Текст книги "Узники вдохновения"

Бог требовал от нее – твори! И она творила, готовая на любые лишения, чтобы оправдать Его доверие. Почему же теперь Он ее бросил? В любви всегда задействованы двое – разве Бог не нуждается в каждом из нас, как любящий в любимом? «Господи, почему Ты отвернулся от меня? Почему? Я сделала что-то не так? Но скажи, что?!» – вопрошала она в отчаянии. Чувство «богооставленности» угнетало и отзывалось болью в сердце. Вдруг ее озарило: Бог-отец оставил Сына своего на кресте в преддверии жизни вечной. Возможно, в богооставленности заложен глубокий смысл. Бог отвернулся от нее, доводя перед смертью страх и страдания до крайней точки, чтобы через свои картины она прикоснулась к непреходящему.

А если нет? Изнемогал ум, изнемогало тело.

Неожиданно позвонил Сережа, и было столько тепла в его голосе, что боль сразу прошла. Ирина даже не помнила толком, о чем они говорили, только осталось ощущение, что, может быть, у них все еще будет хорошо. Как ростки, политые живительной влагой, пробудились остатки энергии и вдохновение. Она принялась писать в изнурительном темпе, безжалостно выдавливая на полотна вместо красок свою жизнь. Иногда на мгновение замирала с кистью в руке и прислушивалась: издалека словно доносится гул Ниагары. Но это кровь шумела в ушах от напряжения.

Ирина не знала, сколько дней прошло, хотя каждый вечер механически отрывала листок календаря – меньше недели, потому что Майкл еще не вернулся. Перед сном сил доставало только на то, чтобы не дать погаснуть печи, согреть чайник и нацарапать несколько строк в дневнике. Последняя запись – горькое в своей безнадежности обращение к Аллаху и Мухаммеду: «Когда мне хорошо, я говорю Вам спасибо, а когда мне плохо, Вы не слышите меня. Почему? Я так Вам верила, так любила! Все – напрасно. Я устала. Я просто разваливаюсь. Сколько я могу? Я умираю, и это правда».

Одна из фраз почти в точности повторяет предсмертные слова Фриды Кало: «Я распадаюсь!» Прикованная к постели в своем роскошном доме, мексиканка жаловалась многочисленным друзьям, родственникам и мужу на нестерпимую боль в изуродованном теле. Ирину никто не слышал. Она умирала в полном одиночестве, и вместе с ее прекрасной телесной оболочкой на нечистом полу в жалкой тесной комнатенке умирали ее мечты и ее будущее.

Рассвет пришел тусклым. Холодный ноябрьский дождь с упорством маньяка барабанил по железной крыше, озеро заволокло призрачным туманом. Жуткими голосами кричали чайки, казалось, их убивают.

Вчера Ирина заснула прямо в мастерской на неудобной походной кровати Майкла, привезенной из Вьетнама в память о войне. Художница держала здесь раскладушку для того, чтобы время от времени прилечь на полчасика и дать отдых немеющей спине. Широкий пружинистый матрац в спальне слишком расслаблял, можно заснуть и потерять контроль над временем. Но сейчас она просто не хотела уходить от своих картин, она остро чувствовала их как часть себя, как рожденных в муках своих детей, с которыми хочется быть рядом до последней минуты.

В комнате стояла серая полумгла. Ирина лежала, дожидаясь, пока предметы станут хорошо различимыми и можно будет писать. Но света не хватало, а значит, и вставать не имело смысла. Болела голова. Мысли приходили тяжелые, хотя вполне внятные.

«Мне трудно досталась свобода: четырнадцать лет без творчества и много страданий. Это прежде я думала, что Бог каждому дает по его силам. Нет, Бог всем дает одинаково, и каждый сам должен выбрать ношу, решить, хватит ли духу дотянуться до мечты. Изначально в общем виде судьба определена свыше, а дальше мы собственноручно творим и изменяем ее. Неужели я ошиблась и жизнь моя прошла впустую? Но разве не Бог избрал меня и вложил в голову свои мысли, водил моей кистью? Наверное, Он слишком хорошо обо мне думал, а я слаба и не оправдала надежд. Поздно раскрылся глубинный смысл фразы: «Укажешь ли ты мне такого, кто ценил бы время, кто знал бы, чего стоит день, кто понимал, что умирает с каждым часом?»[56]56
  Сенека (4 г. до н.э. – 65 г. н.э.) – римский философ, поэт и прозаик. Цит. по кн.: Нравственные письма к Луцилию. М., Изд-во «Художественная литература», 1986, с. 33.


[Закрыть]. Почему мы не следуем мудрым советам тогда, когда из них еще можно извлечь пользу? Вечный вопрос без ответа».

1 Сенека (4 г. до н.э. – 65 г. н.э.) – римский философ, поэт и прозаик. Цит. по кн.: Нравственные письма к Луцилию. М., Изд-во «Художественная литература», 1986, с. 33.

Она лежала долго, возможно, до полудня или даже дольше, пока солнечный свет не пробился сквозь низкие серые облака. На картинах, во множестве стоящих у стены, проступили контуры фигур, заиграла радуга красок и смягчила печаль. Художница заставила себя хлебнуть несколько глотков горького кофе и сесть за мольберт. Зачем – она плохо понимала, но писала упорно, упрямо накладывая мазок за мазком, сдерживая подступавшую от слабости тошноту. Голова гудела, руки тряслись. Хотелось спать, но она работала, пока опять не пошел дождь. В комнате стало темно. Ирина с трудом сделала несколько шагов и почти упала на складную кровать. Молиться не было ни сил, ни желания. Спать. Все остальное – завтра.

Но завтра она не проснулась.

Майкл Козловски отсутствовал неделю, соскучился и мечтал обнять любимую. В динамике его «Ленд-Ровера» звучала джазовая музыка, багажник был полон еды, вина, материалов для живописи. Дорога заняла несколько томительных часов, наконец сквозь стволы сосен показался знакомый бревенчатый домишко.

Ноябрьское утро было холодным, трава поседела от инея, но дым из трубы не шел. Майкл остановился возле крыльца, медленно протянул руку, выключил мотор, радио и остался сидеть в машине, чувствуя, как сердце комом подкатывает к горлу и мешает дышать. Он не обладал даром предвидения, его не посещали предчувствия. За всю жизнь это случилось лишь дважды, и оба раза с Ириной. Полгода назад, взглянув на лежавшую в беспамятстве на полу храма женщину, он уже знал, что их судьбы пересекутся. И вот теперь, еще не переступив порога, понял, что эта женщина мертва.

Ирина лежала одетая, на узкой койке, подтянув колени к животу, словно уснула рядом со своими картинами. Маленькая, худая, с очень белым лицом и острым носом, не похожая на себя.

Листки календаря последний раз отрывались три дня назад.

* * *

Полиция штата Нью-Йорк не обнаружила следов насильственной смерти и долго не могла назвать причину. Через полгода родителям выдали наконец официальное заключение, что Ирина Санжаровна Исагалиева, 34 лет, русская, проживавшая в США по временной визе, скончалась от отравления парами метанола, которые содержатся в американских масляных красках. Художница страдала астмой, интенсивно работала, причем в закрытом помещении, и яд, постепенно накапливаясь в организме, привел к летальному исходу.

Можно ли верить этому документу, похожему на стандартную отписку? Отравление красками совсем не очевидно, ими пользуются сотни тысяч художников без всякого вреда для здоровья. И в доме Ирина работала далеко не всегда, а приступов астмы давно не было. Химический анализ крови и легочных тканей к справке не приложен. Следователь, имея дело с ненасильственной смертью, провел поверхностный осмотр места происшествия и формальный допрос мистера Козловски, как единственного человека, владевшего хоть какими-то сведениями. Тут не было страхового случая, значит, деньги не замешаны – зачем копать глубже? Перечислены самые общие внешние факторы, но не учтены обстоятельства жизни и особенности личности погибшей. Удар ножа – это было бы серьезно, а удары судьбы – ну кто ж их не испытывал? Они не подпадают под уголовный кодекс.

Тибетская медицина – одна из самых точных – причиной наших болезней считает разум, отражающий собственное «я» человека. Ирина работала до экстаза, до предела психических и физических возможностей. Фанатичностью отличались многие известные художники, например Ван Гог, Сезанн, а несколькими веками ранее – Учелло[57]57
  Учелло Паоло (1397—1475) – итальянский живописец эпохи Раннего Возрождения.


[Закрыть], и все они умерли от творческого переутомления, так и не воплотив до конца собственных замыслов – их идеалы превышали человеческий потенциал и разрушали личность.

Ирина также оказалась неспособной сохранить себя в этом мире. Ключ к пониманию трагедии – ее любимый писатель Достоевский, с его проповедью красоты, добра и божественной истины, с его идеей нравственного подвига. Душа художницы была слишком хрупкой и светлой, чтобы безболезненно втиснуться в рамки сухого прагматизма и личного эгоизма. Она искренне старалась приспособиться к непривычной для нее обстановке чужой страны, найти в ней положительное, проникнуться новыми ценностями. Это была пытка на бессознательном уровне. Вынужденный конформизм незримо угнетал, причиняя душевную и физическую боль. Естественная связь между духовным и материальным все больше искажалась в пользу последнего, отзываясь неосознанной тревогой, частой потерей вдохновения, сомнениями в правильности выбранного пути. Положение художницы осложнялось тем, что она так и не освоила английский язык. Отсутствие живописной школы тоже в определенной степени мешало воплотить мечту, и все-таки не планка оказалась слишком высока, а средства достижения цели не соответствовали нравственной основе характера Ирины. Цель же была навязана обстоятельствами всей жизни.

Талант, не получив естественного развития, давил на сознание, угнетал дух. Свободы творчества, которой жаждало все ее существо, она так и не узнала, опрометчиво принимая за нее то весьма ограниченную самостоятельность, то вынужденное одиночество. Навязчивые разговоры об одиночестве вроде бы странны – вокруг Ирины почти всегда находилось много людей. Похоже, она не отдавала себе отчета в том, что со своими идеалами добра и справедливости, неприятием лжи и зла она не вписалась в современное американское общество, и одиночество ее было не физическим, а духовным, потерей среды понимания и связей с близкими сердцами. Как ни парадоксально, но гибель Ирины явилась не поражением, а фактом восстания против чуждого мира, против всего, что деформировало ее личность.

А личность была сложной, с двойным дном. В дневнике художница пишет, что она совсем не такая, какой ее видят со стороны – обаятельной, азартной, всем интересующейся, рвущейся вперед, но не поясняет, а какая же на самом деле? Ясно одно – другая. И в этом другом главной оказалась нравственная сила, которая позволила Ирине противостоять времени и остаться человечной в одну из самых бесчеловечных эпох в мировой истории.

В причине смерти художницы душевная травма, без сомнения, преобладает над телесной, если последняя вообще имела место. Впрочем, врачебные и юридические ошибки уже ничего не меняют.

Эпилог

Земля с могилы Раушан дважды пересекла Атлантику и вернулась на московское кладбище. Прах Ирины упокоился здесь же, подле мамы Раи и Аташки. Закончив земной путь, трое любимых объединились навечно. Их мистическая связь никогда не прерывалась – переступив через границу жизни, через родство по крови и восходя к Духу, она сделалась бессмертной.

Вид могил, которым несть числа, невольно возвращает к вечным вопросам. Какую тайну унесли исчезнувшие личности? Они вмещали в себя целый микрокосм, неделимый и неповторимый, а оставили лишь бесконечные ряды ничего не значащих фамилий на холодных камнях. Только творцы при определенных обстоятельствах и на ничтожное историческое время способны избежать общей участи. Однако откроется ли обитателям «мира иного», для чего они жили и оправданы ли их жертвы?

Когда не станет последнего из рода Исагалиевых, небезразличного к судьбе художницы, будут ли краски ее картин отогревать чьи-то сердца или снова покроются пылью забвения? Родовое поле уже начало понемногу редеть: через полгода после смерти Ирины трагически оборвалась жизнь ее сводного брата, умерли от старости родители Ларисы – бабуля и Марк Степанович. Остальные близкие и друзья Ирины здравствуют – ведь она ушла такой молодой.

Обе Наташи благополучны: имеют семьи, работают по специальности и отзываются о подруге с искренним восхищением как о человеке уникальной доброты, сердечности и сильнейшей энергетики.

Сергей Филиппов, бывший муж Ирины, так и не женился второй раз. Он болен и жалок, заказов ему не дают, но он не сетует, довольствуется малым и живет отшельником. Отца и мать похоронил, друзья испарились сами. В пьяном угаре он разговаривает с Ириной и плачет. Пьяницы часто плачут, мы только не всегда знаем – о чем?

Отец, Саржан Шакенович, который называет себя не иначе как президентом российских и зарубежных компаний, привез из Соединенных Штатов урну с прахом дочери, документы и четыре картины. Бумаги оставил у себя, а полотна передал Ларисе, бывшей жене. На открытие выставки Ирины в Москве любимый папка не пришел – опять какие-то семейные разборки. В журнальной статье, приуроченной к этому событию, промелькнуло сообщение, что он создал в Казахстане фонд имени Ирины Исагалиевой. Как говорят родственники, идея действительно была, но фонда нет.

Майкл Козловски тяжело пережил неожиданную смерть женщины, которую любил и на которой собирался жениться. Он – один из немногих, кто верил в ее талант безоговорочно. Черноглазая казашка оставила болезненный рубец в его сердце и большую прореху в скромном кошельке. Удивленный тем, что отец Ирины не выразил желания узнать подробности о ее пребывании в Америке, а еще больше тем, что он бросил картины, за которые дочь поплатилась жизнью, Майкл заботливо упаковал все полотна, все личные вещи погибшей, вплоть до изношенных домашних тапочек и початого флакончика духов, и на свои средства отправил в Москву, матери, сопроводив трогательным письмом:

Дорогая миссис Исагалин!

В такой трагический момент мало что может утешить, но я хочу заверить Вас в теплых чувствах, которые к Вам питаю. Я тоже испытываю огромнейшую боль, отправляя Вам эту открытку, мне бы хотелось, чтобы она была совсем по иному поводу.

Ирина всегда говорила о Вас с большой любовью и надеждой, мечтала вернуться к Вам и остаться с Вами до конца Ваших дней. Ваше фото, где Вы смотрите кино на кухне, стояло у нее на бюро. Ирина была прекрасным, необыкновенным человеком, открытым, полным доброты, и сама в каждом видела только добро. Она была счастлива в своем творчестве, совершенствовала мастерство и за короткий срок сумела сделать очень многое. У нее была высокая цель, которой она хотела достигнуть.

Еще раз примите самое глубочайшее сочувствие. Об Ирине горюют все, кто имел счастье повстречать ее и узнать.

Майкл.

Сиракьюз, 1994 г.

Леонид Ривкин тепло вспоминает о падчерице, искренне и небезуспешно утешает любимую супругу. Став известным журналистом и писателем, усердно работает, чтобы обеспечить ей комфорт и лечение за границей. Лариса Марковна очень тяжело пережила смерть Ирины, и здоровье ее заметно ухудшилось, тем более ей уже за семьдесят. Над верхней губой появились продольные морщинки, неуправляемыми стали волоски в бровях, но назвать ее старухой не поворачивается язык. Лариса сохранила следы былой красоты и обиду на первого мужа, который, как ей кажется, мог бы сделать для Ирины гораздо больше.

Говорить о дочери без слез она не может, хотя вины не чувствует: девочка погибла бы, даже если бы осталась дома. Почему? Мать не может (или не хочет) объяснить. Возможно, она права: сегодня здесь Ирине было бы не легче – дефицит совести в России уже перещеголял США.

Заветное желание Ларисы – поставить на могиле любимой дочери памятник, что непросто, хлопотно, да и времени прошло с избытком. Еще одна труднейшая задача – разместить картины, чтобы хоть часть их попала в экспозиции, в коллекции, украсила присутственные места, дома достойных людей. Какое-то время полотна экспонировались в главном музее Казахстана. Теперь их там нет. Дань памяти отдана. Что дальше?

В России привыкли, что человеческая жизнь ничего не стоит. Неблагодарность в порядке вещей у нынешнего поколения индивидуалистов. Прагматичный американец Майкл выглядит благороднее соотечественников Ирины. Личность и страдания художницы несоизмеримы с той малостью, что сделали для нее люди, которым она несла радость и добро и оставила яркие подарки ценою в собственную жизнь. Весь вопрос в том, готово ли общество платить своим героям сполна?

Лист второй
Клеймо Бога
Опера в прозе

Интродукция

Если Бог кого-нибудь особенно полюбит, то делает свою отметину: кому поцелуй, кому печать. Константину Николаевичу Прохорову досталось клеймо. Как определяются предпочтения? Неведомо. Впрочем, Бог всегда хочет, как лучше, а уж от нас зависит, во что мы Его дар обернем.

Кто любит себя осознанно, тот управляет своим талантом умело и достигает желаемой цели без надрыва. А необузданных, движимых инстинктами, душа которых не вмещается в бренное тело, подарок Создателя обжигает всю жизнь. Избранность – это, конечно, хорошо, но нелегко, порою больно и требует соблюдения навязанных сверху условий. Без нее проще – нормальная жизнь, как у всех. Нормальная смерть.

Однако клеймо не оставляет выбора.

Пролог

Огромная хрустальная люстра под куполом начала медленно гаснуть, и зал погрузился во тьму. Фонари рампы высветили тяжелый, шитый золотом, уже порядком обветшалый занавес с символами ушедшей эпохи. В оркестровой яме музыканты настраивали свои инструменты. Коротко жаловались фаготы, гундосили гобои, легко посвистывали флейты, зычно прочищала луженые глотки группа медных, осторожно пукала одинокая туба. Две арфы рассыпали бисер звуков и затихли. Настырнее и громче других зудели смычковые, заявляя свое численное превосходство: еще бы, их собралось больше шестидесяти. Привычная какофония готовила восприятие к оперному волшебству. По ту сторону занавеса незримо суетилось и волновалось множество хористов, артистов миманса, режиссеров и помрежей, суфлеров, гримеров, одевальщиков, рабочих сцены и ответственных за реквизит. Солисты распевались в своих уборных: ведущие – в отдельных, остальные – в общих.

Партер покашливал, шелестел программками, ожидая увертюры. Но публика не знала сценария юбилейного спектакля, а старик знал и замер, дыханием сдерживая сердцебиение. Тридцать лет он смотрел со сцены в черное пульсирующее нутро зрительного зала, ради которого и совершалось действо. Мультиглазый молох, неконкретное чудовище высотой в шесть позолоченных ярусов, огромное и страшное, готовое проглотить, растоптать или вознести до небес. При свете оно дробилось на множество белых лиц с темными дырами кричащих ртов, на пестрые пятна одежд между фейерверком взлетающих рук. Аплодисменты! Этот сладкий голос театра, этот восторг, без которого театр мертв.

Старик часто задавался вопросом: кто перед кем преклоняется – публика перед артистом или артист перед публикой? Пожалуй, не столь уж и важно. Но публика обожает эту зависимость, которую может прервать в любую минуту, а актер ей подчиняется вынужденно, внутренне сопротивляясь несвободе. Чтобы стать хозяином положения, надо научиться презирать сидящих в зале, смотреть на них свысока и чувствовать себя полубогом. Ну и что ж, что неэтично. У живущих вечно не может быть морали. Оперный герой – а амплуа старика всегда было героическим – обязан быть выше толпы. Эти мысли заставили его приосаниться.

Однако опера – не кино, где актер приближен к зрителю и способен заворожить одним взглядом, в оперном театре расстояния огромны. Поэтому нужны крупные, грубые жесты, голос сильный, полетный, проникающий во все уголки зрительного зала и при том звучащий настолько естественно, чтобы скрыть от постороннего уха десятилетия поисков и тренинга.

Ведущий солист должен петь ярче всех, перекрывать других солистов и хористов, голосящих что есть мочи сбоку, сзади, а часто и спереди, пробиваться к слушателям через сотню музыкальных инструментов, включая барабаны, литавры и тарелки. А то еще попадется филармонический дирижер, который считает, что в опере оркестр важнее певцов, и даст ему отмашку на форте, вместо того, чтобы аккомпанировать. Сквозь такую мощь не всякий голос прорвется. Старик в свое время из любых положений выходил победителем, он был солистом по всем статьям. Кстати, и фамилия, как нельзя лучше, соответствовала его сущности: Прохоров – значит «стоящий перед хором».

Сегодня старик сидел в полном одиночестве в директорской ложе, нависающей над оркестровой ямой и авансценой. Со своего места он увидел, как зажглась подсветка дирижерского пульта, и инструменты мгновенно смолкли. Он было занервничал – а как же сценарий? Но тут сверху прямо ему в лицо ударил ослепительный свет юпитеров и одновременно раздался громкий и торжественный микрофонный голос:

– Уважаемые дамы и господа! Мы поздравляем с семьдесят пятым днем рождения выдающегося оперного певца, народного артиста России Константина Николаевича Прохорова, который тридцать лет пел на этой сцене ведущие партии, и посвящаем ему сегодняшний спектакль!

Зал обрадовался концу ожидания и дополнительному развлечению, захлопал довольно дружно, хотя и без особого энтузиазма: вряд ли кто-то помнил блестящего тенора середины прошлого века. На дворе стояло новое тысячелетие, и в моде были иные кумиры. Но юбиляр, несмотря на облысевшее темечко, все еще был хорош со своими платиновыми висками, крупным носом, большими выразительными глазами и не по-старчески сочными губами – немного грузный старый лев, которого потеснили на периферию жизни молодые самцы. Когда уйдет последний, кто наблюдал его на вершине славы, в существующем по законам стаи человеческом обществе о нем никто не вспомнит. Пока же многие из оркестрантов, обычно играющих в театре до дряхлости, знали его не понаслышке, состарились вместе с ним и теперь приветственно стучали смычками по пюпитрам.

Старик растрогался. В последний раз ему аплодировали пятнадцать лет назад, он не ожидал, что взволнуется этим калейдоскопом лиц и рук, и возвращение забытого, ни с чем не сравнимого чувства было сладостно. Он встал и умело раскланялся, а служительница в униформе вынесла ему в ложу огромный букет темно-бордовых роз на таких длинных стеблях, что делали их похожими на деревья. Старик положил цветы рядом с собою на одно из пустых кресел и еще раз благодарно поклонился. На этот раз захлопали сильнее, а музыканты внизу стали показывать на пальцах, что неплохо бы выпить.

«Счас!» – сказал про себя старик, который к обитателям оркестровой ямы всегда относился с некоторой долей пренебрежения и скептицизма, главным образом потому, что те мнили себя знатоками вокала, ничего не понимая в голосах и считая, что самое главное – петь ритмически точно. Жаль, Нана, жена, заболела и не стала свидетелем его триумфа. Очень жаль. Он, конечно, ей расскажет, но лучше бы она увидела собственными глазами и поняла, как была не права, отговаривая его звонить в дирекцию и напоминать о себе, просить, чтобы нашли подходящий спектакль, в котором он когда-то пел, и приурочили к юбилейной дате.

– Почему не надо? Почему? – удивлялся он.

– Если откажут, это тебя травмирует, – отвечала она, но, когда вопрос решился положительно, призналась:

– Я просто хотела, чтобы ты был выше этого.

– Выше чего? Выше самого себя?

Если бы он стал таким, как она требовала, он не был бы тем, кто есть. Нана никогда не понимала, что театр – это не жизнь, а мистерия. Здесь цветы артисты дарят себе сами или их приносят поклонники, которым ты заказал пропуска. И это нормально. Нормально – организовать свою клаку и праздничную афишу. Он же не директор и не министр культуры, юбилеями которых занимаются помощники и секретарши, а любители выстраиваются в очередь, чтобы лизнуть начальство в срамное место до самых гланд. Никогда не участвовал в таких мероприятиях, не завязывал нужных знакомств, не умел интриговать и лавировать. Между тем артиста надо двигать или как теперь говорят, раскручивать. Есть люди, у которых талант музыканта удивительно соединяется с талантом антрепренера и пробивной силой, они добиваются мировой славы и баснословных гонораров, но их единицы. Все, что может он, – это попросить, а жена вечно требовала благородных поступков.

– Ты до смерти не изменишься, – сказал Прохоров.

Она слабо улыбнулась:

– До смерти – точно нет, а уж после – тем более.

Сам он сильно переменился, когда шагнул из театрального мира в мир реальный: начал рефлексировать, интересоваться политикой, занудствовать и даже считать деньги. И все равно не знал, куда себя деть, окружающая действительность казалась никчемной, скучной, порой враждебной. Хорошо, что не послушал жену и теперь сидел в ложе, в родной атмосфере, обласканный вниманием.

Дирижер поднял руки, гипнотизируя и без того уже замерший, как пойнтер в стойке, оркестр, еще секунда – дирижерская палочка стремительно взлетела вверх, и полились звуки музыки, которая ближе к небу, чем к земле. Юбилею Прохорова посвящалась «Царская невеста», в ней полвека назад он дебютировал на этой сцене. В театральном музее хранились фотографии обворожительного молодого боярина в коротком парчовом кафтане, с тонкой полоской усов и бритым на немецкий манер подбородком. Партия тенора – не главная в этой опере, и по просьбе первого исполнителя Лыкова – Сикар-Ражанского, считавшего ее мало выигрышной, Римский написал арию «Туча ненастная», которая позволяла публике оценить достоинства певца, а певцу получить свою порцию аплодисментов. Прохоров нежно любил «Царскую» за несравненную красоту мелодий и незамутненную русскость, стараясь в соответствии с замыслом композитора высветлить звук до прозрачности и найти особенно мягкую интонацию.

Когда на сцену колобком выкатился сегодняшний Лыков – невысокий тенорок с поросячьей внешностью, старик чуть не упал со стула. Огромное брюхо возлюбленного Марфы было так сильно перетянуто широким поясом, что грудь выпирала колесом, а мягкое место комично отклячилось. Пел этот карикатурный жених посредственно и в своей последней сцене с такой нескрываемой радостью бухнулся в ноги царским сатрапам, что зад его взметнулся вверх, как у ныряющего гуся. Стажерка Любаша неприятно подвывала, фальшивила и сильно кривила рот набок – выходило, царский опричник разлюбил ее поделом. Отцу героини, Собакину, молодому тощему басу, так грубо нарисовали старческие морщины на выбеленном лице, что он смахивал на покойника, а его спичечные ножки свободно болтались в тяжелых сафьяновых сапогах, явно чужих – молодым, еще не занявшим прочного положения артистам одежду на заказ не шили, а подбирали из старого реквизита. Среди всех мужчин один Грязной, в летах и с опытом, обладал хорошей внешностью и вел партию профессионально как певец и убедительно как актер.

Прохоров совсем было расстроился. Он не ходил сюда с тех пор, как уволился по собственному желанию, хотя и имел постоянный пропуск. И вот убедился, что перед ним лишь тень того, действительно великого театра, в котором и рядовой спектакль собирал ансамбль из звезд первой величины. Теперь лучшие певцы разъехались по всему миру, теперь можно, и платят там за один спектакль, как здесь за десять лет работы. Все правильно, все хорошо, только жаль юбилея.

Но тут появилась Марфа, и старик был вознагражден сполна. Она замечательно владела своим теплым круглым сопрано, от душевного волнения ее связки так выразительно тремолировали, что юбиляр не раз утирал сентиментальную слезу и горячо аплодировал. В финале, выходя на поклоны, певица подошла к самому барьеру ложи и протянула Прохорову охапку своих букетов со словами:

– Вы легенда нашего театра!

Скорее всего, она никогда не слышала Прохорова ни вживую, ни на пластинках, ни в записях. Однако не важно – на самом деле она так думала или нет, важно, что она так сказала. Солисты на авансцене все как один захлопали в сторону ложи. Старик не ожидал и был тронут до глубины души: публика публикой, но признание товарищей по цеху дорогого стоит. Он послал участникам спектакля поклон, а Марфе поцеловал ручку, искренне похвалив пение. Цветы у нее, разумеется, не взял: несмотря на возраст, в отношениях с женщинами он оставался джентльменом.

Обласканный вниманием гардеробщиц, билетерш и вахтеров, многие из которых служили еще при нем, Прохоров вышел из директорского подъезда в приподнятом настроении. В одной руке он нес розы, в другой – рулон афиш со своим именем, набранным красным шрифтом крупнее, чем фамилия композитора. У него это вызвало улыбку, а Нана, конечно, съязвит, не упустит случая. Афиши можно повесить в коридоре, подарить бывшим ученикам, иногда они навещают старика и пишут письма, им будет приятно показать своим гостям, какой знаменитый у них педагог.

Идти было недалеко: вверх по Петровке, мимо Высокопетровского монастыря, когда-то стоявшего на высоком берегу Неглинки, а после Петровских ворот – уже по равнинному месту, где конец все той же улицы Петровки от городского сада «Эрмитаж» до Садового кольца называется Каретным рядом. Район, знакомый Прохорову давно, последняя квартира его родителей находилась рядом, в Козицком переулке, в доме коммунистического быта без кухонь, возле известного гастронома, который советская власть обезличила, присвоив ему только номер, хотя и первый, но московские старожилы все равно называли магазин Елисеевским. Теперь он снова обрел прежнее имя и даже бронзовый бюст основателя, но пахло это не историей, а конъюнктурой.

Прохоров хорошо знал и любил центр и вообще дохрущевскую Москву. Это Нана, грузинка, не любит, ей подавай юг, Тбилиси, море, а он всегда неохотно уезжал из города даже летом и терпеть не мог дачи, поэтому от прекрасного загородного участка, выделенного ему театром, отказался в пользу другого, менее именитого солиста. Природа Прохорова расслабляла, даже ослабляла, а улицы, тесно обставленные густонаселенными домами, прибавляли энергии.

Прежде, когда он еще работал, хватало и получаса, чтобы не спеша пройти расстояние от театра до дома, шаг у него был твердым, упругим, а о ногах с крепкими икрами просто не думалось, они делали свое дело сами. На спектакли исполнителей главных партий всегда возила служебная машина: не дай бог застудят разогретое вокализами горло или поскользнутся, да мало ли что может произойти по дороге в театр, а публика-то уже потянулась из буфета на красные бархатные стулья и представления не отменишь. Шофер знал, что Прохоров опозданий не терпит и выходит на пять минут раньше им же самим назначенного времени. Но случись машине чуть задержаться, никогда не ругается, как другие, даже упрека не бросит, хотя в театре о нем ходила слава человека неудобного, прямого и даже грубого. Однако с обслуживающим персоналом он обращался безукоризненно вежливо, почти застенчиво, и его уважали, встречая, искренне радовались и старались раскланяться первыми.

Сегодня Прохорову никто казенной машины не предложил, может, просто не догадался? Собственную «Волгу» он уже лет десять как продал: хлопот много, а сил нет. Да и куда тут ездить? С односторонним движением в центре даже на плохих ногах быстрее пешком, и врач говорит – тренироваться надо.