Текст книги "Узники вдохновения"

Финал

На углу Петровских ворот, возле городской больницы, возведенной в эпоху классицизма и потому больше похожей на театр, чем на лечебное учреждение, тротуар катастрофически сужался и горбатился льдом. Идти было неудобно и опасно, однако Прохоров изловчился, не упал. Справа осталась Петровка, 38 – московский Скотланд-Ярд, рядом, на бывшем особняке Станиславского, белые грифоны целились в небо когтистой лапой. Старик миновал кованую решетку «Эрмитажа», затем Новую оперу, проглотившую летний Зеркальный театр, построенный в XIX веке, и напротив Малого каретного сарая, где теперь квартировали лимузины высоких московских чиновников, свернул во двор своего дома.

Нить воспоминаний оборвалась. Интересно, куда делось время от одной улицы до другой? Всего за какой-нибудь час перед мысленным взором пронеслись спрессованные в многослойные картинки почти все важнейшие события его жизни. Мелькали лица, роли, города, слова, реки, улыбки, собаки, времена года – чем ближе к концу пути, тем быстрее. Это что – итог?

Прохоров почувствовал беспокойство. Умирать он не собирался, напротив, испытывал подъем сил. Жизнь-то, оказалось, прожита не зряшная, можно еще некоторое время поваляться на лаврах, рассказать Нане, как прошел вечер, и вместе с нею порадоваться, подарить ей цветы, попросить прощения. За долгую жизнь он наговорил ей много плохого. Вот и сегодня, собираясь в театр, выразился не слишком удачно: ты устроила мне подлость! Он уже давно не разговаривал с женой в таком тоне, а главное, так не думал. Но очень уж стало обидно, что ее не окажется на торжестве, он будет сидеть в ложе один, как сирота или вдовец, и никто не разделит с ним его радости и не станет свидетелем того, что и через двадцать лет Прохорова помнят, а значит, он чего-то стоил.

Но разве она виновата, что заболела? Черт! Надо не забыть, извиниться. Никогда не умел просить прощения. Ну, уж как-нибудь. Например:

– Как ты могла прожить полвека с таким негодяем? Я испортил тебе жизнь. Прости.

А она, конечно, ответит:

– Ну что ты. Я люблю тебя. И ты меня прости.

По сравнению с ним – она святая, хотя тоже бывает противной. Взяла манеру кричать, когда он проливает суп, плохо слышит или целый день торчит у телевизора. А что ему делать? Удавиться с тоски? И эта ее постоянная ирония, а ему критиковать никого не разрешает. Не далее как вчера пел кто-то из новых – белым открытым звуком и без всякого смысла, голос вроде есть, но пестрый, невыстроенный. Но нет, ничего нельзя сказать – сразу шипит: ты всем завидуешь. Может, и завидую, что они так легко живут, хотя ничего из себя не представляют. Ладно, глупости все это, золотой она человек – такого дурака, как он, терпеть полвека! Нужно попросить прощения. Обязательно.

Прохоров в который раз смахнул снег с букета и вошел в подъезд. Дверь открыл своим ключом и постарался не шуметь, чтобы не разбудить жену, если она спит: еще днем ее от слабости все время клонило в сон. С немецкой аккуратностью повесил на плечики дубленку, встряхнул потертую, но еще вполне приличную норковую шапку, попутно подумав, что хорошо бы подкопить денег на новую, но из каких доходов? Меховая шляпка Мананы висела тут же, на вешалке, и выглядела куда хуже. Сначала надо купить ей, хоть она и отнекивается, говорит, что обойдется теплым платком.

Прохоров понес букет в гостиную, чтобы поставить в вазу. По дороге прислушался: из спальни не доносилось ни звука – значит, Нана действительно спала. Ах, черт, не вовремя! Его распирало от впечатлений, хотелось поскорее рассказать, как прошел вечер, показать цветы, а теперь придется ждать до завтра. Он, конечно, ничего не забудет, но какие-то ощущения потеряются, и розы могут увянуть – эти оранжерейные цветы так нестойки. В общем, жаль. Некстати она заболела, как будто очень этого хотела, а сейчас некстати спит. А может, и правда больна? Он больше не будет ее слушать и завтра же вызовет врача, давно хотел это сделать, но она не позволила, боялась попасть в больницу и испортить ему юбилей. Она так о нем заботится. Милая.

Прохоров смахнул сентиментальную старческую слезу и, чтобы не тревожить жену, решил лечь тут же, на диване, разделся, укрылся пледом, но заснуть не смог – переживал события прошедшего вечера. Наконец не выдержал, пошел в спальню: возможно, Нана только дремлет и удастся поговорить.

Торшер освещал часть двуспальной кровати и свесившуюся бледную руку. Стояла абсолютная тишина. Прохоров вдруг с ужасом понял, что такой тишины не бывает, когда люди спят. Сердце заколотилось меж ребер быстро-быстро, мелко-мелко, и тошнота подступила к горлу. Он сделал шаг вперед и всмотрелся внимательнее – Нана была мертва.

Лицо ее уже разгладилось и не отражало того ужаса, который испытывает тело, навсегда расставаясь с душой. Прекрасное лицо, почти не менявшееся с годами, теперь и вовсе просветлело и словно помолодело. Прохоров безмолвно, бесслезно смотрел на жену, не отрываясь, но и не приближаясь, боясь прикоснуться и почувствовать гробовой холод. Он не хотел подтверждения, что перед ним лишь оболочка того существа, которое он так любил, любил мучительно, любил всегда, любил безотчетно.

Подлец! Он так был наполнен суетной радостью юбилея, что даже не сразу понял, что она умерла! Прохоров ощутил прилив гнева, грязно выругался сквозь зубы и изо всей силы пнул ногой стул. Сукин сын, всегда думал только о себе! И вот она ушла первой, унося с собой смысл его жизни. Теперь он уже точно знал: все, что делал, чего достиг, – было для нее. Не для потехи собственного самолюбия, которым он особенно-то и не отличался, не для публики, не для критиков, не для девок – их он уже и не помнил, а для нее одной. Для нее жил, для нее пел.

Собственно, в его жизни были две истинные страсти – вокал и эта женщина, тело которой сейчас невозвратимо остывало. С первой страстью он расстался мужественно и вовремя, не унижая собственного достоинства. Вторая страсть прочно привязывала его к физической жизни. Теперь эта ниточка оборвалась. Он перебрал в уме своих любовниц – не всех, конечно, а тех, кто случайно выскочил из забвенья. Прежде они, не задумываясь, шли на многое, чтобы заполучить первого тенора. На что они готовы для него нынешнего? И готовы ли? Можно найти одинокую бабу, завещать ей квартиру, и она будет его обихаживать. Он станет терпеть чужие запахи и привычки, звуки чужих шагов и прикосновения чужих рук, а баба мысленно желать ему смерти. Большего идиотизма трудно придумать.

Нести свой крест дальше не имело смысла.

Прохоров подумал, что по грехам своим не имеет права надеяться на легкий конец. Ему положено медленно терзаться одиночеством и болезнями, наблюдать унижение беспомощного тела, за которое вопреки логике будет цепляться пугливая душа. И даже воспоминания не принесут облегчения, потому что все было не то и не так.

Он обратил глаза к Спасу Нерукотворному, висевшему над кроватью:

– Нет уж, Господи. Ты меня отметил при рождении, я был маленьким ничтожным червяком и не мог противиться. Я не знал, на что меня обрекали. Но теперь, пока меня еще не оставили силы, я не дамся. Ты не успеешь сотворить со мною того, что давным-давно надумал. Я знаю, что не оправдал Твоих надежд, но кто Тебя просил соваться в мою жизнь со своими подарками?

Прохоров пошел в гардеробную комнату, где в углу, за шубами и пальто, стояло охотничье ружье. Оно показалось ему невыносимо тяжелым, словно груз накопившегося за долгую жизнь совершенного зла и несовершенного добра. Руки плохо слушались, и он поставил ружье обратно. Хотел зайти в спальню еще раз взглянуть на жену, но не смог. Ту, живую, ему было жаль до исступления, эта не вызывала жалости, только скорбь.

Прохоров опять прилег на диван в гостиной – глаза просто слипались. Он привык, что по вечерам спать не хотелось, и было обидно тратить впустую отпущенное на жизнь время, ничтожность величины которого становилась все более осязаемой. Обычно он смотрел телевизор, долго читал в постели, затем лежал без сна, дожидаясь действия успокоительной таблетки. А утром, как только открывал глаза и еще не успевал сообразить, где находится, его охватывало щемящее ощущение потери. Это повелось с тех пор, как он перестал работать. Днем, за обыденными делами, это чувство отступало, но пряталось где-то рядом, заставляя держаться настороже.

Сначала он не понимал – потери чего? Потом понял. Она уходила, эта блистательная женщина в роскошном длинном платье со шлейфом, все быстрее и быстрее продвигаясь к открытой во тьму двери. И вот ушла. Покинула широкий пир жизни. Уже нельзя было разглядеть в глубине той комнаты ее фигуру, и только совсем небольшой кусочек шлейфа все еще был здесь. Ей осталось втянуть его за собой коротким движением и захлопнуть дверь.

Сегодня, в свою последнюю земную ночь, Прохоров заснул легко и незаметно, как засыпал только в детстве, и проснулся с ясной головой и четким осознанием случившегося. Полежал еще немного в ожидании знакомой щемящей боли. Боли не было. Значит, дверь захлопнулась. Все. Кончен бал. Finita la dolce vita. И никаких сожалений.

Старик встал и опять пошел в чулан за ружьем, и тут, совсем некстати, зазвонил телефон. Сначала он не хотел подходить, но звонки не прекращались, нарушая внутреннюю собранность и целостность принятого решения. Он взял трубку.

– Ты уже проснулся? Как дела, как жизнь? – спросил Геннадий так обыденно, что Прохоров вздрогнул.

– Нормально. Жив пока.

– А я сегодня плохо спал! Теперь чувствую себя разбитым. Страсти какие-то снились. Цветы и покойники.

– Цветы – это красиво. Кстати, мне вчера от дирекции преподнесли шикарные розы, а еще сопрано, что пела Марфу, отличная молодая певица, прямо со сцены передала мне свои букеты, – сказал Прохоров, зная, что Геннадию будет неприятно. – А покойники снятся к дождю.

– Какой дождь зимой? Это все от переживаний, что не смог пойти на твой юбилей. Такой насморк, сопли текут не переставая. И чих зверский.

– Понимаю. Простудился, бедняга.

– Нет, опять аллергия.

– А, помню. Когда я лежал с инсультом, ты из-за насморка не смог прийти ко мне в больницу.

– Вот именно.

– Тяжелая болезнь. Ну, выздоравливай. Прости, мне некогда.

Старик на всякий случай отключил телефон, сел, положил ружье на колени и задумался. Когда-то они с Наной видели пьесу, где любитель утиной охоты, собираясь свести счеты с жизнью, никак не мог дотянуться до курков и, наконец, сняв ботинок, спустил их пальцами босой ноги. Глупости. Прохоров никогда не мыслил технологично, мало что умел делать руками, но тут сообразил сразу. Нашел в ящике кухонного стола шелковую бечевку и стал привязывать ее к курку.

Узелок никак не завязывался. И дело было не в том, что подагрические пальцы плохо слушались и не было опыта: если случалась надобность, с веревками управлялась Нана, даже пачки с книгами и тяжелые коробки перевязывала, когда шел ремонт в квартире. Просто сейчас он так спешил избавиться от страшной действительности, что руки дрожали от нетерпения.

Затянув наконец узел, Прохоров зарядил один ствол картечью, пропустил бечевку снизу через приклад и развернул ружье черными дырами стволов прямо к себе. Он даже улыбнулся в эти круглые глаза небытия, довольный тем, что опять стал хозяином положения. Странно, но приятно было вновь почувствовать себя героем. Осталось только потянуть шелковинку за кончик.

И он не стал медлить, спеша сбросить с себя тяжелую и уже негодную к пользованию ношу жизни.

Но отлетевшая душа Прохорова знала, что всё еще впереди.

Лист третий
В обмен на девственность, или Лекарство от иллюзий

Стремление писать книги – это болезнь, близкая к безумию.

Овидий

Рецепт: детективный роман – 1 шт., мужские часы – 1 шт., балетные туфли – 1 пара, плоды вишни войлочной – 1 стакан, дождь – 3 капли, надежда – 1 зернышко. Все тщательно смешать в миксере, полученную смесь прикладывать к слабому месту.

1

Таблетки были розовые, цвета невинности. То, что надо. Всего две, хотя первоначально их было больше, но это старая, уже забытая история. Осталась сладкая парочка. Рина долго прятала ее по грязным карманам, потом по дальним закоулкам письменного стола, каждый раз боясь потерять, и вот уже двадцать лет таблетки лежали в личном сейфе швейцарского производства с кодовым замком. И все эти годы она время от времени возвращалась к вопросу: обманул ее интерн или нет?

Наличие таблеток делало ее защищенной и свободной – категории, которые могут явиться только в мечтах. Мучительная острота проблемы заключалась в том, что, если ей подсунули аспирин или соду, плюс менялся на минус, судьба должна была бы перевернуться вверх ногами, между тем жизнь по большей части уже прожита, и вполне нормально. По-обывательски – даже отлично, а вот с точки зрения уголовного кодекса, мещанской морали и религиозной философии – ужасно, поэтому возможность обмана с повестки дня никогда не снималась.

Но кошка-то все-таки сдохла? С тех пор Рина чувствовала перед кошачьим племенем мистическую вину.

2

Бомжиха делала себе маникюр, выскребая большим кухонным ножом вековую грязь из-под ногтей. Июль в Москве выдался теплым, и она сидела прямо на асфальте, обходясь без привычной картонки, а только подоткнув под себя замызганные края необъятной юбки. Показная увлеченность собственным туалетом и нарочитое пьяное бормотание маскировали заинтересованность в мужчине, который валялся по соседству. В дорогом костюме и модных штиблетах, он устроился на освещенном месте недалеко от входа в Дом литераторов. Хлебнул, видать, в ресторане без меры и не дотянул до такси. Но странно – где собутыльники? Придется обождать часок-другой, пока улица опустеет, чтобы спокойно почистить бедолаге карманы, снять часы и нательный крест. Креста под рубахой не видать, но наверняка есть. У новых русских денег много, а смерти боятся, смерть все равно придет, сколько ни накопи, вот и взяли моду отмаливать грехи в церкви и носить золотые кресты на золотых цепях. Эх, болезные: что золотой, что железный – помогает одинаково, если помогает вообще. Ей при крещении поп надел деревянный, родовой, на суровой нитке – живи, божья тварь, радуйся! И где она теперь? Под забором в центре столицы, а вчера лежала в канаве на станции «Сходня». Ишь, не забыла, потому как опохмелиться было нечем – в электричке подавали плохо: бедным самим не хватает, а богатые ездят на собственных тачках, жульничают да жадничают, а иначе откуда деньгам взяться? Деньги заводятся от жадности, как вши от войны. Вот она ни одного денька в своей жизни достатка не видела: в нищете явилась на свет, в нищете и помрет. Полжизни в колхозе проработала – нет уж той деревни, вымерла, и нужных бумажек некому выписать, чтобы хоть копеечную пенсию дали. Хорошо, что уродка – пальцев на одной руке нету – сенокосилкой отхватило, потому на пропитание кое-как собирает, а вот на водку хватает не всегда. А как без этой заразы – только она одна от петли отводит, задумываться не дает. Если инвалидка и необразованная, это еще не значит, что нет души. С годами сердце болит все чаще. Заступничества просить? У чинуш мордатых права качать без пользы – разве ж они, кроме себя, кого понимают? Одно время в храм зачастила, поданные копейки несла, молилась истово, чтобы Бог либо прибрал, либо определил место в жизни. Без пользы. Как была перекати-поле, так и скитается поныне. Уж если сам Бог оставил, ни на кого надежды нет. Дал испить из чаши зла, а чашу добра мимо рта пронес. Ему, конечно, виднее – значит, недостойна. Хотя и не хуже вон этого, что лежит рядом, назюзюкавшись от глупости или со скуки. Богатые тоже пропащие люди, потому что желать им больше нечего.

Между тем Климов, до вчерашнего дня удачливый бизнесмен средней руки, напился вусмерть по другой причине. Совладелец посреднического предприятия по поставке бытовой техники и друг еще с институтских времен, которому он верил, как себе, не только обманул его, подставил, обобрал до нитки, но и лишил красивой женщины, на которой Климов собирался жениться. Собственно, последняя подлость и была конечной целью всей сложной интриги. На невесту уже была оформлена московская квартира, вилла в Испании и принадлежащая Климову часть акций общего дела. С банкротом обеспеченной красотке оказалось не по пути. И хотя женщина, которую можно увести таким старым, как мир, способом, Климова больше не привлекала, эта потеря была самой обидной. Остатки наличности он за пару ночей проиграл в рулетку, а мелочь просадил в ресторане ЦДЛ, где кормили хорошо, а главное, дорого. Ощущение было катастрофическим: в сорок лет начинать жизнь сначала – желания нет. Все будет повторяться, ничего нового. Ну, лет через десять, работая сутками, ценою здоровья достигнет он опять материального благополучия, ну, не обведут его теперь вокруг пальца, скорее он сам кого хочешь безжалостно обманет, поскольку растерял наконец все иллюзии до последней. Но пора веселой энергии, бьющей через край инициативы, восхищения красивыми женщинами и острого любопытства к тому, что впереди, невозвратима. Каждый прежний прожитый день он ожидал спрятанного за ближайшим углом чего-то прекрасного, а обрел Пустоту и отвратительное послевкусие предательства, словно жабу проглотил. Ни заесть, ни запить жабий вкус не удавалось. Осталось умереть. Ему и правда было плохо. Он закрыл глаза.

Бомжиха напряглась и стала внутри длинных рукавов разминать пальцы, готовясь к работе. В это время тяжелая, дубовая, с медными инкрустациями, дверь старинного особняка не без помощи швейцара распахнулась и из нее вышла женщина выше среднего роста, некрасивая, но фигуристая, хорошо одетая, с кожаной сумкой, крепко зажатой под мышкой, и цветным покрывалом на плечах. То, что покрывало называлось пончо, сделано из тончайшей шелковистой шерсти ламы и привезено женщиной самолично из самого сердца Боливии, бомжихе было без разницы. А вот появление посторонней на рабочем участке оказалось некстати – смотрит слишком пристально, а главное, не уходит. Чего забыла-то? На всякий случай нищенка затрясла головой и вытянула сложенную ладьей ладошку, чтобы оправдать свое пребывание в таком видном месте.

Между тем женщина в пончо глубоко вздохнула и задумалась. Только что она разругалась с Глебом, талантливым журналистом и прожигателем жизни, ибо вдруг отчетливо поняла, что новый претендент на руку и сердце в гораздо большей степени имеет виды на доходы от ее публикаций. Вообще, писательница Василькова легко расставалась с мужчинами, но это не сильно отражалось на нравственности, поскольку сходилась она с ними трудно.

Подружка Надя, балерина, молодая и легкая во всех смыслах, не раз говорила:

– Ну что ты тянешь, словно корову покупаешь! Не понравится – бросишь, поменяешь, да все что угодно!

При скрытом желании подражать лучшей подруге Василькова перебороть собственную натуру не могла, из-за чего в ее довольно длинной жизни, несмотря на склонность к аферам, мужчин можно было пересчитать на пальцах одной руки. Через пять минут ее уже тошнило от очередного соития. Мозг стандартно требовал гормонального разрешения, а тело вполне могло обойтись без этой гадости. Бессмысленные телодвижения, которые даже продолжения рода не предусматривают, а напротив, всячески избегают, казались ей профанацией.

Одно, почти мимолетное, исключение позволяло думать, что она не так холодна, как памятник мужу Валерию, прописанный на Ваганьковском кладбище, Северо-западная улица, 22, квартира 137. Произошло исключение давно и таковым пребывало до сих пор, в остальном можно смело утверждать, что Василькова никогда не любила так, как умела о любви писать, никогда не теряла от любви голову и даже не изменяла из-за нее своим планам. Вместо таланта любить многократно ей был отпущен талант воображения. Не самый гиблый вариант. А слиться с партнером воедино всеми клеточками своего существа и стать общей душой второй раз – она не сумеет. Исчерпано. По этому поводу Надя обзывала старшую подругу максималисткой, изувеченной классической литературой.

– Если бы, ложась в постель с мужиком, ты могла отключать свои мозги, набитые избыточной информацией, жизнь показалась бы тебе намного привлекательнее.

Но мозги или есть, или нет, поэтому и мужей у Рины за плечами тоже не густо – один гражданский и один официальный, третьего, к счастью, она сегодня вовремя притормозила. И даже матерно обругала. Теперь не попросишь подбросить на дачу. Сидеть же в ресторане до утра – не лучший вариант, обязательно кто-нибудь привяжется. Ехать на такси одной за город – опасно, своего шофера она вчера, как нарочно, отпустила на неделю в Саратов на свадьбу сына. Завалиться среди ночи к приятелям – неловко, у всех дети, всем рано вставать на работу, да и нет у нее таких, с которыми можно не церемониться. Родилась, училась отсюда далеко, эти связи потеряны, а знакомства людей зрелых всегда предполагают дистанцию. У второго мужа были друзья со школы, которым он уступал свою спальню, а сам ложился на полу в кухне. У нее таких нет. Кроме Нади, но у Нади завтра спектакль, ее будить нельзя, да и живет она в Митино, оттуда до Петербурга ближе, чем до Большой Никитской. Придется пешком топать на Маяковку, там недалеко до Белорусского вокзала, где можно посидеть в зале ожидания, пока откроется метро.

Василькова медлила. Уходить с ярко освещенного пятачка у подъезда в полутемные улицы не хотелось. А еще центр! В два часа ночи ни одного милиционера или патрульной машины. Зато неподалеку – припозднившаяся нищенка, от которой исходил тошнотворный, почти трупный запах немытого стариковского тела – за время скитаний Рина нанюхалась его вдосталь. А еще ближе – какой-то симпатичный хлыщ неподвижно лежал под стенкой в шикарном костюме и элегантном фирменном галстуке. Дорогущие часы от «Картье» нищенка снять не успела, но уже нацелилась.

Писательница профессионально оценила обстановку и опустилась перед мужчиной на корточки. Обморок? Сердечный приступ? Вряд ли. Слишком молод, но не юноша, конечно. Спиртным тянет жутко, а на алкоголика не похож.

Она вынула из сумки мобильник, и тут он открыл глаза. Спросил не очень пьяно и как-то по-дружески.

– Вы куда звоните?

– В «скорую».

– Не надо, я здоров, как бык.

– Уже отрадно. Тогда 02?

– Не-не. Оставьте меня. Я умер. Во всяком случае, собираюсь.

– Неужели? И каким же образом?

– Не знаю. Но надеюсь, Бог найдет способ меня прибрать.

– Вы полагаете, он так милосерден?

– А разве нет?

– Вы с ним знакомы?

– Очень слабо.

– Это чувствуется.

Мужчина застонал и схватился за голову, видно было, что говорить с перепою ему тяжело.

– Оставьте меня, я хочу умереть.

– Увлекательно, но не верю. Молодой, здоровый, в хорошем прикиде. С какой стати? Не любовь, это ясно.

– Откуда вы знаете? – насторожился Климов.

– Знать все про любовь – моя профессия. Сегодня от любви умирают только очень молоденькие, благополучные, не жившие, ничего не видевшие, чистые, как ангелы. А вы уже к изъянам мира притерлись и умереть хотите не от любви, а от обиды, от злости, от обманутых ожиданий. Так?

Мужчина пошлепал губастым ртом, сглотнул, дернув крутым кадыком, и кивнул согласно:

– Я не все продумал. Тогда возьмите меня к себе – ужасно пить хочется. И выспаться. Может, я вам чем-нибудь пригожусь. Могу утюг починить, все-таки МЭИ закончил.

– Какой самонадеянный молодой человек. Нет у меня утюгов, да я и сама с техникой на «ты». Вставайте и отправляйтесь домой!

Молодой человек сел и привалился спиной к стене.

– У меня уже три дня как дома нет! – сообщил он весело, выпятил нижнюю губу и развел руками. – А вы фея! Именно такой женщины, решительной и без утюга, мне всегда не хватало для душевного равновесия. Скажу по секрету – мною нужно командовать. Возьмите, я хороший, просто не в форме.

– Выглядите недурно, хотя валялись на тротуаре.

Мужчина попытался выпятить грудь.

– Наследственность. Отец дожил до девяноста и менял жен каждые четверть века. Возьмите, точно не пожалеете. Говорят, я хороший любовник.

– Много чего говорят, а потом оказывается блеф. К тому же несовершеннолетних не соблазняю – мне полтинник с довеском.

– Никогда б не подумал! Отлично выглядите.

– Не пытайтесь льстить. Стоит мне снять эти шмотки и отказаться от визажиста, вы меня от мебели не отличите. Но много чего другого – есть. Жених, например.

– Значит, место занято? – разочарованно протянул Климов и снова закрыл глаза.

– Вакантно. Как раз сегодня я с ним разругалась окончательно. Вот теперь пытаюсь попасть в свой коттедж за городом. Ехать одна на такси боюсь, но если вдвоем, то можно рискнуть, авось не прирежут. Ну что?

Опираясь руками на стену, мужчина кое-как поднялся. Говорил он лучше, чем стоял на ногах.

– Ладно, так уж и быть, поехали. Ловите машину. А меня не боитесь?

– Нет. У вас пиджак от Гуччи и часы за двадцать тысяч долларов. Вы явно попали в экстремальную ситуацию, но не агрессивны, что большая редкость для нынешнего класса индивидуалистов, которых бесит все, что мешает их личным планам. К тому же, даже пьяный, не ругаетесь матом – это говорит о хорошем воспитании.

Мужчина помял не слишком чистой ладонью небритое лицо.

– Да. В женской логике определенно что-то есть. Надеюсь, я с вами не соскучусь.

– Ничего не обещаю. Горячую ванну – это точно.

– Сойдет для начала.

Бомжиха было закручинилась, что потеряла выгодного лоха, как внезапно дама сунула в протянутую руку пачку крупных купюр и сказала:

– Тихо! Не болтай и не отдавай сутенерам. Припрячь. Есть где?

Нищенка закивала.

– Ага, ага. Спасибочки!

И шустро отползла в сторону, сообразив, что большие деньги просто так не дают. Если в голове у странной благодетельницы заскок, может и обратно забрать. Но парочка уже села в попутку. Василькова назвала адрес и объяснила, как ехать, шофер назвал астрономическую сумму, и она согласилась, не торгуясь.

Убедившись, что сосед смотрит по сторонам вполне осмысленно, спросила:

– Вас как величать? Меня зовут Рина, сокращенное от Арина.

– Эдуардом. Сокращенно Эдик.

Василькова уже расслабилась: ситуация разрешилась самым удачным образом, настроение пришло в норму и ответ не остался без комментариев:

– Все-таки русские странные – в стране, где большинство занимает до зарплаты, дать сыну имя английских королей!

– Я в истории разбираюсь плохо.

– А мне волей-неволей приходится. В Британии их было восемь.

– Друзья зовут меня Эд.

– Еще хуже. С претензией.

Мужчина зевнул с хрустом:

– Да кличьте хоть Порфирием.

– А если Дик?

– Как собаку? Не согласен.

– Морока с вами. Сами-то кем себя ощущаете?

– Королем Эдуардом IX, раз восьмой уже преставился. С вашей стороны нет серьезных возражений?

Василькова заинтригованно посмотрела на свою случайную находку:

– Для самоубийцы – неплохо! Юмор, по крайней мере, в вас еще не умер.

По ночному шоссе доехали быстро. В престижном дачном поселке коттеджей было, что домов на Манхэттене.

– Здесь, – указала Василькова и расплатилась с шофером при свете прожектора, светившего с крыши проходной. Охранник, не выходя из-за пуленепробиваемого стекла, открыл электронный замок на калитке.

– Прошу, – пригласила хозяйка гостя, который что-то мучительно прикидывал, задрав голову, и наконец подвел итог:

– Забор из специального, так называемого каминного кирпича, высота три метра. Как у олигархов или крупных чиновников.

– Я не ворую и взяток не беру, зарабатываю литературным трудом, потому беднее, но лучше.

– Посмотрим.

Стоило автомобильным шинам зашуршать у ворот, как на посыпанную гравием дорожку, несмотря на поздний час, задрав хвосты антеннами, выбежали кошки. В глубине участка, за бассейном, для них был выстроен специальный домик, очень миленький – случались времена, когда Рина сама жила бы в таком с превеликим удовольствием. Ухаживал за кошками садовник, старикан – просто душка, молчаливый и незаметный, садовник и животные испытывали друг к другу доверие. Домработница, строгая величественная женщина, кошками брезговала. Она приходила три раза в неделю, пылесосила, стирала, гладила, если надо, приглашала слесаря, плотника и по списку хозяйки привозила на машине из супермаркета продукты. Кухарку Василькова не держала: редкие гастрономические позывы удовлетворяла в хороших ресторанах, а для ежедневной еды, которая поглощалась наспех, существуют микроволновки. Шофер жил поблизости и принимал вызовы по телефону, два охранника, бывшие спортсмены, держались почтительно, видимо, от большой зарплаты, и скучали посменно: без личного приказа хозяйки не только никого не впустят, но и не выпустят, отчего случалось немало курьезов. Кошки за ворота ходить привычки не имели, но Рину встречали обязательно.

Откуда эти бестии знали, что она – хозяйка? Василькова относилась к кошкам, как к искуплению греха, совершенного во имя собственной свободы. Дрянные создания и, совершенно очевидно, ненавидят род людской, снисходительно разрешая себя кормить и иногда гладить. Если бы не ничтожные размеры, они с наслаждением растерзали бы руку дающего, как это делают тигры, хотя бы однажды имевшие дело с человечиной.

Гость с любопытством разглядывал все новые и новые группы хвостатых.

– Сколько же их?

– Не знаю.

Он сделал кислую мину:

– Кошатница. Вы, случаем, не старая дева?

– Если очень постараетесь, сможете проверить, – отрезала Рина.

Некоторые кошки пытались тереться головой об ее ноги. Она аккуратно, носком модной замшевой туфли, терпеливо отодвигала особо любвеобильных.

Василькова вообще относилась к касте терпеливых – и генетически, и по приобретенному опыту, и по мировоззрению – не церковному, но и не вполне атеистическому: она верила в высшую справедливость, которая свершится неизвестно когда, но свершится обязательно. Возможно, благодаря этой вере, умела переступать через обиды и неудачи, через физическую и душевную боль, полностью излечилась от последствий злокачественной опухоли, от мужской зависимости и добилась поставленной цели – сделалась писательницей.

– Между прочим, забор у меня три тридцать, – на всякий случай сообщила Василькова, входя в дом, слишком просторный и, как велит современный дизайн, почти без мебели: забывают апологеты американского образа жизни, что русский человек нуждается в уюте.

– Наверху, разумеется, башня, – добавила она, – хотя и кирпичная – слоновая кость несовременна.

Климов шел за хозяйкой, которая, казалось, не обращала на него внимания, только командовала, куда сворачивать. Шаги и слова гулко раздавались в пустых хоромах. «Интересно, она одна живет в этом холодном пространстве? С женихом поссорилась, значит, мужа нет. Родители, если и живы, слишком древние, чтобы приспособиться к таким условиям, старикам нужно привычное. Но могут быть дети».