Текст книги "Узники вдохновения"

Руки Ладо Нану смущали. Нежные, не распущенные, но какие-то говорящие. У Кости таких рук не было, Костя не любил предисловий и всегда спешил. Но, скорее всего, она Костиных рук просто не помнила: как только муж до нее дотрагивался, она переставала соображать. Сейчас ей страстно хотелось узнать, что еще могут руки Ладо, но заставить себя переступить последний рубеж и унизить своего кумира до конца она не могла, смутно понимая, что тогда ее прежние жертвы потеряют смысл.

Мужчина ждал долго и напрасно.

– Почему ты не хочешь? Или не можешь? – наконец спросил он разочарованно.

– Могу и хочу. Но не буду.

– Но почему, почему?!

– Не мучай меня. Я замужем.

– Так это же прекрасно! Я люблю замужних, на них не надо жениться.

Ускользнув от настойчивых ласк, Нана вышла на холодную терраску и приложила вспухшие от поцелуев губы к заиндевелому стеклу. В синий протаявший кружок на нее глянули непривычно крупные звезды, как непривычно было здесь все: чужой дом, случайный мужчина, незнакомые поцелуи. Ладо вышел следом и снова начал обнимать Нану.

– Кажется, я что-то сообразил. Ты из соседнего дома отдыха. Твой муж публичный человек? Пожалуйста, оставь при себе свою тайну. Я никогда не вторгнусь в вашу жизнь, не похвастаюсь связью с тобой. Доверься мне и забудь на время обо всем. Я буду любить тебя, пока не попросишь пощады. Уверен, так он тебя никогда не любил.

– Заманчиво. Но я должна идти.

Капитан расстроился:

– Впервые женщина уходит от меня ни с чем, а ведь лучше меня мужчины нет.

– Есть, – ответила Нана и почувствовала вину за то, чего не совершила, но могла и совершить.

Она поехала домой и сразу начала звонить Косте в Ташкент. Телефон не отвечал до рассвета, потом трубку сняла женщина и сиплым низким голосом произнесла:

– Алё!

Раздался шум, какие-то сердитые возгласы и затем короткие гудки. Манана трясущимися руками повторила вызов. Теперь ответил Костя.

– Где ты ходишь? Я звоню всю ночь, – раздраженно сказала Нана.

– Не слышал. Наверное, был в ванной.

– А что за женщина мне сейчас ответила? Банщица?

– Ты, видно, ошиблась номером, – сказал Костя. – Не доверяешь?

– А есть основания?

– Оснований нет. Но прошу: больше не буди меня по ночам. У меня спектакли, и я должен высыпаться.

– Хорошо, – согласилась Нана. – Не буду.

Ничего нового для себя она не узнала, но в том месте памяти, где удерживались слова и ощущение рук Ладо, произошел сдвиг. Нана вызвала такси и поехала в Серебряный Бор, вздрагивая от нетерпения. Воображение рисовало ей страстные постельные сцены. Было шесть часов утра, но сторож узнал вчерашнюю спутницу постояльца и отворил калитку. Она взбежала на второй этаж по крутым деревянным ступеням, энергично надавила на кнопку звонка и прислушалась: ни звука. Неужели уже уехал? Ее охватило отчаяние, и тут замок щелкнул. Заспанный Ладо, в ночной пижаме, оторопело посмотрел на раннюю гостью и сказал с восхищением:

– Царица Тамара…

Она была готова броситься ему на грудь, но в этот момент из комнаты показалась растрепанная женская головка.

– Котик, кто там?

Нане захотелось провалиться на месте.

Ладо вышел на холодную лестницу и захлопнул за собой дверь.

– Царица, я даже вообразить не мог, что увижу тебя снова. Хочешь, я выгоню эту девку?

Нана вздрогнула:

– Нет!

Ладо силой привлек ее к себе, стал целовать щеки, нос, сросшиеся у переносья брови, трогал руками грудь под шубой, шептал, задыхаясь:

– Обожаю, умираю от тебя… Глупо получилось. Когда мы расстались, все мысли были только о тебе, меня охватила жуткая тоска… Я все-таки сейчас ее выгоню!

– Нет-нет! – повторила Нана.

– Пусть будет по-твоему. Скоро у меня самолет, но я вернусь. Мы встретимся! Обязательно! Только доберусь до места, сразу позвоню. Я не должен тебя потерять. Жди, любимая!

В глазах Ладо блестели слезы, и очень хотелось верить его словам. Нана забыла, как решительно отодвигала от себя эту близость, осталась лишь звенящая досада, что именно теперь, когда она наконец решилась, ничего не вышло. Но, может, все еще впереди? Она запоздало сдалась и записала ему телефон Джули.

– Я буду ждать.

– Ты – чудо! – с чувством воскликнул Ладо.

Они отчаянно поцеловались на прощание.

Нана и правда ждала, надеялась, что он приедет и она будет счастлива каким-то другим, так никогда и не пришедшим к ней женским счастьем. Но Ладо даже не позвонил. Погиб, умер? Или женился? Просто не собирался выполнить обещанное? Все возможно, в том числе и то, что она дура.

Нана потом часто думала о своем несостоявшемся любовнике, думала без обиды, даже с юмором. Представляла, как была смешна, когда ворвалась спозаранку на дачу: бери меня скорей! Он поступил великодушно, не унизил ее, а нашел такой простой, такой мужской выход. Еще мама говорила: не стоит заниматься тем, чего не умеешь делать, если не собираешься научиться. Нана перестала давать волю плотскому воображению, и жар ненасытного тела начал остывать, как будто его увез на далекий Север опытный обманщик Ладо.

Нана не могла толком разобраться в своих чувствах к мужу. Почему не изменила, почему все прощала, бросила живопись, не родила? Все было доступно и недоступно одновременно. Она чувствовала себя то несчастной, то счастливой. Когда муж отстранялся или обижал ее, к горлу подступала злая, жгучая, как изжога, ненависть. Но когда Косте требовалось, чтобы его любили ласково, а не требовали страстей, когда ему хотелось тишины, сациви и нужно было готовиться к началу сезона, он возвращался душой и телом к жене, и Нана забывала обиды, а ненависть оборачивалась нежностью. Больше того, она часто думала: что я такого из себя представляю? отчего он, такой блестящий, всеми желанный и успешный, меня не бросит?

Джульетта, толстая многодетная мать, побывавшая три раза замужем, окончившая два института и работавшая редактором в журнале «Цирк», а также внештатным критиком еще в нескольких изданиях, рассуждала здраво и жестко.

– Может, ты задумана природой в качестве дополнения к твоему замечательному Прохорову. (Из принципа она называла Костю исключительно по фамилии.) Талант – это отклонение от нормы, мало благоприятное для человеческого организма. Вот ты это отклонение и нивелируешь. Как ни парадоксально, я думаю, он тоже все делает ради тебя. Мы все живем для кого-то, потому что для себя жить неинтересно. Просто осознаем это не сразу. Да, жизнь трудна, но никто не обещал, что она будет легкой и красивой. Кроме коммуняк. Но они все жулики.

– Утешила.

– Мне бы самой утешиться. Вчера нашла у младшего в кармане двести долларов. Ну подумай, откуда у восьмиклассника такие деньги? Я копейки считаю, как птичка клюю то тут, то там. А он… И ведь молчит, как партизан. Чего ты ржешь?

– Представила тебя птичкой. Извини. Может, в плохую компанию попал?

Джуля тоже залилась хриплым смехом, начала кашлять надсадным кашлем курильщика.

– Да уж, птичка! Старая ворона. – Она смахнула непроизвольно выступившие слезы и продолжила серьезно: – Не в милицию же мне идти. И Ленка с женихом опять поссорилась, засомневалась, стоит ли выходить замуж, а сама на пятом месяце! У меня есть время за ними смотреть?

Нана вернулась к проблеме, которая занимала ее.

– Для чего он живет? Он же ни о чем не в состоянии нормально думать, только «звучит – не звучит», где место звука, как продуть воздух и держать гортань, а я так боюсь его потерять, что скособочила душу. Ты меня осуждаешь?

– Упаси господь! У всех своя мера ценности бытия. Театр постоянно заставляет актера убедительно имитировать самые разные чувства, в том числе плохие, что даром не проходит. А настоящее пение – это шаманство. Чтобы быть в опере героем – а публика требует героев, иначе ей неинтересно, – нужно забыть, что ты, как все. Вот он и внушает себе, что избран, а остальные – говно.

– Но кому теперь нужна опера? Героическое пение, роковые страсти и нежнейшее пианиссимо больше не потрясают людей. Нравятся хрипуны с несмыкающимися связками и гремящие усилители. Техника уничтожит гармонию, как уже уничтожает природу.

– По-моему, дело исключительно в психологии. Опера искусство элитарное, толпа же с большим удовольствием смотрит на себе подобных. Ей феномен Шаляпина неясен и вызывает интуитивную враждебность, а стать кривлякой с микрофоном во рту доступно, не нужно голоса, не нужно учиться, а только бабки. Прохоров, конечно, классный мужик и певец, но твое лекарство – интерес, отдельный от мужа.

– Ты же знаешь, я пыталась изменить и ничего не приобрела, кроме комплекса вины.

– Фу, – скривилась Джуля, – я имею в виду интерес деловой.

– Но я ничего не умею, не закончила даже художественного училища, – возразила Манана.

– Вот! Самая большая твоя глупость. Ты на целых десять лет выпала из моего поля зрения, пока я училась, женилась, разводилась и рожала. Я бы тебя заставила. Недаром твой Прохоров меня плохо переносит.

Джульетта сделала несколько судорожных сигаретных затяжек, допила кофе и промокнула салфеткой усы, в которые превратился когда-то нежный, так эротично смотревшийся на ее лице пушок. Усы она не брила принципиально, а ноги брила еще тогда, когда у нас не знали ни об американских нравах, ни о приборах фирмы «Braun».

– Если бы он не был таким махровым себялюбцем, – не могла успокоиться Нана.

– Все мужики эгоисты, – заверила ее подруга на прощание, с трудом отрывая от стула необъятный зад. – У твоего, по крайней мере, эгоизм есть расплата за дарование, как катар желудка следует за перееданием. Мои же, ко всем иным прелестям, были бездарны. Вот это, я тебе скажу, испытаньице! А вообще женщины сами виноваты. Думаешь, среди нас талантов меньше, чем среди мужиков? Хрен! Просто нам некогда. Где взять время на творчество, если его не хватает, чтобы пропылесосить квартиру? Ну, побежала! Надо еще пожрать для дома что-нибудь сообразить.

Подруги поцеловались.

– Когда зайдешь?

– Когда дырочка образуется.

Джуля материально всегда жила трудно. Когда Костя вышел на пенсию, то и Нана узнала, что это такое. За игры реформаторов заплатили те, кто далеко от власти. Вокруг все менялось так быстро, что люди не успевали осмыслить перемены и судорожно метались в поисках выхода, которого не было. Внезапное безденежье, изобилие товаров, недоступных по цене, пугающее число нищих, как будто вся Россия вышла на улицу с протянутой рукой, – сбивали Нану с толку. Ту страну она не любила, эту не понимала. Вечно озабоченная поиском дешевой еды, она моталась по оптовым рынкам, таская за собой тяжело груженую тележку на колесиках, нервничала и плохо спала.

– Напиши президенту, – сказала она однажды Прохорову, устав от бедности. – У тебя была персональная пенсия. Советскую власть отменили, и бог с нею, но почему вдруг отменили заработанное?

– И что же я ему напишу? Господин президент, подайте Христа ради на лекарства, я стар и здоровье мое оставляет желать лучшего, поэтому долго обременять российскую казну не стану?

– Здорово! Я бы перед таким текстом не устояла.

– Видишь, тебе самой смешно. Думаешь, президент это прочтет? Письмо отправят по инстанциям, и ответит мне какой-нибудь мелкий клерк из министерства труда и социального развития, что есть закон, принятый Думой, которую выбрали мы сами, перед законом все равны, в том числе и народные артисты. Прости, но я не приучен просить подаяние. Кисы Воробьянинова из меня не получится.

Занятого любимым делом Прохорова материальные лишения не укротили. Однажды он принес тюльпаны. Нана ахнула: не три и не пять – охапка, крупных, ярких. Боже, сколько это может стоить? В доме денег – на пачку молока.

Она прижала цветы к лицу, вдохнула тревожный запах весны, почувствовала себя молодой.

– Ты их украл?

– Для такой красавицы, как ты, можно и украсть.

– Нет, правда?

Он улыбнулся и поцеловал ее:

– Получил аванс в институте.

Денег он не жалел никогда: ни теперь, когда их не было, ни прежде, когда они были. На сберкнижку ничего не откладывал (может, и хорошо, все равно досталось бы чубайсам), жили в полное удовольствие, колесили по курортам, летом и зимой ели фрукты, копченую осетрину, черную икру, раков варили ведрами, ездили на такси и кормили Костиных друзей-поклонников.

Нана не успевала глазом моргнуть, как он дарил ее пальто или куртку двоюродной сестре, племяннице, просто соседу, лифтерше или очередной ученице, которой и уроки-то по ее бедности давал бесплатно. Напрасно Нана пыталась возмущаться.

– Завтра же куплю тебе новые джинсы, – заверял Костя.

– Мне нравились старые.

– Новые будут лучше.

Попрошайки возле «Эрмитажа», сшибавшие деньгу на бутылку, прознали о его слабости и величали не иначе как по имени-отчеству, расспрашивали о спектаклях и гастролях, а он с упоением с ними беседовал и отдавал последнее, что было в карманах.

– Они и без того пьяны, – упрекала Нана.

– Нужно же им опохмелиться, – резонно возражал Костя. – Меня больше смущает, что после нашей смерти дорогие нашему сердцу вещи достанутся моему племяннику, моряку из Кронштадта. Помнишь, как он после «Китежа» сказал: «Дядя Костя, а вам не стыдно кривляться? Вы бы себе какую-нибудь мужскую работу нашли». И ведь сидел, сучье вымя, в директорской ложе, а моего Гришку Кутерьму критики с образами Достоевского сравнивали! Давай завещаем какому-нибудь монастырю, пусть молятся за нас, грешных.

Нане не нравилось, что муж на старости лет начал креститься и в день поминовения родителей зажигать свечи, а в спальне повесил икону.

– Не верю я в царство Божие, – сказала она строптиво. – Не случайно оттуда никто не возвращался. Собственно, один Лазарь якобы воскрес, но что он пережил, неясно, по-видимому, ничего, ведь чувства и ощущения – принадлежность земного сознания. К тому же у меня сложное отношение к православной церкви: она, как и ты, любит только тех, кто ей поклоняется и живет по ее правилам. Лучше завещать детскому дому.

– Надо подумать. Почему бы не музею музыки? – И опрометчиво добавил: – А может, у меня где-нибудь есть дети?

Нана вспыхнула:

– Или у меня. Не дети, конечно, но мужчина, который мне небезразличен. Во всяком случае, свою часть наследства я имею право ему оставить. Я не говорю о брате, который теперь гражданин Грузии и настроен против нас.

Самоуверенный Прохоров рассмеялся:

– Какой еще мужчина? Не болтай. Ты мне даже ни разу не изменяла.

– Откуда такая убежденность? – спросила Нана так неприязненно, что Прохоров насторожился:

– Не понял.

– А ты хотел понять? Меня? Заболел, что ли?

Она с вызовом посмотрела прямо в лицо своему состарившемуся божеству и осеклась: если и она так же выглядит… Господи, как глупо!

И Нана примирительно бросила:

– Шутка.

– Идиотская шутка, – буркнул Прохоров, но уточнять не стал.

Он, когда-то ревнивый, как его сценический Отелло, не хотел портить себе настроение, а может, мудрость прожитых лет подсказала, что теперь это уже мелочи? Старость вообще имеет много преимуществ и только один минус – убывающее здоровье.

Нане в конце концов стало хватать мужа. Это было тем более кстати, что Костя продолжал оглядываться на женщин только по привычке. Теперь он полностью принадлежал ей и даже физически от нее зависел. Но Костя был ее мужчиной, и она бережно относилась к его достоинству. Поэтому он спокойно перешел в новое качество, по-прежнему мог думать только о себе, что упрощало интимные задачи. Нана же с легкой печалью вспоминала о былых временах, когда муж хоть и редко, но доставлял ей настоящее, а не мнимое удовольствие.

Когда большая часть жизни осталась позади, главной обидой оказались не Костины измены, а то, что он обманул ее честолюбивые надежды. Теперь голос и имя его забыты, он живет на грошовую пенсию, словно какой-нибудь мелкий служащий или дворник. Бедный Костик, ее муж, ребенок, мечта, ее мир. Он был создан Богом как сосуд для великого таланта, но чего-то не хватило, чтобы подняться на сверкающую вершину. И не только здоровья, здоровье – уже потом. Чего? Если б знать, тогда все было бы слишком просто.

С уходом Прохорова из театра любовь Наны к мужу как-то увяла и стала смахивать на повседневную обязанность. Но потом Костя заболел, стал жальче, а значит, и дороже. Наконец-то она стала безраздельной владелицей его большого тела и повелительницей упавшего духа. И хотя радости теперь в этом было мало, в ее жизни снова появился смысл.

Прохоров болел долго и безнадежно. Нана видела, что все старания тщетны и пора позаботиться о собственном здоровье. Но тело не подчинялось приказам разума, только души, и она билась за мужа из последних сил. Она так устала, что начала думать: скорее бы все закончилось. Готовясь к самому худшему, внушала себе, что легче переживет несчастье, если вспомнит старые обиды. Но тщетно память просеивала прошлое: всплывали только самые счастливые минуты, и, оказалось, их было много.

Как-то, будучи уже лет сорок женатыми, в год смуты и неразберихи, они шли по Петровскому бульвару, разжившись пакетом сухого молока и банкой тушенки. Стояло бабье лето, погода была славной и настроение тоже славным, Костя нежно обнял Нану и стал игриво целовать и покусывать ей ухо, а она тихо смеялась от чувственной щекотки. Прохожие смотрели удивленно: то ли завидовали, то ли не одобряли флирт пожилой парочки, вряд ли кому пришло в голову, что это муж и жена. Они же не обращали внимания на косые взгляды, занятые собой и необычным ощущением легкости и радости существования.

В ее сердце навсегда осталась печать этого светлого осеннего дня. Такие, конечно, случались и раньше, но молодость принимает их как должное и не хранит так бережно, как старость. Единственно, за что следовало бы по-настоящему возненавидеть Костю – за отсутствие детей, но даже в этом она не могла теперь обвинить беспомощного мужа и с ужасом ждала конца света, который настанет с его смертью. Или не настанет? Что она почувствует потом? Вдруг это будет облегчение, освобождение, и к ней вернется сладость и многообразие мира, который за долгую жизнь она не успела хорошенько разглядеть, а тем более распробовать? Может, она наконец-то займется живописью? Пустые мечты. Прошлое невозвратимо.

Когда Нана уже совсем отчаялась, Прохоров внезапно пошел на поправку, начал ходить, с каждым днем обретая уверенность, и в том же ритме к нему возвращались прежние привычки. И тогда силы – физические и душевные – оставили Нану. Напряжение, в котором она слишком долго находилась, отпустило, и на смену пришла чудовищная слабость, хотелось лежать, не шевелить даже пальцами.

Прохорова раздражало, что жена валяется по диванам в дреме, ему, уже выздоровевшему, было скучно одному, и он надоедал ей пустячными просьбами.

– Дай бананчик.

– Возьми сам, – отвечала она безразлично.

– Я не знаю, где.

– В кухне на подоконнике, в коробке из-под торта.

– Кстати, ты давно не покупала торт.

– Тебе вредно жареное и сладкое.

– Мне вредно жить. Хватит того, что я не пью. Купи.

– Ладно. Завтра.

– Почему не сегодня?

– Я устала.

– Нельзя весь день лежать, организму требуется движение.

– Да.

– Что «да»? Ты и зарядку забросила.

– Право, Костик, совсем сил нет.

– Ты на двенадцать лет меня моложе. Не прикидывайся.

– Не буду, – сказала Нана, оделась и пошла за тортом.

Когда она вернулась из магазина, белая, как полотно, муж заволновался:

– Может, врача вызвать?

– Не надо. Отлежусь, и все пройдет.

– Смотри. Я беспокоюсь.

Еще бы! Нана знала, что он беспокоится и любит ее больше, чем прежде, потому что больше в ней нуждается. Костя всегда был слабым, а не сильным, и она, как могла, старалась его поддержать, забывая о себе, а ведь она тоже была на что-то способна.

Какие глупости лезут в больную голову! Никому она в жертву себя не приносила, она не хотела и не умела жить иначе. Жизнь ее – трепыхание крыльев крошечного мотылька, летевшего на свет и угодившего в паутину любви и чужого таланта. Не самый плохой вариант, если посмотреть вокруг.

Нана подняла глаза, но вместо потолка увидела уходящее в бесконечность небо, прозрачное, как мелодии Беллини. И вдруг она легко оторвалась от постели и понеслась высоко над любимыми местами: над зеленым крымским морем у скалы Парус, над красными черепичными крышами Жоэквары и игрушечными часами Гагрипши, над чистой, словно бриллиант, водой Байкала и зимней Ангарой в розовом тумане, над венецианским кружевом собора Святого Марка, над вековыми соснами Серебряного Бора. Эти пейзажи она могла бы нарисовать, но они и так навеки запечатлены в памяти ее сердца.

А цветы? В ее жизни было так много цветов! Муж всегда дарил ей роскошные букеты. Напрасно она втолковывала ему, что цветы хороши в грунте, Костя не понимал и все носил и носил охапки прелести, казненной на гильотине. По всем комнатам на разной стадии умирания мучились розы, хризантемы, ветвистые гвоздики.

– Поменяй в цветах воду, – напоминал он.

– Я не стану продлевать им агонию. Если хочешь, меняй сам.

Сам он не хотел, и, увядшие, они еще долго стояли в вазах и вазочках, вызывая смутную печаль.

А главное, неизъяснимое блаженство, которое ей было дано испытать, – звуки вечной музыки? Лучшей в мире музыки, от которой хочется плакать! И волшебный голос Кости. И нежные руки обманщика Ладо…

Все прекрасное так хрупко. И счастье, и жизнь так быстро закончились. Всего-то одно мгновение. Она услышала слова Дона Карлоса, спетые трепетным и горячим Костиным голосом:

 
Но это счастье, что длилось только миг, я не в силах забыть…
 

Он был неправдоподобно красив, этот тоскующий инфант в черном бархатном камзоле и высоченных ботфортах. Как она его любила и как это было хорошо! Еще хотя бы чуть-чуть…

Слезы разрывали Нане сердце. Сладкие или горькие – она уже не поняла.