Текст книги "Узники вдохновения"

Однажды популярный киноактер, подвыпив в курортной компании, начал осыпать Нану комплиментами, показушно целовать ручки. Прохоров грубо оттащил жену в угол.

– Он тебе нравится?

– Он нравится всей стране.

– Тогда убирайся к нему.

– Что за странные фантазии. Да он меня и не зовет.

– Тогда не веди себя, как шлюха, – сквозь зубы процедил Константин и плеснул жене в лицо вино из своего стакана.

Она умылась, переодела платье и снова, улыбаясь, вышла к гостям. Наблюдательный киноактер, улучив момент, тихо сказал:

– Вы потрясающая жена. Завидую Прохорову. Почему меня так никто не любит?

– Наверное, среди ваших подруг не нашлось ни одной настоящей дуры, – ответила Нана.

Как у всякого женатого мужчины, у Константина случались интрижки на стороне. Избалованный женской благосклонностью, он, однако, не искал случая, а брал то, что подворачивалось под руку, скоро остывал и не слыл бабником. Его женщины имели отношение к театру – сфере жизни совершенно особой, искусственной, выдуманной. Все, что там происходило, как бы не должно было затрагивать Нану, которая жила в параллельном, не пересекающемся с театром мире. Скорее всего, слухи о его связях до жены не доходили, а если она что-то и знала, то не показывала виду. Что ж, в конце концов, это ее дело. Мысль, что Нана тоже может изменить, даже не возникала. Невозможно представить, что его Манана – его собачка, его вещь, его драгоценная возлюбленная и подруга способна предать объект своего поклонения.

Между тем Геннадий, прикидываясь добрым самаритянином, разговаривая как-то с женой друга один на один, осторожно полюбопытствовал:

– Отчего ты не заводишь любовника?

– С какой стати?

– Но Костя же тебе изменяет.

– Не знаю.

– Знаешь. Это у певцов интеллект замещается вдохновением, а вместо мозгов – лобные пазухи для резонанса. Но ты-то нормальный человек, неужели не видишь, что он монстр, он выест тебя изнутри.

– Тебе какая печаль?

– Ты мне симпатична.

– А ты мне нет.

Костя и Манана были женаты уже лет пять, когда случилось то, что рано или поздно случается со всеми неверными супругами. Она собралась к подруге, а он оперативно вызвал на свидание какую-то девицу. Между тем Нана, выйдя из дома, ввязалась в очередь, совсем небольшую, за консервированным зеленым горошком, который, как и многое другое, был в дефиците, и через полчаса уже несла банки домой. У любовников и до дела еще не дошло, успели лишь раздеться, но ситуация образовалась патовая. Нана в возбуждении влепила мужу оплеуху и сама испугалась, однако Костя стерпел – пощечина выглядела заслуженной, и он ждал дальнейшей выволочки. Вместо этого обманутая жена вдруг разрыдалась.

– Не представляю, как я буду без тебя…

Он не понял:

– Ты бросаешь меня?

– Не я, а ты. Ты же любишь… эту…

– С чего ты взяла? Обычная девка. Да она мизинца твоего не стоит.

Наивная Нана распахнула глаза:

– Тогда зачем же ты с нею…

Зачем? Он не мог ответить.

Как мужчина, которого всегда любили женщины, Костя свято верил в волшебную силу единственного средства. Он поцеловал Нану и накрыл большим горячим телом. Она пискнула и задергалась, но он властно подмял ее под себя. Ей стало совсем тошно, и она опять заплакала.

– Глупая, к чему разводить сырость? – нежно удивился Константин. – Я же люблю тебя.

Костя резонно посчитал, что после таких слов жена успокоится и неприятный инцидент благополучно завершится. А Нана в это время думала: Господи, лиши его голоса, тогда я смогу от него уйти!

Придет время, и Прохоров утратит свой чудесный дар, но по своей воле она не оставит мужа никогда.

Картина третья
Прохоров

Глаза на холоде слезились, из носа текло, но руки были заняты, и приходилось мириться с неудобствами, отчего старик, который и без того шел медленно, и вовсе еле тащился. Наконец горка взята, и показались Петровские ворота. Здесь, в конце Страстного бульвара, стоял маленький и некрасивый, совсем как в жизни, Высоцкий. В общем – не совсем удачный памятник: сложно изобразить сгусток энергии. Ему занесло снегом голову, и он, со своими раскинутыми в стороны руками, стал похож на крест с гитарой на перевязи. Прохоров в который раз подумал, что такая фигура лучше смотрелась бы на кладбище, где редко увидишь что-нибудь подходящее. На Новодевичьем один генерал-связист запечатлен с телефонной трубкой в ухе, знаменитый акушер заинтересованно осматривает новорожденного. Следуя этой логике, директору винзавода нужно поставить на могиле бронзовую поллитровку, хотя это, скорее, символ всей России.

Сколько той водки выпито с гранитчиками и резчиками, пока удалось сделать хороший памятник отцу, и как повезло, что знакомый художник удачно схватил черты лица в барельефе: обычно на кладбище мало кто похож на себя. Камень везли из Карелии, красивый, черный с синими искрами, огромный. Надо было бы сразу прикинуть и предусмотреть место для собственного профиля, но кто ж в тридцать лет думает о смерти? Впрочем, места хватит. Нане он объяснил, как сделать и что написать. Злится, говорит: никто не знает своего часа. Он тоже не любит этих разговоров, однако хоронить все равно придется, она моложе, здоровее – значит, ей.

Бульвар остался позади вместе с кладбищенской темой. Случайно она возникла и быстро убралась, потому что мысли Прохорова уже давно не были столь земными и приятными. Хотя тело и устало от напряженной ходьбы, в голове ощущалось просветление, как будто воспоминания возвратили ему легкость молодых лет. А может, это дух театра, не терпящий дряхлости, еще не выветрился и дисциплинировал сознание.

– Что значит театр в вашей жизни? – спросили его в одном интервью.

Прохоров улыбнулся стандартной наивности вопроса. Театр ничего не мог значить в его жизни, потому что театр и был его жизнь. Он не любил и не пел концертов, очень редко – отделение, чаще – две-три вещи: романсик для распевки и пару популярных арий с эффектной верхней нотой, а со временем и вовсе забросил концертную деятельность. Сокурсник Бадейкин, с которым Костю объединял острый интерес к профессии, а если шире – талант натуры, пытался вовлечь приятеля в круг известных композиторов, сочиняющих циклы романсов, но Прохоров в этой среде не прижился. От него требовали тончайших нюансов камерного исполнения, а он заботился только о силе и красоте звука. Молодые сочинители сами домогались внимания прекрасного тенора, однако Прохоров новомодной музыкой тем более не соблазнился – с него довольно и классики. Впрочем, скорее всего, дело упиралось в одно – на эстраде он чувствовал себя в одиночестве. Ему важны были декорации, глаза и голоса партнеров, их жесты и интонации. Актерский ансамбль придавал условностям театра ощущение реальности, а чужой талант выбивал в нем ответную искру.

Прохоров это понял еще в консерватории на дипломном спектакле. Шел показ финальной сцены из «Кармен». Как всегда, певиц было много, а тенор один, и у Прохорова оказалось три партнерши. С первой – толстой, голосистой, но вялой, как вареная рыба, он спел и сыграл посредственно. Вторая обладала средними вокальными данными, но использовала их на двести процентов, кроме того, имела сильный характер, который заменял ей темперамент, что немного расшевелило заскучавшего было Хозе. Последней на сцену выбежала самая сексуальная студентка консерватории, тряхнула длинными иссиня-черными волосами, сверкнула горящими глазищами и запела небольшим, но очень выразительным голосом. Прохоров воодушевился и развернулся на полную мощь, а когда Кармен правдоподобно упала вниз головой на ступени, то в ужасе отбросил бутафорский нож и чуть взаправду не зарыдал над жертвой своей ревности. Экзаменационная комиссия обоим поставила пять с плюсом.

И наоборот, как-то, уже работая в театре, во время исполнения длиннющей баллады Финна, Прохоров сдуру заглянул в пустые глаза Руслана – Батурина и… забыл слова. Пришлось нести абракадабру до самой ферматы. Голос у Батурина был красивый и пел он замечательно, но нервной системой обладал уникальной для вокалиста: мог в антракте лечь спать, на сцене его интересовала только собственная партия, и он задумчиво ожидал взмаха палочки дирижера, показывающего ему вступление.

Начиная театральную жизнь, Прохоров предполагал, что она будет трудной, но не представлял насколько, а то бы испугался. Хотя вряд ли у него был другой путь, талант всегда давит на человека. Вот Геннадий, после окончания университета дослужившийся до советника посольства по культуре, имел красивый лирический тенор. После училища они вместе поступили в консерваторию, только Гену вскоре отчислили: безбожно фальшивил из-за отсутствия координации голоса со слухом. Его дипломатическая карьера сложилась удачно, но до сих пор он и дня не может прожить без музыки, собрал уникальную коллекцию записей лучших теноров мира и часами их слушает, женился на оркестрантке только для того, чтобы вечно толкаться в театре, а вот на спектакли Прохорова не приходил ни разу.

Генкина жена, некрасивая дылда своеобразного телосложения, которое справедливее было бы назвать теловычитанием, замаскированным парижским гардеробом, просила Костю:

– Не рассказывай моему о своих успехах. Он так завидует, что спать не может.

Дылда – человек исключительно театральный, и в определенном смысле Прохоров был ей ближе, чем муж, поэтому она говорила без обиняков. Недостатки Геннадия неглупая жена видела отчетливо, но они ее не смущали: владение бесхарактерным, денежным и хозяйственным супругом имело свои преимущества.

До Прохорова доходили слухи, что за глаза приятель частенько отзывается о нем плохо, но не верил этому, меряя по себе, тем более не допускал мысли о нечестных поступках, а зря: страшнее зависти только зависть.

Прохоров искренне считал, что Генке повезло: всего четыре года на юрфаке, вербовка в КГБ, и в результате перманентное заграничное житье, непыльная работенка – знай стучи на соотечественников. Зарплата и возможности намного больше, чем в театре, и здоровье в сохранности.

А сколько он, Прохоров, учился пению? Двенадцать лет и всю жизнь. Консерватория запомнилась постоянным преодолением: на первых курсах – солдатской серости и недостатка среднего и музыкального образования, ведь ни нормальной школы, ни музучилища, которых в его биографии было целых два, он, по сути, так и не закончил. Потом начались вокальные проблемы. С педагогом ему, как и многим другим, не повезло, ибо преподают вокал сотни, а умеют это делать лишь единицы. Хороших педагогов на несколько порядков меньше, чем хороших певцов. Поэтому в любое музыкальное заведение поступает больше хороших голосов, чем оканчивает. Иван Иванович Ручьев, тенор и народный артист, сам пел, как с костью в горле, и ученикам портил даже то, что хорошо поставлено от природы. К удаче Прохорова, если так позволительно выразиться, Ручьев заболел и вскоре умер, а не окончившему курс студенту продлили обучение еще на год, теперь у Сергея Петровича Юдина.

Крепкий яркий тенор, Юдин в молодые годы числом поклонниц соперничал с Шаляпиным, с которым нередко выступал в одних спектаклях. Он славился огромным сценическим обаянием, неуемным темпераментом, умением фехтовать, к тому же профессионально владел кистью художника. Этот человек освободил Константину искусственно подавленное дыхание, научил правильно продувать воздух через связки, убрал из его пения излишний инстинкт и вселил уверенность в собственных силах.

Потом, по жизни, были и другие педагоги, у каждого Прохоров что-то нужное взял, но Юдин занимал в его сердце особое место. От него он ушел в театр, и первая же крупная партия – Пьер Безухов – в один день сделала его знаменитостью в музыкальном мире. Одновременно жена кинорежиссера Ромма Вера Строева предложила восходящей звезде сняться в цветном фильме-опере «Хованщина», где Прохоров опять блеснул и вокальным мастерством, и актерскими способностями, и внешностью. Фильм демонстрировали по всей стране, как говорили тогда, широким экраном, и глупышка Нана так влюбилась в своего киношного мужа, что ежедневно ездила на площадь Революции, где на фасаде станции метро целый месяц красовалась огромная рисованная цветная заставка к фильму – обольстительный Голицын, прикрывая крутыми ресницами блеск искушенных глаз, читает письмо царственной любовницы.

– Боже, и этот оперный красавец – мой муж? – то ли в шутку, то ли всерьез спрашивала Костю Нана. – И я еще хочу, чтобы к тебе не липли бабы!

После этого успеха режиссеру, снимающему кинофильм «Война и мира» настоятельно рекомендовали пригласить Прохорова на роль Пьера, но тот пожадничал и снялся в своей картине сам, что, по расхожему мнению, ее не украсило, да и молодой тенор много потерял. Образ ложился на его внешность и характер идеально и, несомненно, способствовал бы популярности. Однако перо жар-птицы пролетело мимо, возглавив череду грядущих неудач. Пока они еще очень далеко, а фильм «Хованщина» положил начало популярности Прохорова не только узко оперной. Поклонниц прибавилось, ему это нравилось, и он злился, когда Нана отвечала на звонки по телефону:

– Мадам, у него жена и трое детей. Вы не знали? Сочувствую.

Насчет детей Константин в свое время, кажется, сглупил. Манана объявила, что беременна, и он в ужасе замахал руками:

– Ни-ни-ни, для детей еще рано.

– А когда?

– Не знаю. Позже. Эта проблема меня не занимает. Вообще, лучше без них. Ребенок будет плакать по ночам, а мне нужно высыпаться. Очень хочешь? Тогда – сама. Я сбегу, пока этот червяк не достигнет возраста, интересного для общения. И то – если будет мальчик. Девочку можешь подкинуть бабушке.

Нана размышляла слишком долго, а когда все-таки сделала аборт, то навсегда лишилась возможности рожать.

Узнав о такой оказии, Костя покачал головой:

– А вот это жаль. Теперь ты как бы неполноценная женщина.

– У тебя странная логика и фантастическая способность все переворачивать. Ты ни разу не был виноват, только я.

– Но ведь это правда, – сказал Прохоров с обескураживающей простотой.

Манана отвернулась, зная, что он не любит выражения протеста или обиды на ее лице, однако возразила:

– Тебе же не нужны дети.

– А вдруг захочется?

И действительно, потом он жалел, что не стал отцом, но жалел абстрактно: он не понимал детей и сторонился неудобств, которые их сопровождают. С детьми придется считаться, под них надо подлаживаться – ситуация для Прохорова невозможная.

Результатом первых сценических успехов стала стажировка в театре «Ла Скала». Через этот проект культурного обмена прошли все многообещающие вокалисты шестидесятых. В Милан отправлялись певцы, в Москву приезжали балерины.

Ах, Италия, хрустальная мечта певцов и художников! Прохоров прилетел в страну грез зимой, к открытию тамошнего оперного сезона, и попал в компанию уже командированных ранее Бадейкина – прекрасного характерного баса, с которым приятельствовал еще в Москве, баритона Покатило, консерваторского однокурсника, и нескольких сопрано. Одна обладала чистой, звучной, но небольшой колоратурой и впоследствии сделала неплохую карьеру филармонической певицы. Симпатичная на мордашку, но низкорослая, с короткими кривыми ногами, она перемещалась в пространстве, причем на высоченных каблуках, со скоростью таракана. От гостиницы до театра, где проходили занятия, стажеры обычно добирались пешком, экономя на трамвайных билетах, и никто не мог ее не только перегнать, но хотя бы догнать. Костя с Бадейкиным пытались певичку обмануть: якобы задерживались у журнального киоска, а сами садились в трамвай. Все напрасно! Когда через десять минут шутники выходили на площади Скала, быстроногая колоратура уже ждала их напротив памятника великому Леонардо. Другая стажерка, Марусина, обладала замечательной красоты и выразительности лирико-драматическим сопрано, огромным самомнением и необычайной целеустремленностью. Особенно хороша она была в вердиевском репертуаре, итальянцы любовно звали ее umbriaca, пьяная, поскольку во время пения она характерно раскачивалась.

К приезду Прохорова у баса с Марусиной сложился «колхоз». Отель, в котором поселили стажеров, предназначался для постояльцев средней руки, живших тут подолгу, поэтому каждый номер имел электрическую плиту. На ней будущие звезды отечественного искусства стряпали обеды и ужины, поскольку в ресторанах и даже в тратториях на стипендию не разгуляешься, тем более все приехали за границу впервые, прямиком из страны тотального дефицита и, прежде всего, мечтали прилично одеться.

Смысл колхоза состоял в том, чтобы вести хозяйство по очереди, что экономило время и деньги. Бадейкин без разговоров ел все, что готовила не слишком искусная компаньонка, та же критиковала любое его блюдо. Басу это надоело. Он купил курицу в перьях и сварил ее непотрошеной, разлил «бульон» по тарелкам и принялся хлебать. Марусина попробовала и поперхнулась, а когда заглянула в кастрюлю, ей стало плохо. Союз распался. Вечером она постучала в номер Прохорова:

– Костя, давай, образуем с тобой колхоз.

– Отлично, – сказал Прохоров. – Только готовить каждый день будешь ты.

– Ладно, – покорно согласилась Марусина, зная, с кем имеет дело, и приволокла огромную, как крышка от железной бочки, сковородку. Изысками себя не утруждала, жарила в основном яичницу-глазунью на шпике – самые дешевые продукты из магазина стандартных цен. Костя и этого не умел и был доволен, что решил проблему быта.

С Бадейкиным, натурой широкой и художественной, до денег не жадной, они ездили в Рим, Флоренцию, Геную. В Венеции отравились креветками и три дня просидели в гостинице, любуясь каналом Гранде из окна туалетной комнаты. Баритон в жизни колонии участия не принимал. Стройный и смазливый, мечта экзальтированных дам, он катастрофически терял голос. Боясь упустить фортуну и деньги, он постоянно напевал по московскому радио и в концертах эстрадные песенки, приобрел узлы на связках, но вместо того, чтобы лечиться длительным молчанием и морским бризом, сделал операцию, которая еще никому не помогала. В Милане он завел крутой роман со своей соотечественницей, женой видного деятеля коммунистической партии Италии. У этой женщины было развращенное сексуальное сознание и соответствующие социальному статусу связи в Москве, поэтому баритона домой не отзывали, хотя толк от его стажировки равнялся нулю.

Зато другого баритона, фантастически популярного, собирающего стадионы поклонников в России, из Милана выпроводили сразу, удивившись, зачем в оперный театр прислали певца, не обладающего соответствующим голосом. Наивным итальянцам было невдомек, что в Стране Советов многое решают связи. Однако по блату можно получить визу, квартиру, путевку в Италию, но никак не голос. Тут нужно иметь в приятелях Всевышнего.

Прохоров одиночества не переносил, любил компании, а потому сдружился с несколькими итальянцами, особенно близко – с веселым таксистом и с переводчиком с русского, который посредственно знал язык, но парнем был отличным. По иронии судьбы новые приятели оказались членами итальянской компартии. Прохоров неоднократно намекал, что ничего хорошего от этой идеологии ждать не следует, а однажды не выдержал и сказал напрямую:

– Вы прекрасно живете, чего вам еще надо? Оставьте надежду осчастливить человечество светлым будущим, иначе лишитесь того, что имеете. Поезжайте посмотрите на несчастную Россию.

Разговор происходил в разношерстной и разноязычной компании. Его запись по прибытии в Москву Прохорову дали прослушать на Лубянке и погрозили пальчиком:

– Советская власть не нравится? Повторится подобное – больше за рубеж не выпустим.

Жестче поступать не стали, опасаясь лишнего шума: тенор пользовался известностью и достойно представлял страну развитого социализма на чужой территории. Много-много позже одна из бывших стажерок призналась Косте, что выполняла задание КГБ, получая за работу прибавку к стипендии, а инструктировал ее и вручал миниатюрный магнитофон не кто иной, как старый друг Прохорова Геннадий. Видно, не без его вмешательства Нану в Милан к мужу не пустили даже погостить, видно, боялись, что надежда русской оперы останется за границей. Тем более предложение действительно существовало.

Наставник стажерской группы Дженнаро Барра Карачьолло, бывший граф, вынужденный отказаться от титула, когда сделал своей профессией оперное пение, ученик знаменитого неаполитанца Франческо де Лючиа, имел хорошие связи в музыкальных кругах. Влюбленный в голос своего русского подопечного, он относился к нему, как к сыну, и предложил свою протекцию: для начала попеть в Неаполе, а затем перейти на лучшие мировые сцены.

– Но неаполитанцы освистали даже великого Карузо, своего земляка, – возразил Константин.

– Потому и освистали. Он показался им слишком богатым и заносчивым, приехал доказывать свое превосходство, а они этого не любят, они хотят сами открывать таланты.

Прохоров отказался. Не то чтобы его смущала неопределенность будущего, в котором у него навсегда отнимут российское гражданство и объявят невозвращенцем, тогда как в лучшем театре на родине под него готовится постановка «Трубадура». Оставшись в Италии, он лишится не только привычной среды обитания, но и Наны, а это все равно, что начать жизнь заново. Итальянские друзья услужливо знакомили его с женщинами, которые с удовольствием развлекали русского богатыря-simpatico, одна богатая наследница мечтала выйти за него замуж, но душа Прохорова стремилась домой.

Нана писала мужу романтические письма и неожиданные телеграммы: «Погибаю без тебя», «Ты увез мое сердце». Они до слез трогали его сентиментальную немецкую душу. Он отвечал в том же стиле и совершенно искренне: «Ах, милая, если бы ты была рядом, я сделал бы втрое больше и скорее. Целую твои ножки, ручки и всю, всю, такую желанную и очаровательную». В целом мире Нана оставалась его единственным островом отдохновения, любви и постоянства. И еще одно важное обстоятельство определило возвращение в Москву: Костя не знал, где похоронена мать, но могилу отца бросить не мог, такая цена успеха его не устраивала.

Как Ташкент запомнился Прохорову колбасой, так Италия – путешествиями и стажерскими хохмами. На самом же деле все время, кроме летних ваканций, было заполнено усердными занятиями с маэстро, разучиванием партий с концертмейстером, посещениями спектаклей и репетиций, уроками итальянского языка. Творческое настроение не оставляло Константина даже в гостинице, где он продолжал размышлять над словами учителя и упражняться в вокале. Он искал, терял и находил снова тот единственно правильный подход, который лежит в основе belcanto.

Прохоров вернулся в Москву, значительно улучшив свое певческое мастерство, набравшись европейских манер, загорелый, в шляпе от Борсалино и в длинном модном пальто. Он не мог понять, почему Нана так скована и стеснительна. Глупенькая, наверное, отвыкла. Рядом с ним за полтора года не раз случались другие женщины, и теперь он невольно сравнивал. Сравнение получалось в пользу Наны.

Только дома, когда он раздел ее и уверенно обнял, она сказала ему на ухо:

– Я испугалась чужого мужика. Теперь я вижу – это ты.

– И к тому же я люблю тебя, – добавил он с оттенком превосходства.

В Москве начались премьера за премьерой, ввод за вводом, а через год – триумфальные гастроли театра в той самой «Скале», его портреты во всех итальянских газетах и восторженные рецензии. Барра остался доволен, хотя замечания делал – на то и учитель.

– Ты пел отлично, но надо избавиться от слабости – поддать звучка. Нельзя опираться только на богатство физической природы. Рубини говорил, что петь надо не капиталом, а процентами, иначе тебя ждет преждевременно истертый голос.

К счастью, предостережения маэстро оказались напрасны. Голос Прохорова до глубокой старости оставался на удивление свежим и ярким, и к концу карьеры он настолько усовершенствовал свою вокальную технику, что многое мог спеть лучше, чем в молодости, а поразительная для центрального тенора подвижность позволяла ему исполнять даже «Магнификат» Баха, богато разукрашенный фиоритурами.

После гастролей Константин получил небольшую передышку, не раз напивался и бездумно расточал время на удовольствия, вместо того чтобы, по мнению жены, использовать каждую минуту для подготовки новых партий. Нана ругалась, умоляла, она привыкла считать себя частью его таланта, и страстное желание поднять своего кумира еще на одну ступеньку вверх обжигало. Под натиском собственной нереализованности она забывала простую истину, которую так часто любила повторять Нателла Георгиевна: нельзя требовать от человека более того, что он может дать.

– Мне бы твой голос, – говорила Нана, – я бы спала с клавиром под подушкой.

Победитель плевал на увещевания.

– Не дави на меня. Тебе что – есть нечего или ты плохо одета? М-м-не надо расслабиться, – заплетающимся языком говорил загулявший тенор. – Я за спектакль теряю три кило. Ты же сама читала, что физические затраты оперного певца приравниваются к затратам лесоруба. Н-но не забудь и о нервах!

Воспитанная в трезвой семье, Нана впитала в себя брезгливую нетерпимость к пьянству.

– Пить надо меньше. Глушишь водку, как сапожник.

– Ну ты и сука. – Константин в приступе крайнего раздражения плохо себя контролировал. – Я же не грузин какой-нибудь.

Нана понимала, что за такие слова нужно убивать или хотя бы ненавидеть, но только плакала:

– Я хочу как лучше, зачем ты меня оскорбляешь?

– Но тебя же иначе не заткнуть!

Действительно, по-другому ее было не остановить. Она могла смириться с изменами, но не с упущенными возможностями. Таланта Кости ей было жаль больше, чем собственной жизни.

Обычно к революционным датам театр приурочивал какую-нибудь современную оперу с посредственной музыкой и социальным сюжетом, главная партия в которой по классической традиции предназначалась первому тенору. Прохоров не любил эти свои роли, вроде Семена Котко или Джалиля, делая исключение только для белогвардейского поручика Массальского в «Октябре», бегавшего по сцене с пистолетом за Лениным. Из-за таких спектаклей он не сидел за щедрым праздничным столом, как все нормальные люди, а уже за три дня пил минералку и повторял партию, зато после дорывался до водки.

Спиртное притупляло чувствительность, снимало нервное напряжение. Кажется, давно пора привыкнуть, но нет, каждый выход на сцену – как голым на площадь, полную народа, и каждый раз он сжигал себя без остатка. Солист – не хорист, нельзя спеть вполголоса, сманкировать, пропустить хотя бы и вставную крайнюю ноту, которой ждут и за кулисами, и на сцене, и в зале, и по одной только этой ноте станут судить, как нынче ты пел. Можно двадцать раз спеть прекрасно и только один – плохо, и именно его все будут помнить. Поэтому выступления оборачивались сгоревшей кровью, а стресс становился формой творческой жизни.

Сколько раз он глушил простуду в один день, и не только на гастролях или ради премьеры. В прежние времена замена главного исполнителя даже в рядовом спектакле, афиши которого с полным составом расклеивались на декаду, считалась событием из ряда вон выходящим, поэтому певцы загодя соблюдали жесткий режим. Чуть дунуло, острое съел, горячее выпил, с женщиной переспал – трагедия, не звучит! Или звучит, но не так, как надо, а это тоже трагедия. Больным петь нельзя – железное правило, а постоянно быть в отличной форме невозможно. Ограничения, таблетки, уколы, молитвы – Господи, пронеси, – сколько их было? Больше, чем спектаклей. И как только он выдержал столько лет в театре!

Поначалу Прохоров позволял себе подолгу работать над партиями, стремясь добиться совершенства, а иногда сознательно оттягивал появление в новой роли, охраняя сердце от очередного удара, но все равно в конце концов оказывался распятым перед темной жадной пастью набитого до отказа зрительного зала. Он до обморока боялся выхода на сцену, в чем не было ничего необычного – страх сцены преследует многих даже очень техничных исполнителей, и не все его могут преодолеть. Но когда Прохоров, не чувствуя ног, выбегал из-за кулис под лучи юпитеров, внутри него начиналась другая жизнь, такая сложная и насыщенная, что страху не оставалось места. Поймав боковым зрением взмах руки дирижера, он издавал первый звук, и больше не было над ним власти толпы, а только власть великой музыки.

Власть прекрасная и жестокая, когда абсолютно точно отмеренная длина нот не позволяет остановиться ни на долю секунды, даже если забыл слова, наступил на гвоздь или мокрота легла на связки. В этот жесткий темп приходилось втискивать и чисто актерские задачи. Передохнуть можно лишь в предусмотренной композитором паузе, а уж смочить пересыхающее горло – только за кулисами.

Мелодия, дыхание, вибрация связок, ритм, слова, интонации, жесты, мизансцены – все это, дополненное некой таинственной силой души, спекается в единый монолит, и ни в чем нельзя ошибиться, иначе целое безжалостно рассыплется, расползется по швам. Чтобы удержать это целое, подчинить себе, нужно на четыре часа стать сверхчеловеком и твердо знать, что ты – лучший. Те, кто усомнились в этом хоть на мгновение, теряли место в первом ряду навечно. Но Прохоров знал также, что первенство не дается навсегда и каждый раз, выходя на сцену, нужно подтверждать его снова и снова. Это требовало нечеловеческого напряжения духовных и физических сил, зато, удачно завершив спектакль, он испытывал наслаждение неизмеримо большее, чем от всех доступных и воображаемых удовольствий, вместе взятых.

Сняв парик и театральный костюм, он ощущал облегчение от того, что тяжелая работа закончена, и одновременно сожаление, как будто за дверями театра его ждала ненастоящая жизнь, а настоящей была только эта, где зрители готовы забросать его цветами и нести на руках.

– Ну, как? – спрашивал он, еще распаленный и пахнущий гримерным клеем, падая рядом с Наной на сиденье служебного автомобиля.

Несомненно, своим художническим зрением она могла быть ему полезной, но Прохоров жаждал не ее правды, а только своей. Он все про себя знал сам, а от жены требовалось лишь подтверждение, и это ее участие для него было чрезвычайно важно. А неопытная Нана по молодости пыталась быть честной, делала замечания и натыкалась на взгляд, полный ярости.

– Ты ничтожество, сволочь, ты ничего не способна понять! – кричал он, сатанея и брызгая слюной.

Ну как ей объяснить, что есть партии, вроде Отелло, Германа, Элиазара в «Жидовке», после которых он какое-то время вообще не человек? Остынув, Костя быстро забывал и свой гнев, и сказанные в гневе слова, а вместо извинений сокрушался:

– Бедная девочка, зачем ты со мной связалась!

В конце концов Манана оставила пустую затею сделать хорошее лучшим, приучилась соглашаться с мужем, даже если что-то в его исполнении не нравилось. Он и без того принадлежал к породе вечно сомневающихся, балансирующих на одной ноге над пропастью отчаяния. В то время как иные, совершая на сцене серьезные ошибки, остаются собой довольны, для Прохорова малейшая потеря равновесия могла стать крахом не только творческой, но и физической жизни. Оттого ему казалось существенным, что пишут рецензенты. Писали в превосходных тонах, и он собирал и хранил рецензии в нескольких экземплярах. Поддержка, даже лесть Константину были нужнее критики. На промахи укажут коллеги, не упустят случая, Нана же обязана вселять в него уверенность.