым задом, попавшим в поле зрения, может быть, и нехорошо, но почему бы и нет, если он так поступал всегда. И будет поступать, пока позволяет здоровье и афиша.

В тот раз Костя вернулся домой под утро. Манана еще плохо понимала, с кем имеет дело, и потому взбеленилась:

– Где ты был?

– Это не то, что ты думаешь.

– А что я думаю?

– Девочки там и все такое. Нет. Собралась своя компания: знакомый концертмейстер, консерваторские ребята, две певицы из филармонии. Обсуждали профессиональные проблемы, не за чаем, разумеется. Время пролетело незаметно.

– Ты мог хотя бы позвонить, чтобы я не волновалась!

– Мог, конечно, но мне и в голову не пришло.

– Ах так! Я страдаю от одиночества, а тебе все равно! Собирай вещички и уматывай. Что ты выпучил свои глазищи? – закричала она и топнула ножкой. – Тебе никто не говорил, какого они цвета? Гусиного помета!

В этот момент Костя пожалел, что женился. Он не ушел сразу только потому, что уже лежал в постели, вставать и одеваться ему было лень, но вопрос решил прояснить раз и навсегда.

– Я решаю сложные вокальные и психологические задачи. И мне неинтересно, от чего ты там страдаешь. Для меня важен только театр. Если ты этого не поймешь, придется нам расстаться.

Манана ожидала, что муж станет ее уговаривать, признает свою вину. Все вышло наоборот, и она испугалась: потерять его было бы ужасно.

– Прости! Я так люблю тебя!

И он простил, сделав скидку на ребячество избалованной девочки, не способной в одночасье приспособиться к новому качеству отношений между мужчиной и женщиной.

В отчаянии от пережитого унижения Нана побежала к маме. Нателла Георгиевна, как всегда, ничьей стороны не заняла:

– Ты, душенька, либо должна себе признаться, что выбрала мужа не по зубам, либо скоренько поумнеть. Лично я всегда стараюсь принимать решения не с бухты-барахты, а через денек-два, поостыв и взвесив все «за» и «против». Семья – это куча разных людей на ограниченном пространстве, поэтому компромиссы неизбежны в принципе, и крепость брака в большей степени зависит от жены, чем от мужа.

Душенька маме доверяла, из глупой девочки достаточно быстро превратилась в умную женщину, и эта женщина в ней поняла, что командовать в доме и вертеть мужем, как делала мать, не получится. Так, первая ссора стала последней, линия поведения определилась, и Манана целиком посвятила себя Прохорову.

Она не просто приспособилась к требованиям мужа, но, к сожалению, научилась потакать его слабостям. Естественно, что он думает только о себе и своем здоровье, о звуке и репертуаре, а как же иначе? Он нагрубить мог и даже разозлиться, если что-то мешает делу или его не понимают. Нана училась понимать прилежно, и Костя ее усилия ценил.

Одевал он жену, как куклу, особенно когда получил возможность гастролировать за рубежом. Он знал размеры и хорошо представлял, что ей к лицу. Заграничный гардероб Наны вызывал зависть окружающих, между тем она даже косметикой не пользовалась и, равнодушная к нарядам, самые шикарные вещи носила с небрежностью миллионерши. С той самой врожденной небрежностью, которой Костя никак не мог научиться, и потому манеры жены его особенно сердили.

– Почему ты не надела драгоценности? – спрашивал он. – Зачем я их покупал?

– Забыла, – искренне отвечала она.

Прохоров, напротив, постоянно, как кокетка, смотрелся во все зеркала, которые попадались на пути, подолгу задерживаясь у каждого, разглядывая не только лицо, фигуру анфас и в профиль, но и то, как сидит пиджак, хорошо ли ложатся складки брюк к носкам туфель.

– Этот костюм ты носишь не первый день, – удивлялась Манана. – Что нового ты надеешься увидеть?

Он не понимал, что ее раздражает, и уступал место у зеркала, чтобы она тоже, наконец, взглянула на себя. Но она это делала мельком, незаинтересованно, и могла надеть норковую шляпку задом наперед.

Как дикарь, который повсюду таскает с собой дорогую добычу, так и Прохоров в отпуск – и за границу, и в лучшие санатории и театральные дома отдыха – ездил только с женой. Там они встречались с интересными, неординарными людьми, некоторые из них флиртовали с красивой грузинкой, разумеется в шутку, всерьез за законной половиной Прохорова, зная его буйный нрав, никто волочиться не рисковал. По малейшему поводу он ревновал бешено, хотя ревнивым себя не признавал.