Текст книги "Узники вдохновения"

Тяжелые зимние ботинки вязли в натоптанной снежной каше, которую ленивые дворники начнут расчищать только утром, да и то не ранним, орудуя лопатами прямо под ногами прохожих. Ветер мел в лицо мелкий снежок, и старик прикрыл веки, двигаясь почти вслепую. В мыслях он продолжал перебирать последние события, но уже у Кузнецкого моста нынешний день потянул за собой вчерашний, а там и воспоминания о совсем далеких временах. Впрочем, по сути, это были не воспоминания, а живая ткань прошлого, которое он словно проживал вновь как последовательный ряд картин, но в темпе vivace. Причем сейчас они виделись ему глубже и объемнее, чем прежде, когда разрозненно и случайно выплывали из глубин памяти.

Картина первая
Родители. Детство и юность

Происхождения Прохоров был самого что ни на есть пролетарского. Как и большинство в нашем народе, имен и занятий своих прадедов он не знал. О дедушке со стороны отца только слышал. Кузнец-богатырь Ефим, из деревни Слободка Костыревской волости Рославльского уезда Смоленской губернии, в начале прошлого века переехал с семьей в Петербург и работал на Путиловском заводе, но внезапно, без видимых причин, сошел с ума и умер сорока пяти лет от роду в буйном отделении психиатрической лечебницы.

Его неграмотная жена, никаким другим ремеслом, кроме домашнего хозяйства, не владеющая, осталась одна с тремя детьми. Отец Прохорова, Николай, был единственным ребенком мужского полу, к тому же старшим, поэтому приходилось ему тяжелее других. В женской рубахе, за отсутствием другой рабочей одежды, мыл он с матерью лестницы, стирал чужое белье, однако начальную школу закончить умудрился, так как был на удивление смекалистым и все схватывал на лету, а математические способности имел воистину незаурядные, так до конца жизни во всей полноте и не реализованные. Уже в тридцатые годы, занимая ответственные должности в промышленности, он окончил синдикатский факультет полуторагодичной Торговой академии, получив отрывочные знания и специальность «хозяйственник» (теперь бы сказали «управленец»), но, в отличие от других своих однокашников, добравшихся до высоких постов в правительстве, образование это называл средним, что и соответствовало действительности.

После школы Николай побывал учеником сначала в басонной мастерской, потом в мебельно-обойной и слесарной, в типографии и даже в парикмахерской. Однажды, подправляя тонкие усики дворнику – а подмастерью доставались только бедные клиенты, не дававшие на чай, – он существенно увеличил татарину и без того длинный безгубый рот. Злобный мужик, схватив опасную бритву, долго гонялся по улицам предместья за нерадивым учеником, которого спасли лишь быстрые ноги.

После этого случая парнишка решил податься на настоящую мужскую работу, к «Людвигу Нобелю» – так назывался Петербургский машиностроительный завод, и через четыре года числился там первым токарем-инструментальщиком. По собственной технологии на примитивных токарных станках он нарезал метчики и калибры для снарядов и одному ему известным способом закаливал. В результате самодельные инструменты служили в три раза дольше, чем закупаемые в Швейцарии. За окном стоял четырнадцатый год и шла Первая мировая война, поэтому зарплату девятнадцатилетний парень получал огромную, сравнимую с зарплатой самого управляющего. Брал он ее ассигнациями, золотые монеты не уважал – они рвали карманы.

Николай снял в доходном доме на Литейном большую квартиру, перевез из подвала мать и сестер, приобрел себе лисью шубу, крытую сукном, и пристрастился к опере, поскольку всегда любил музыку. Билеты в Мариинку покупал дорогие, в первый ряд, а когда освоился, предпочитал ложу бельэтажа, откуда в антракте развлекался стрельбой горохом через свернутую трубочкой программку по лысинам сидящих в партере.

Кроме оперы, имелось у Николая и другое глубокое душевное увлечение: он виртуозно играл на балалайке и гитаре, на слух, поскольку, естественно, нигде не учился и нот не знал. При этом еще и подпевал себе приятным тенорком. Потому вокруг него всегда крутилось много девок и баб, он их вниманием не обделял и слыл по женской части ходоком, хотя жениться не спешил.

Но главной, неукротимой его страстью стала еда. Здоровенный парень, который в течение многих лет обедал только по случаю, никак не мог насытиться. В ближайшем трактире заводские сбегались посмотреть, как Николашка из инструментального цеха за десять минут сметает глазунью в девяносто яиц, три полных обеда со штабелем калачей и на спор – двадцать четыре пирожных. Уговор простой – пирожные водой не запивать, кто выигрывает, тот и платит. Побеждал неизменно токарь, потому как аппетит у него был неутолимый.

Так уж вышло, что Николай был человеком, с одной стороны, одаренным, а с другой – чрезвычайно невезучим, по велению сердца совершал поступки, имевшие для него самые дурные последствия, которых он не желал и желать не мог. Ни в чем уже давно не нуждаясь, поймался на социал-демократическую пропаганду и возжелал пролетарской справедливости, а потому, еще у «Нобеля», ввязался в партийную работу, распространял запрещенную литературу, участвовал в забастовках, мастерски изготавливал подпольщикам фальшивые паспорта. Когда уникального инструментальщика владельцы завода «Динамо» сманили в Москву, он вступил в члены РСДРП, не предполагая, чего это будет ему стоить.

Первое страшное разочарование принесла гражданская война, в которую Николай оказался втянут помимо воли. Партия использовала большевика со стажем по своему усмотрению, мотая по Уралу и Сибири в должностях то военного комиссара по снабжению Пятой армии, то чрезвычайного уполномоченного, то председателя ревкома. В переплеты он попадал разные, даже на каком-то безымянном полустанке – в плен к белым, и был приговорен к повешению, но чудом бежал, зацепившись за скобу товарняка, который проходил в тот момент мимо сооруженной на вокзале виселицы.

Стреляли в него, стрелял он, не чувствуя на самом деле классовой ненависти, – просто шла война. Война ему не нравилась: убивать своих, русских, каких бы взглядов они ни придерживались, он считал безнравственным, но делал это безнравственное дело, чтобы спасти жизнь своих подчиненных и товарищей, а заодно и свою. Поэтому на его счету наверняка были убитые. Однако вне боя к лишению жизни он людей не приговаривал, хотя полномочия такие имел.

Во время войны Николаю, человеку мягкому и в крайней степени порядочному, некогда было задумываться над сутью происходящих событий, но по ее окончании бывший токарь, а ныне красный комиссар, стал плохо спать, в одночасье потерял свою буйную шевелюру и впал в депрессию. Ссылаясь на наследственное психическое заболевание, он сдал в первичную организацию партбилет и вышел из партии, что аукнулось ему через много лет.

Двадцатипятилетнего кадрового рабочего, сверкающего голой, как коленка, и по-стариковски трясущейся головой, командировали в теплые края поправлять здоровье, а заодно поднимать разрушенную промышленность. Через год чугунолитейный завод города Бар Винницкой области выдал первую плавку, бесперебойно заработали механические мастерские, а новый директор повеселел и опять взялся за песни под гитару. Окружающие люди радовались вместе с ним и души не чаяли в своем начальнике.

Удачная вроде бы женитьба Николая на местной девушке, также как и все в его жизни ключевые поступки, имела негативную сторону, со временем обернувшись несчастьем. А начиналось как у людей.

– Поехали к моей невесте в Проскуров, тут недалеко, – позвал его мастер доменного цеха и по совместительству приятель, такой же молодой, как сам директор. – Семья богатая, натуральным хозяйством живут, чего только нет, наедимся вволю.

Поесть Николай никогда не отказывался. Прибыли задолго до других гостей, но стол, человек на тридцать, уже был накрыт, и им предложили для начала выпить по рюмочке и закусить, а Николаю еще и спеть. Тот не чинился, играл, пел, рассказывал и за полчаса – с его-то аппетитом и сноровкой – съел все, что было выставлено, и удивился: а больше ничего нет? Растерявшаяся хозяйка предложила вчерашние щи, и щи тоже были моментально съедены.

Никогда бы Николая не пригласили снова в этот зажиточный дом, не приглянись он младшей сестре невесты, уравновешенной и молчаливой красавице Эмилии. Она слушала гостя, затаив дыхание:

 
Когда б имел я златые горы и реки, полные вина,
Я все отдал бы за эти взоры, чтоб ты владела мной одна…
 

– И что ты в нем нашла? – сокрушалась мать. – Да еще такой обжора!

– Умный и поет хорошо, – коротко ответила дочь.

Здоровье и настроение у Николая к тому времени поправились, жизнь налаживалась и женитьба казалась кстати. Правда, родители невесты были немцами, из тех, что в незапамятные времена осели на Украине, служили русским царям верой и правдой и иностранцами себя не чувствовали. Для Николая национальность будущей жены тоже значения не имела, в правах немцы не ущемлялись. Только ведь советская власть – конструкция непредсказуемая, и ждать от нее добра опрометчиво.

Однако пока все складывалось как нельзя лучше. Николая за успехи в организации социалистического производства перевели в Москву, назначили на ответственную должность сначала в Трактороцентре, а затем в Станкоинструментсбыте и, посчитав выздоровевшим, вернули хранившийся в сейфе партбилет. Отказаться он не посмел. Не разделяя более коммунистических идеалов, он вынужден был им служить, потому что другого выхода, кроме разве что самоубийства, не существовало. Так, волей-неволей Николай сделался коммунистом с дореволюционным стажем, в просторечии «старым большевиком», что давало огромные преимущества перед рядовыми партийцами, не говоря уже о беспартийных, которые официально и открыто считались гражданами второго сорта.

Николай и его семья получили право на лечение в Кремлевской больнице, бесплатный отдых в санаториях ЦК партии типа Барвихи под Москвой и Нижней Ореанды в Крыму, на обслуживание в спецстоловой на Лубянке, где обеды и ужины, стоившие копейки, можно было брать в судки или сухим пайком для домашнего приготовления. За Николаем закрепили две автомашины – «ЗИС» и «Эмку» – с личным шофером, причем ездить разрешалось не только по городу, но и в выходные на дачу, на рыбалку, в лес на охоту и по грибы. Как чиновник высшего звена, сверх зарплаты Николай ежемесячно получал в конверте значительную денежную сумму, не облагаемую подоходным налогом и не обозначенную в бухгалтерской ведомости. Этот нехитрый способ позволял партийным и государственным деятелям в глазах простых людей оставаться скромниками. Практикуемый доныне, он преследует уже иные цели.

Имелось у «старого» большевика и еще одно специфическое, но высоко ценимое в тоталитарном обществе исключительное право – быть похороненным на Новодевичьем кладбище, что равнялось причислению к лику «партсвятых».

Сын Николая Константин, доживший до двадцать первого века, часто размышлял над этим прообразом нынешней власти. Страна наша никогда не расстанется с советским прошлым, пока существуют привилегии для приближенных к руководящей верхушке. Правда, между тем и нынешним временем была существенная разница. Раньше, по теперешним меркам, жили бедно, но никто не воровал, не присваивал государственной собственности и не брал взяток. Подобное просто не приходило в голову, а если бы кому-то и пришло, он ее лишался в самый короткий срок, без лишних проволочек. За государственный порядок платили кровью и свободой, хотя вряд ли есть предмет, кроме самой свободы и человеческого достоинства, стоящий такой цены. К тому же головы летели и без вины. Отцу голову оставили, но жизнь сломали.

Это случилось много позже, после Второй мировой войны. А пока Николай с Эмилией поселились в самом центре Москвы, в коммуналке. Три семьи – руководящего работника промышленности, заведующего Главсвеклой и военного летчика – жили нормально: ругались и ходили друг к другу в гости, умывались над кухонной раковиной, еду готовили на керосинках и занимали очередь в единственный туалет. Вскоре Миля родила сына, ребенок весил больше шести килограммов, и роды прошли тяжело. Молодая мать долго болела, отказывалась видеть новорожденного и прикладывать к груди. Иметь других детей после случившегося она не захотела, а может, и не могла.

Костика кормили из бутылочки, проделав в соске дырку побольше, поскольку крепыш заглатывал пищу с фантастической жадностью и скоростью. С полугода его потчевали манной кашей в две руки, иначе в паузах он вопил так, что закладывало уши. Голосом Костик выделялся с самого начала: будучи здоровым и сухим, все равно орал в колыбельке день и ночь, замолкая только во время еды и то потому, что рот был занят. Он перестал кричать, лишь когда начал говорить.

Детство протекало естественно и легко, а потому Константину запомнилось мало. Разве что постоянным мытьем до скрипа кожи и красивыми нарядами, за которые его во дворе дразнили. Но Эмилия ничего слышать не хотела, костюмчики сыну шила сама и одевала его в соответствии с немецкими понятиями, заложенными в ней с рождения. Воспитывала строго. Оценивая или упреждая какую-нибудь шалость, часто бегала за сыном вокруг обеденного стола, намереваясь ударить одежной щеткой по голове. Замах у нее был тяжелый, и, если бы не быстрые ноги, получил бы мальчик не одну травму головы.

Весной мать увозила его в родной Проскуров, где жила на хуторе у родителей, державших большое хозяйство: трех коров, бессчетно домашней птицы и, конечно, лошадей, а также охотничьих собак. Немцы жили в тех местах компактно, обособленно, и раскулачивание их не коснулось. Бабка и тетки баловали малыша, наперебой награждая то сластями, то поцелуями. Дед Теодор – маленький, сухой, с огромными ступнями, делавшими его похожим на кенгуру, добрый и сентиментальный, питавший слабость к кроликам, которых на ферме водилось множество, сызмала учил внука стрелять из охотничьей одностволки. Живой мишенью служили… те же кролики.

Истинный ариец по происхождению и менталитету, Теодор считал, что мальчик не должен бояться вида смерти и учиться быть жестоким, если придет нужда. Дед любил и пестовал свое ушастое стадо, но к обеду кроликов все равно приходилось забивать, так пусть заодно внук потренируется. Ребенок, слишком маленький для того, чтобы иметь собственные критерии нравственности, был к тому же наполовину русским, а значит, склонным на лету схватывать худшее из того, что ему предоставлял опыт. Стараниями доброго дедушки Теодора в сознании мальчика навсегда поселилось опасное ощущение превосходства необходимости над жалостью.

До глубокой осени, изъясняясь на жуткой смеси немецкого, русского, украинского и идиш, по-мужицки сквернословя, Костя гонял с деревенскими ребятами в футбол и с остервенением дрался до крови. Побед за ним числилось много, поскольку был он высок и силен не по летам. После такой закалки легко мог постоять за себя в московском дворе, куда выходил гулять неизменно с куском кирпича в руке, и вскоре, не раздумывая ни секунды, пробил голову отъявленному великовозрастному бандиту, державшему в страхе всю окрестную шпану.

Пухлый херувимчик в бархатных штанишках и светлой рубашечке с бантом на шее рос хулиганом с бешеным темпераментом. Его опасались задевать, зная, что тут же получат отпор, а возможно, и по лбу, при этом глаза у него наливались кровью, и он шел на противника, как вскормленный для корриды бык. Родители в дворовые отношения сына не вмешивались, жесткий порядок требовалось соблюдать только дома. Дом – это святилище.

Нет методов без изъяна, и тот, которому следовала Эмилия, однажды явился источником казуса. Медицинский центр для руководящих партийных кадров располагался в здании, похожем на дворец. Все здесь выглядело непривычно: панели и высокие двери из красного дерева, ковровые дорожки, закрепленные на ступенях сверкающими латунными прутами, потолки с лепниной, стерильная чистота, говорящие театральным шепотом медсестры в тугих халатах, расписные вазоны с рододендронами на подоконниках, белоснежные шелковые занавеси.

Для постановки на учет требовался осмотр и заполнение лечебной карты. В ожидании врачебного приема мать с сыном сидели на кожаном диване с высокой спинкой. Невозмутимая Эмилия время от времени роняла для порядку:

– Коська, не вертись. Коська, не откручивай дверную ручку. Не валяйся на ковре. Не обрывай листья.

Ребенок уже готовился выдрать из горшка фикус, когда их позвали в просторный кабинет. Педиатр, молодая женщина с незапятнанной партийной биографией и строгой прической, сама раздела и долго вертела во все стороны загорелого молчаливого бутуза, кивая от удовольствия головой, и в конце концов поставила его ногами в аккуратных ботиночках на стол, чтобы лучше рассмотреть нижнюю часть тела.

– Ого! Какой хорошенький мальчик! Ты говорить-то умеешь?

Шестилетний деревенский заводила посмотрел на врача с высоты стола, пренебрежительно скривился и, выбрав словечко из летнего лексикона, звонко отрубил:

– П…да.

Докторша покраснела до корней волос. Но она работала в Кремлевской поликлинике и знала свое место, поэтому промолчала.

Эмилия не моргнула глазом, не находя в поведении сына ничего особенного, ребенок есть ребенок. Выждав паузу, сказала спокойно:

– Извините, у него очень громкий голос.

Голос был не просто громким, Костя чувствовал, что голос жил в нем какой-то своей отдельной жизнью. Когда играл патефон или радио или кто-то пел в кино, в голове мальчика тоже что-то начинало петь, и он слышал это внутреннее пение как бы со стороны. С удивлением и не осознанной еще любовью он прислушивался к звукам в себе, потом привык, думая, что и другие тоже слышат собственные голоса.

В школе Костя срывал уроки, выбрасывал из окон парты, гулял во время перемены по карнизу. От домашних наказаний его спасала изворотливость: он умело ликвидировал и подделывал записи учителей в дневнике, а открытки с вызовом родителей перехватывал еще в почтовом ящике, тем более что открыть проволочкой любой замок ему не составляло труда.

Классе в седьмом случилось неожиданное: из агрессивного драчуна он внезапно и без видимой причины превратился в застенчивого юношу, болезненно переживая и скрывая этот свой, как ему казалось, недостаток. Потому, несмотря на внешнюю мужественность, он поздно потерял невинность. Что сохранилось в нем навсегда, так это сумасшедший темперамент и неуправляемость в момент гнева. Хотя инициатором драк он больше не был, но обидчику не спускал. Готовность убить отчетливо читалась на мягком лице с пухлыми губами, поэтому находилось мало охотников приводить его в ярость.

Перед войной у Кости появились первые серьезные товарищи, причем среди взрослых, людей еще не старых, но повидавших жизнь, их рассказы питали любознательность и первые мысли о будущем. Особенно ему нравился директор зоопарка. Костя с детства любил животных и уже воображал себя зоологом или ветеринаром, когда директора, вместе с двумя другими жильцами дома, неожиданно арестовали. Семьи их тоже вскоре куда-то исчезли, и никто о них вслух не вспоминал.

Осенью сорок первого, когда фашисты подступили к Москве, Николай отправил жену с сыном в Ташкент, где находились подведомственные ему заводы, а значит, там ей не дадут пропасть и умереть с голоду. Сам он получил ответственную должность по снабжению фронтов запасными частями к военной технике. Изредка выбираясь домой, чтобы отоспаться, он игнорировал сигналы воздушной тревоги, в бомбоубежище не спускался, а однажды столкнул зажигалку с балкона ногой в домашней тапочке. Бомбежки представлялись ему не страшнее гражданской войны, когда приходилось воевать против своих.

Ташкент, с его непривычным восточным укладом, Косте понравился. Поселили их в старом городе, в глинобитном доме, принадлежавшем узбекской семье. Хозяин с хозяйкой с утра до ночи торговали неподалеку, на Алайском рынке, а один из старших детей приобщил Костю к своему бизнесу. Зарешеченное окно на задней стене родительской спальни выходило во двор колбасной фабрики. Фабричных тщательно обыскивали на проходной, поэтому вынести они ничего не могли и совали палки копченой колбасы через решетку окна. Ребята часть припрятанного удерживали с воров за услугу, а затем меняли колбасу на хлеб и сладости.

Ташкент почему-то запомнился Прохорову именно колбасой, хотя это был город, где он четко осознал, что может петь, и впервые вышел на оперную сцену с бородой на резинке в толпе крестьян, с умным видом глядящих в рот Ивану Сусанину. В Ташкенте же Костя заимел первого настоящего друга. Как всякие стоящие приобретения, произошло это случайно. Однажды в темном переулке Костя увидел, как двое напали на одного, и славно отметелил бандитов, а парня, раненного в спину ножом, быстро дотащил до больницы, и тот чудом остался жив. Спасенного звали Венькой, он мечтал стать композитором и учился в музыкальном училище. У Веньки был патефон и пластинки с записями оперных певцов. Услышав, как Костя им подражает, Вениамин обомлел:

– Да у тебя же настоящий голос! Пошли со мной.

Бывшая солистка императорских театров госпожа Осеева прослушала разученные юношей две оперные арии – басовую и теноровую, поскольку ему было безразлично, каким голосом петь, возможно, он мог бы, как Джильи в юности, спеть и женским сопрано – и приняла Прохорова в свой класс, заложив в него веру в предназначение и благословив на трудный путь. Когда через год Костя уезжал в Москву, она передала записку его отцу: «Милостивый государь, у Вашего сына редкий голос, какие я слышала только в девятнадцатом веке. Приложите все усилия, чтобы он учился, возможно, его ждет большое будущее».

Николай был несказанно рад, что его любовь к музыке проросла в сыне, и взял с него клятвенное обещание выучиться по полной программе. Записку эту, совсем уже по музейному коричневую и рассыпающуюся, наклеенную еще отцом на чистый лист бумаги, Прохоров трепетно хранил среди самых дорогих реликвий.

Судьба друга, приобщившего его к музыке, оказалась трагичной. В январе сорок пятого Веньку призвали в армию, и в первом же бою ему оторвало правую руку до плеча. Он и на этот раз выжил, окончил культпросветтехникум, стал директором клуба, но вскоре попал под автобус. Видно, очень хороший человек был Вениамин Писарев, если после всех испытаний Бог не захотел с ним расстаться даже на такое короткое время, как человеческая жизнь.

В конце войны стали возвращаться эвакуированные, и Николай послал жене обязательный тогда «вызов», но Костя приехал один: немку Эмилию в Москву не пустили. Николай впал в отчаяние. Как никто другой, он понимал, что с системой бороться бесполезно, но бросить любимую женщину в чужом краю тоже не мог и решился на крайний шаг – выслал в Ташкент поддельные документы, опыт изготовления которых приобрел еще в большевистском подполье. Новый паспорт превращал Эмилию в украинку. Николай даже квартиру сменил, и о приезде жены знали только верные друзья и близкие.

Предательство или случай послужили причиной, но в сорок седьмом, когда по стране прокатилась очередная волна политических репрессий, Эмилию отправили в глухой поселок степного Казахстана, куда в Отечественную войну ссылали российских немцев. Там она и сгинула без следа. Николаю припомнили выход из партии, но за подделку паспорта гражданина Союза Советских Социалистических Республик и сокрытие неблагонадежного элемента, учитывая высокую должность, дореволюционный партийный стаж и ордена, он получил не вышку, а всего десять лет лагерей.

Сына тут же демобилизовали из военного ансамбля, где тот служил на сверхсрочной, и теперь ему ничего не оставалось, как учиться дальше. В консерваторию Прохорова приняли в середине учебного года, сразу, как только он открыл рот. Пожалуй, он выбрал единственный вуз, где никто не стал копаться в его анкетных данных. Когда отца реабилитировали, Константин уже заканчивал пятый курс.

Отец был сломлен не только физически, но и духовно, стал молчалив, сосредоточен, никогда не делился своими мыслями. Любимая Циммермановская гитара беззвучно пылилась на стене. Николай наказывал сыну в анкетной графе «социальное происхождение» писать не «из служащих», а обязательно «из рабочих», однако в партию ни в коем случае не вступать. В шестьдесят лет Николай выглядел глубоким стариком, почти не выходил из дома, зимой и летом шаркал по паркету старыми валенками – у него болели ноги. Он совсем немного не дождался премьеры «Садко», и Костя положил ему в гроб рецензию на спектакль, напечатанную в главной газете «Правда», где восходящую звезду оперной сцены хвалили особенно горячо. Мечта талантливого токаря-инструментальщика, попавшего под красное колесо истории, все-таки сбылась.