Текст книги "Узники вдохновения"

5

Климов пришел на кухню первым. Впрочем, назвать кухней огромное помещение с застекленной стеной можно было только потому, что тут находилась плита с керамической поверхностью и всевозможные электрические приборы для приготовления пищи. Здесь же стоял и большой круглый обеденный стол, накрытый белоснежной скатертью. Позади длинной и широкой стойки в зеркальных полках бара отражался бесконечный ряд бутылок с винами и горячительными напитками. Гость, кое-как разобравшись в сложном варочном механизме из стекла и никеля, приготовил и с жадностью выпил крепкий кофе, по-видимому настоящий, с кофеином, поскольку после двух чашек ему полегчало, глаза перестали слипаться, а ситуация начала представляться забавной.

Явилась хозяйка в махровом балахоне канареечного цвета, который ей настолько не шел, что даже кожа отливала желтизной. Парикмахерскую прическу она после душа расчесала, и стало заметно, какие у нее редкие волосики, светлые, как у цыпленка. Привычно поплескав на глазок жидкость из разномастных бутылок в два огромных шейкера, Василькова энергично потрясла смесь и налила производное в высоченные хрустальные стаканы. Вытащила из холодильника деликатесы в вакуумной упаковке, достала полупрозрачные тарелки цвета звездной туманности, ножи и вилки с ручками из уральского камня, льняные салфетки в серебряных кольцах.

– Красиво! – сказал гость, умалчивая, что на таком фоне сама писательница сильно проигрывает.

– Я родилась в обеспеченной семье и с детства привыкла к комфорту. Ешьте. Все свежее, домоправительница проверяет числа и время от времени выбрасывает просроченное, хотя, подозреваю, – уносит домой. И пейте. Это почти компот.

Климов отхлебнул легкий приятный напиток и согласно кивнул. Но вообще, он был сильно разочарован. Какая-то кикимора. Все-таки последняя в жизни ночь, тем более вдвоем с дамой, должна быть романтической. И он допустил бестактность:

– Вам бы больше пошел синий цвет. Или темно-красный. Вы не любите себя.

Сказал и пожалел – получилось не по-джентльменски. Хозяйка могла обидеться, выгнать грубияна вон, но она лишь улыбнулась тонко и печально.

– Я не люблю хорошие книги. Читаю запоем, пока не закончу, потом долго не могу работать. А себя я люблю, но очень умеренно.

Мужчина судорожно пытался найти достойный ответ:

– А как же – возлюби ближнего, как себя самого? Если себя любить не слишком, то ближний пострадает невинно.

– Это вы правильно подметили. На самом деле меня до сих пор мучит наивная жажда счастья не личного, а для всех. Каждый стремится спастись, но если спасусь я одна, какой в этом смысл? Все, все должны стать добрыми, чистыми, бесконечно открытыми. Чтобы любовь была без обмана и не требовалось покупать свободу смертью. А халат, – Василькова вернулась к теме, которую гость пытался замять, – я покупала в Австрии. Милая страна без комплексов, давшая миру Моцарта и Гитлера и не утратившая легкомыслия.

– Они правы. Нельзя жить с постоянным чувством вины. Разлагает личность.

Писательница пристально на него посмотрела.

– Умница! Спасибо.

– Не стоит. Вряд ли это для вас новость.

– Человек многое забывает. Напомнить вовремя иногда важнее, чем открыть истину. Вы попали в точку.

Климов ушам не верил: с ним говорила совсем другая женщина – мягкая, уставшая от обыденности, распахнутая для откровений, у нее не было возраста, но был океан обаяния, она вызывала жалость, подозрительно похожую на более высокое чувство. К тому же писательница проникала в его мысли. Это завораживало неожиданностью и верностью попадания. Хотелось соответствовать.

– Русские, – сказал он, – не способны чувствовать себя беззаботно, когда вокруг нуждаются.

Василькова уточнила:

– Вымирающие русские.

А подумав, еще и удивилась:

– Неужели мы с вами совпадаем?

Климов испугался замаячившей вдруг неясной, но опасной перспективы и попытался смазать впечатление:

– Мне еще надо работать над собой.

Писательница медленно покачала головой:

– Не надо. Вступая на путь собственного совершенствования, человек перестает творить. Это силы разнонаправленных векторов.

Он поспешил по возможности увеличить дистанцию.

– Ну, я-то ничего особенного пока не натворил. Так, парочку сложных схем ухода от налогов. А вы – известная писательница, к сожалению, женщина.

Некомплиментарное у него сегодня было настроение.

– Это что – врожденный недостаток? – поинтересовалась Василькова.

На всякий случай Климов неопределенно пожал плечами.

– Глупости, – жестко сказала хозяйка дома. – Женщины пишут, как мужчины, только лучше. Да, у них нет широких исторических полотен, потому что они откровенно плюют на эпохальность, не имеющую никакого касательства к конкретной человеческой жизни, даже к болезненному прыщику на носу, который именно и беспокоит. Женщины терпеть не могут политики, потому что им и так постоянно приходится возиться с дерьмом.

Климов слушал, в восхищении открыв рот.

– Мне бы ваш талант, я бы не дергался.

– Весьма распространенное заблуждение, что талант – подарок судьбы. Один человек живет легко, как птичка, другой трудится в поте лица, но может на все плюнуть и сменить работу или завалиться на сеновал, и только талантливый – хочет или нет – тащит свой крест. А смерть всех уравняет. И какая радость покойнику, что его имя кто-то упомянет всуе? Все зарастет травой забвенья. Создатель провидел, что без дамоклова меча смерти мы превратимся в сволочей.

– Мы и есть сволочи.

– Частично. Некоторые все-таки прониклись конечностью бытия. Да согласна я, согласна с болезнями, старостью, с неизбежностью страдания! С одним не могу смириться – с унижением. А каждый из нас в свое время бывает унижен так, что жить не хочется. Зачем?! Это неправильно!

– А я о чем вам два часа толкую? – обрадовался Климов.

Женщина вздохнула:

– Что-то мне в вас определенно импонирует.

– Если это то место, о котором думаю я… – оживился гость, позабыв об опасности сближения.

Василькова поняла и рассмеялась.

– Совсем из другой области – не телесной. Я узнаю в вас свою тоску.

– Тоску? – Климов скис, безрадостно следуя за поворотом чужой мысли. – Тоску к чему?

– К неотвратимости судьбы. Люди мыслящие разочарованы в своей единственной и неповторимой жизни.

– А немыслящие, вроде меня, – подхватил Климов, чтобы вернуть разговор в предсказуемое русло, – разочарованы вдвойне: они просто не понимают, почему им так плохо. Все считают, что вопрос в деньгах. Сомневаюсь. Но, как ни странно, с деньгами я чувствовал себя увереннее.

– К сожалению, деньги давно перестали быть средством платежа и стали орудием обмана, деньги заменили собою все, даже любовь и веру. От денег просто тошнит.

Климов не удержался от иронии:

– Когда они есть. Особенно в избытке.

– Если вы на мои намекаете, поскольку свои профукали, то они трудовые. Я их не краду и от налогов не увожу.

– Ну, это как посмотреть. Побасенки про жуликов и убийц продаются дороже, чем Толстой.

– Это вопрос рынка.

– Рынок, позволю вам заметить, безнравствен. Я в нем неплохо ориентируюсь.

Теперь подколола Василькова:

– Поэтому разорились?

– Нет. Я жертва других обстоятельств.

– Расскажите, если не жалко.

Гость безразлично пожал плечами.

– Пожалуйста. Обыденный сюжет. Сначала женился на хорошенькой студентке. Богатый папочка эксплуатировал на своей фирме мои мозги, капризная дочка – все остальное. Десять лет работал на износ. Первоначальный капитал сколотил, акций прикупил и решил слинять. По юношеской наивности думал, что отпустят. Нет, развели с адвокатами – раздели догола, умненько, по полной программе. А ведь я не неудачник и не дурак. Но опыта не было. Во второй раз вышло хуже: партнер, институтский друг, продал, тут никакой опыт не поможет. И любимая женщина ушла к нему – зачем ей банкрот? Но в чем вы правы абсолютно – деньгам нельзя молиться, и они не все решают.

Василькова испытующе глянула на собеседника и сказала раздумчиво:

– Деньги и счастье. Деньги и смерть. Что между ними общего? Деньги нужны как инструмент милосердия – вылечить, накормить, спасти, пока еще возможно. Дальше – они бессильны. Они – приправа к счастью, но не вместо него. Если счастье есть, оно всегда счастье, и всегда очень личное. Нет счастливых народов, но бывают счастливые люди, и то ненадолго. Деньги не прибавляют счастья, скорее наоборот, делают его уязвимее. Мы ищем причины войн, повальной коррупции, терроризма там, где их нет. Деньги или цена на нефть имеют к ним лишь косвенное отношение. Глобальные явления определяют не частности. Нашу цивилизацию накрыл системный кризис. Рухнули идеалы капитализма, социализма, формальной идеи народовластия. Прежние методы не действуют, старым истинам не верят, а новых нет. Устарели мораль, семья, разложение человеческой личности стало заметно невооруженным глазом. Знамя науки уходящей эпохи – анализ, а не синтез: расщепили все, что можно, до несуществующих размеров, но не могут создать простейшей живой молекулы. Следовательно, дух – не мистика, а реальность, между тем центр тяжести бытия переместился из духовной сферы в материальную. Бравируя реализмом, мы лишили мир таинственной прелести, вечной тайны. Но она никуда не делась, спряталась, ушла в немыслимую глубину. К тому же в России любые процессы всегда протекают острее. Мы – полигон для эксперимента Творца, поэтому первыми чувствуем погибель. Разве только согласиться с утверждением, что высшее призвание человека и человечества – сверхисторично. Иначе – хоть в петлю.

– Какие страшные слова.

– А жить не страшно?

– Нет. Противно, но не страшно.

– Потому что вы еще молоды и здоровы. Впрочем, у некоторых дар – видеть издалека. Пушкин с юности знал, что мир устроен отвратительно и не по нашему разуму. Философия, религия, творчество возникли ради одной-единственной цели – разгадать загадку, которой нет. К счастью, есть конец мира.

– Утешили.

Василькова не поняла, иронизирует гость или нет, и решила снизить накал страстей, чтобы не потерять собеседника.

– Не принимайте близко к сердцу. На нас с вами всего хватит. Жизнь коротка, а апокалипсис развивается медленно, я бы сказала – со вкусом.

Между тем Климов ни о каком сарказме не помышлял, ошеломленный содержанием разговора. В своей практической жизни, тесно связанной с величиной прибыли, он давно отвык от «проклятых вопросов» русской интеллигенции. Кому сегодня нужны ее проблемы, да и есть ли она сама – тончайший слой маслица в бутерброде? Вместо хлеба – обнищавший народ, а колбаска поверху – богатенькие буратины, которые и придают вкус ржаной основе. Колбаска жирная, масло уже, в общем, и не нужно, интеллигенция стала фикцией. А вот православие опять входит в моду. Именно в моду – он не верил этой массе внезапно прозревших.

Спросил осторожно:

– Апокалипсис упомянули. Может, и в Бога верите?

Не предполагал, что затрагивает звучащую струну, впрочем, у писательницы таких струн хватало. Она вдохновилась в очередной раз:

– Слишком плоский вопрос для такой сложной темы. Как бы ни показалось странным на первый взгляд, но новый уровень науки обусловливает новый взгляд на Творца. Сегодня астрономы доказали, что материя, из которой состоим мы и все нас окружающее, составляет лишь четыре процента от других видов материи. Существуют еще темная материя, темная энергия, черные дыры, кротовые норы, антивещество и так далее. Если мы – образ и подобие Бога, то Он состоит из той же материи, что и мы с вами. Но, возможно, это лишь одна Его ипостась, Он обнимает целую Вселенную и все виды материи, хотя теоретически разным материям должно соответствовать разное духовное содержание. Во всяком случае пришла пора писать Новейший Завет, менять философию, теософию и теологию, хотя преодолеть двухтысячелетнюю церковную традицию почти нереально. В общем, если Бог есть, то я его пока не нашла. Он не идет на контакт – я для него слишком мизерный объект, а он занят глобальными проектами. Думаю, контакта никогда и не будет, поскольку, скорее всего, Бог – наше внутреннее ощущение. Оно или есть, или его нет. Одни упорны в своем отрицании Бога, другие уверены в Его существовании. Наличие разных конфессий лишь отражает ограниченность человеческого мышления. Но все по-своему убедительны. Присоединяйтесь к любому.

– Я бы хотел к вам. И чем ближе, тем лучше, – сказал Климов, который устал слушать. Будто эта женщина десять лет сидела в одиночке и наконец получила аудиторию.

Он положил ладонь на круглое колено Васильковой, та подняла бровь, подумала и двумя пальцами вернула руку мужчины на прежнее место.

– Отчего вы сопротивляетесь? – спросил он подозрительно вяло.

– Пока еще не решила, какой в этом смысл.

– Нельзя ли на время стать просто телом, а не машинкой по производству мыслей, облеченных в слова?

Василькова где-то уже слышала подобное.

– Мое тело вряд ли будет вам интереснее, чем мои соображения. А по поводу веры поговорите с моей подружкой, она читает жития святых и подобную макулатуру – кстати, типичная масс-культура. Но Надя настоящая христианка, воцерковленная. Мы ведь страна крайностей: или все агрессивные атеисты, или толпой стоим со свечками. Это тоже хорошим не кончится. Лет через двадцать – тридцать Россию будут раздирать религиозные войны. Возьмите преступления на национальной почве – системный сигнал. Это не ошибка воспитания или политики: славянская раса вымирает, и сопротивление процессу идет на бессознательном уровне.

Василькова помолчала, покрутила стакан с розовой пенной смесью. Спросила с любопытством:

– Почему вы меня не опровергаете?

– А надо? Я не умею. Могу наблюдение.

– Гоните.

– Я всегда летаю, а тут так получилось – ехал в поезде, в литерном вагоне, разумеется: шелковые занавески, искусственные цветы на столиках, кофе в фарфоровых чашках. Ехал по самому центру России, по плодородному Черноземью, заметьте, про которое сказано: воткни оглоблю – вырастет дерево. Пейзаж однообразный, унылый, словно из черно-белых фильмов о войне с немцами, я даже своим глазам не поверил. На станциях бабы – в телогрейках, в домотканых платках, торгуют вареной картошкой с солеными огурцами, яблоками в ведрах, пепси-колой. И никакой тоски – в глазах тупая веселость, привычная забота о прокорме. Едем дальше – опять бабы, теперь в оранжевых жилетках, шпалы таскают. Словно советская власть и не кончалась. Когда им рожать?

– Да, Зиновьев прав, – вздохнула Василькова. – У нашей страны никогда не будет светлого будущего. И не только у нашей. Человечество перестало понимать, для чего существует, и погибнет от собственной глупости.

– А Зиновьев, он кто? – спросил бизнесмен, демонстрируя серость.

Рина улыбнулась: гость не знал модного философа, по происхождению русского, по национальности еврея, обосновавшегося в Германии, и нисколько не смущался своей неосведомленности. Непривычно для мужчин ее круга и так мило. Пожалуй, он вообще ни на кого из прежних не похож, и пока не ясно – хорошо оно или плохо. Василькова засмеялась, а Климов, получив характеристику Зиновьева, скривился:

– Эти всё знают. Свою богоизбранность разменяли на западный образ жизни. Что смешного, если теперь не евреи, а русские – первые в очереди на заклание?

Василькова вдруг опять стала серьезна.

– Ничего. Вопрос в том – спасется ли нами мир?

– Если всякая конкретная эпоха конечна, то, значит, имеет свой частный апокалипсис, но физическое время беспредельно. Это обнадеживает. – Он поднял стакан. – Ваш компот чертовски хорошо пьется.

– Ура! Выпьем и не будем плакаться друг другу в жилетку, потому что мы не жертвы, жертва – бомжиха с Большой Никитской. Это такие, как она, создавали богатства страны, которыми теперь пользуется новый класс имущих, а старых цинично вытолкнули на обочину подыхать. Мы же с вами кое-как приспособились и теперь должны собрать в кучку все силы и выпрыгнуть из нынешней жизни, из ничтожества литературы, из вашего грязного рынка, потому что это путь, который надо пройти, чтобы снова научиться доставать другую луну с другого неба.

Климов притих – то ли честно пытался проникнуть в смысл сказанного, то ли был сражен крепостью «компота». Глаза его осоловели. Однако писательница привыкла работать ночами, для нее время сна еще не наступило, и она решила взбодрить квелого мужчину.

– А знаете, вы чудесный собеседник! Как неожиданно обретаются единомышленники! Я давно такого не имела. Не припомню, когда меня понимали! – воскликнула Василькова с чувством и вдруг расстроилась: – Со стороны сложно увидеть, как мне плохо. Я одинока. Не потому, что это удел любого творца, а как-то глубже, трагичнее. В моем окружении свежие, искренние люди – редки. Вы показались интересным. Учтите, я говорю правду только по большим праздникам, это – правда, специальный концертный номер для вас. А вообще, писатель, по атрибуту, профессиональный лжец, потому что есть такой феномен – можете назвать его парадоксом: ложь всегда выглядит убедительнее правды. А поскольку человеческая природа вообще склонна к вранью, писателем быть несложно – на это способен каждый второй. Трудно быть хорошим писателем. Хороший я или плохой – не суть, главное, я выскочила из небытия и достигла всего, к чему стремилась, и даже большего. А хочется плакать. Обыкновенная несчастливая баба. Когда была бедной – не любили, потому что бедная, стала богатой – потому что богатая. Некрасивая! Так некрасивых большинство, если это жизнь, а не кино. Неужели во мне нельзя найти ничего, за что можно полюбить меня саму, а не эти треклятые деньги?

Климову сделалось жаль белобрысую даму. Лечь, что ли, с нею в постель, где обычно философские рассуждения благополучно заканчиваются? Но оставалось легкое ощущение, что его ведут. Страдала она всерьез или фантазировала?

– А я думал, вы счастливы.

Он пробовал почву, но не рассчитал, что чутье у Васильковой, как у спаниеля. К тому же она никогда не забывала, что быть до конца откровенной – непродуктивно.

– Счастье – понятие, а творчество – процесс: пока творите, вам хорошо, процесс закончился, и вы снова впадаете в отчаяние.

Хозяйка подняла на гостя затуманенные глаза и добавила проникновенно:

– Извините. Не хочу вас разжалобить или соблазнить. Просто иногда необходимо откровенно выговориться. Как выплакаться. Освободиться от темных назойливых образов из сна, от душевной боли.

– С вами многие хотели бы общаться.

– Но я не хочу. Интересные люди заняты собой и собственными проектами, а неинтересные только отнимают время. Подруги мои высказывания принимают с женским поправочным коэффициентом, что меня раздражает. Мы же ничем не связаны, с вами мне проще, не боюсь даже уточнить – хорошо.

– По вашему поведению не скажешь. Морочить голову вы мастер.

– Неблагодарный. В моих словах и поступках нет второго плана, а если и проскользнет – это только профессиональная привычка, от которой я сама устала. Здесь вы можете быть самим собой и чувствовать полную свободу. Внутри этого кирпичного забора все возможно и ничто не осуждается.

Лицо мужчины отразило скепсис.

– Не верите? – спросила писательница, мгновенно развязала пояс и сбросила канареечный халат.

6

– Ну вот, а ты боялась, – сказал интерн, задергивая молнию на брюках.

– Я не боялась.

– Да? Молодец. Понравилось?

– Не очень. Любопытно немного.

Интерн удивился:

– Какая-то ты чудная. Мне такие не попадались.

– А таких больше нет, – сказала Рина и громко засмеялась, некрасиво обнажая бледные десны.

Интерн вдруг занервничал.

– Ты, это, не особенно болтай. Поняла?

– Не-а, не поняла. Сейчас подол задеру и пойду по всем палатам показывать, как глобально я изменилась.

Она зажала бумажку с таблетками в кулаке и опустила в карман халата.

– Ну, мне пора.

– Двигай. Насчет беременности не беспокойся. Тебе на днях такую порцию «химии» впарят, что никакой зародыш не удержится, самой бы ноги не протянуть. А про болезнь – не переживай. После операции проживешь лет пять. Зачем тебе на такой срок две сиськи, одной обойдешься. Ваты в лифчик положишь. Резаных, без груди, много.

В порыве жалости он даже приобнял девушку за плечи. Она брезгливым движением сбросила с себя его руки.

– Я же сказала – таких нет.

Рина шла по больничному коридору уверенной походкой. Всего час назад она пугливо заглянула в кабинет ночного дежурного, чтобы попросить вторую таблетку транквилизатора. Скорее всего откажут. Но молодой врач-интерн проявил участие – он томился от скуки и боролся со сном, поэтому подробно расспросил пациентку, которой нужно было выговориться. Дурнушка расплакалась и все подробно рассказала.

После того, как ей объявили, что пункция из грудной железы положительная, стадия болезни вторая и операция будет радикальной, Рина не могла спать. Перед хирургией полагалось облучение, от него вылезут волосы, а после операции – курс химиотерапии, которая сделает из нее инвалида. Как только в палате выключали свет, Рину начинало трясти, руки леденели, воздух со свистом пробивался через бронхи.

О, наша жизнь! Непонятная, малосмысленная. Зачем ты дана? Много боли и пота, мало удовольствия. Почему человек создан так, что определяющим является физическая или душевная боль? Боль может унизить, превратить в животное, уничтожить как личность. И человек сопротивляется, строя жизнь таким образом, чтобы защититься от страданий. Рина вспомнила совсем маленькую девочку, которая сидела в очереди к врачу на коленях у матери и беспрерывно с надеждой повторяла: «Мне ведь не будет больно, правда?» Если первородный грех лежит в основе истории человечества, объясните в конце концов, что нужно сделать единожды, собрав мужество и сцепив зубы, чтобы его искупить. Но жестоко длить испытание страхом из поколения в поколение.

За время пребывания в онкологическом центре Рина насмотрелась, как рано или поздно все кончалось жуткими метастазами, невыносимыми страданиями, когда смерть становится желанным избавлением. Беспомощные люди рыдают, умоляют прекратить мучения! Но эвтаназия запрещена, обезболивающие уколы делают строго по расписанию. Наркотиков не хватает, человек кричит, проклиная род людской и этот недобрый мир, где его принудили появиться на свет. Он уже не молит, а ругает Бога, допускающего муки, ужаснее крестных.

Таблетки меняли ситуацию кардинально – Рина становилась хозяйкой собственной судьбы и арбитром своего предела. Теперь она не боялась ни боли, ни ошибок, ни тоски. Если сделается невмоготу, билет до нирваны уже оплачен. Но это на крайний, на последний случай. Имея такую защиту, можно и пожить, удовлетворить свою любознательность.

Она шла по длинному больничному коридору, выкрашенному масляной краской в цвет младенческого поноса, и нежно поглаживала в кармане бумажный пакетик. Будущее очистилось и более не страшило.