Текст книги "Узники вдохновения"

12

Сначала время бежало быстро. Пользуясь отличной солнечной погодой, гости загорали, купались. Надя показывала Климову окрестности, ничем не примечательные, кроме новорусских архитектурных изысков, поглотивших прелестный пейзаж, повела в остатки березового леса, откуда их тут же изгнали полчища комаров. Съездили в столицу, где бывший бизнесмен заложил, наконец, в ломбарде свои часы, подивившись, как мало дали. Часы, конечно, пропали, в срок он их не выкупит, но, пока не найдет работу, денег должно хватить. Правда, Надя зашла в фирменный магазин за новейшими косметическими средствами от солнечных ожогов, прихватив попутно американские духи, в Столешниках купила модную летнюю шляпу с большими полями и целой клумбой искусственных цветов, а в заключение предложила выпить кофе в ресторане на Страстном, где заказала пышный обед и бутылку французского шампанского. За все женские фантазии платить, естественно, пришлось Климову. Он на это не рассчитывал, и его бумажник сразу отощал более чем наполовину.

После обильной выпивки у девицы развязался язык, и без того не слишком сдержанный, потому спутник узнал для себя много нового. Разговоры вертелись вокруг самой Нади и Васильковой.

– Вы думаете, бабульке что-нибудь доставляет удовольствие? Нет. Только работа, результаты которой она презирает, но процесс приятен и отвлекает от окружающей прозы. Логики никакой, но она так устроена.

– Мне кажется, она страдает.

– А ей нравится! Это для нее такая активная форма восприятия действительности. Чтобы лучше писалось. На самом деле страдать ей не с чего. Попробовала бы, как я, всю жизнь с утра до вечера ногами дрыгать. Растяжки делаю даже в отпуске. Думаете, не больно, особенно после переломов? Пальцы стерты, бинты в крови и сердце до трехсот ударов в минуту. Меня бесят досужие восторги: «Ах, порхает, как балеринка!» Запорхаешь, если кушать хочется.

– Но вы сами выбрали профессию.

Надя возмутилась:

– Что может выбрать ребенок в семь лет? Меня привели в училище и оставили на полном пансионе, сказали талантливая. Действительно, если быть среди первых – тогда имеет смысл гробиться. А так – нет. Но я больше ничего не умею, даже в институт не могу поступить: школьная программа в балетном училище сокращенная, а отметки по физике или истории нам ставили в зависимости от успехов в специальности. Некоторые на экзаменах русского и литературы по три ошибки в каждом слове делали, а получали трояк, потому что рекомендовано перевести в следующий класс. Выгоняли тех, кто не успевал по танцу, или набирал вес, или вырастал выше нормы. В общем, детства я не видела, училище закончила на отлично, в лучший театр взяли, а потом случилось несчастье. Если бы не Рина, не знаю, где бы я сейчас была. Бабулька – добрая женщина. Таскает меня по всяким Мальдивам и Майоркам. Авто презентовала, чтобы я могла к ней за город приезжать в любое время.

– А мне сказала, машину вам поклонник подарил.

Женщина смешно наморщила носик.

– Конечно. Только деньги ему она дала, по секрету. У нее кругом одни секреты. Когда отправила меня в Германию лечить сломанные ноги, велела всем о ней молчать. Верный способ, чтобы кому-нибудь захотелось проговориться. Не вздумайте сообщить, что я в курсе! Еще разлюбит. Кто знает, что у нее на уме. Мне кажется, в ее мысли я никогда не проникну.

– Но вы же подруги!

– Формально. Пока я – единственная слабость. Есть желание сделать меня счастливой на свой вкус, хотя я не прошу, даже не хочу. Она полагает, что, когда везет меня отдыхать на Канары, это моя воля, а не ее. Но не могу же я сказать – пошла вон! Она мне еще пригодится. Бабулька меня выдумала, как сочиняет своих героев, не догадываясь, что образ далек от реальности. Но она много в меня вложила – и материально, и душевно – и теперь слишком любит, чтобы понимать. Я для нее игрушка, и, если не оправдаю надежд, может появиться другая. Поэтому моя первейшая задача – удачно выйти замуж и устроить свою личную жизнь без Рины и без балета.

– Что значит «удачно»?

– Это значит, что о чувствах вопрос не стоит. Как говорит боготворимая нами дама, мы вошли в скучную эпоху, где все предусмотрено, размерено и имеет цену. Похоже, она права. Противно, правда? А что делать? Мне нужен топ-менеджер крупной компании или банкир. Но в эту тусовку со стороны проникнуть не так просто. Одна наша девочка пробилась, говорит, как в сказке «По щучьему велению» побывала. Кое-какие цацки притащила, в том числе трихомоноз. Поэтому я хочу не групповухи, а замуж за большие деньги.

– Теперь так мечтают о супругах-миллионерах, как лет тридцать назад – просто об иностранцах. Согласитесь, это тянет на прогресс, особенно если денежный мешок – отечественный. А вы не думаете, что Арина Владимировна оставит вам свое состояние?

Надя фыркнула.

– Неужели я выгляжу способной ждать чужой смерти? Напротив, понадобится, свою почку ей отдам.

– У нее плохо с почками?

– Это фигурально. Чем я еще могу поделиться? Сердцем, печенью? А почки у меня две. И потом, разве она богачка? Целиком зависит от читательского спроса. Между прочим, из трех заработанных миллионов два уже потрачены. Скоро не на что станет содержать загородное хозяйство. Но она тысячами отчисляет деньги приютам и кошачьим гостиницам, хотя кошек терпеть не может. А мне в сумочку больше нескольких сотен евро не кладет.

– Возможно, в воспитательных целях?

– Опоздала. Меня до нее воспитали – в театре конкуренция пожестче, чем в бизнесе, уж поверьте! Бабулька в активном возрасте, и деньги ей самой нужны, но я признательна – лучше ко мне даже родители не относились.

– Если вы так любите свою благодетельницу, научите ее получать от жизни удовольствие, а то она не выходит из депрессии.

Надя захохотала:

– Научите меня писать стихи, а я научу вас танцевать па-де-де! Скорее, это она мне какой-нибудь небылицей голову заморочит.

– Зачем?

– Получает эстетическое наслаждение. Или это рефлекс – расплата за пребывание в выдуманном мире двадцать четыре часа в сутки. Не знаю. Спросите у нее. Мне лично не мешает. И отчего вы все норовите объяснить? Есть вещи, которые трудно обозначить точно. Выйдет то же вранье. Может, поэтому Рина и говорит всегда разное.

– Действительно. Я так и не понял, сколько у нее было отцов и мужей? Второй муж играл в футбол?

– Не помню. Какой-то спортсмен.

– Армянин?

– Нет, русский. Был вроде таджик, который оказался наркокурьером, ей из-за него на суде пришлось давать показания. Да не пытайтесь вы связать концы с концами! Она все врет. И про мужей с любовниками, и про кризис нового времени.

– А про таблетки?

Надя сделала круглые глаза.

– Про какие таблетки?

«Значит, таблетки существуют!» – решил Климов и сказал неопределенно:

– Да я и сам не очень понял. А про искусственную грудь? Уж слишком она похожа на настоящую.

Надя оживилась.

– Про грудь – чистая правда! В юности у нее был рак. Вылечилась. Такая редкость. Вот характер! Потом – пластические операции и силикон. Одна-а-ако как далеко вы зашли… Ах, бабулька! А прикидывается чуть ли не бесполой! Сдается, она на вас глаз положила. Без дураков. Пользуйтесь, пока есть возможность.

– Но я же не альфонс! – возмутился собеседник и благородно прочистил горло.

– Потому и нравитесь. По-моему, она на ваши мужские прелести не претендует, ей важнее ваша душа.

Климов даже подпрыгнул на стуле.

– Это программа не для меня! Не впутывайте меня в ваши делишки! Секс – куда ни шло, но в карты с дьяволом я не играю. Пас!

– Неужели вам непонятны ее намерения? Вот о чем она с вами разговаривает наедине?

– Терзает философией.

– О, это она обожает. Меня от философии тошнит. Хуже – только разговоры о политике. Высокие материи, конечно, впечатляют. Но люди не думают такими категориями и живут проще: найти хорошую работу, срубить деньжат, оторваться на заграничном курорте, завести нехилую хату, машину, семью, любовницу. Что еще обывателю нужно?

– Вы, разумеется, не обывательница?

По насмешливой интонации Надя сообразила, что мужчине больше импонирует Рина, чем она, и неожиданно обиделась.

– Нет, мой дорогой. Я творческий работник. Поэтому мне с бабулькой интереснее, чем с вами. Официант, счет моему кавалеру!

В коттедж путешественники вернулись заполночь. Поскольку Климов не пил, то вел машину, а пассажирка сделала вид, что пары шампанского за дорогу выветрились не до конца. Надо же выполнять программу, которую они утвердили совместно с Риной, – пощупать, на что способен залетный гость? Во всяком случае, есть предлог, он сообщает действиям безгрешную основу.

– Пойдемте погуляем в ночном саду, – предложила Надежда. – Что-то скучно. До воскресенья наша повелительница не осчастливит своих подданных. У нее железный бизнес-план и такой же характер. Но это не должно мешать тем, кто хочет радости. Оглядитесь – какая благодать!

Вечер был теплый, романтический, луна и молодость хорошенькой женщины располагали не только к поцелуям. Надя кокетничала, заигрывала, но кавалер отделывался шуточками и на сближение не шел, даже попыток обнять не делал. Уверенная в собственных достоинствах, Надя быстро нашла для мужчины оправдание: вероятно, шашни с подругой в глазах гостя выглядят, по меньшей мере, некрасиво по отношению к даме, которая его приютила.

Ни о чем таком Климов не думал. Надя оставляла его равнодушным, а привлекала та, непонятная и недоступная, вызывая, как ни странно, не привычное желание краткого и острого экстаза обладания, а потребность нежно прикоснуться к душе, которая представлялась ему сплошной раной. Эту боль хотелось утишить, насколько удастся. Всего несколько часов назад, в ресторане, он назвал это играми с дьяволом. Теперь, кажется, знал более точное слово, которое боялся произнести: таким оно было заигранным и маловыразительным, им даже иногда называют женщин. Имя, как всякое другое. Любовь.

Внезапно дверь террасы легко и почти беззвучно скользнула в обе стороны. Хозяйка, в халате темно-бордового цвета и светлой резиновой шапочке, приблизилась к бассейну, сбросила одежду и, оставшись в чем мать родила, прыгнула. Не спустилась по лесенке, а именно прыгнула – по-спортивному, вниз головой, проплыла на глубине несколько метров рыбкой и пошла кролем, крупно, не спеша, загребая длинными сильными руками и выдыхая в воду. Она делала кульбиты, ныряла, блестя в свете фонарей беломраморными ягодицами. Плавание доставляло ей не просто удовольствие: она сбрасывала усталость от изнурительного сидения по десять—двенадцать часов за компьютером, поэтому плавала даже зимой – теперь появилось устройство, которое воду подогревало, а раньше окуналась в полынью, проламывая тонкий лед ногами Венеры.

Климов смотрел на пловчиху с восхищением. Ревнивая Надя оторвала его от занимательного зрелища и увлекла за выступ террасы.

– Не надо, чтобы нас заметили вдвоем.

И, пользуясь случаем, как бы невзначай, прильнула к нему костлявой спиной. Климов аккуратно отстранился. Надя закусила губу:

– И не засматривайтесь, она свою мнимую свободу ни на кого не променяет.

– Мнимую – это какую?

– А ту, что без Бога. Жуткий грех.

– А вы не грешите?

– Сравнили! Я отмолить могу – большая разница.

Через четверть часа Василькова подтянулась на руках у края бассейна и одним усилием мышц резко выбросила тело из воды. Потом закуталась в большую махровую простыню и ушла в дом. Климову показалось, что он видел сон. Только брошенный халат да следы мокрых ступней на мраморном полу подтверждали реальность произошедшего.

– Нам тоже пора, – сказал он, и Надя согласилась, хотя и без видимого энтузиазма.

На рассвете, когда все еще спали, Климов спустился вниз, намереваясь погрузиться в ту ночную воду, которую еще не успели сменить и которая касалась тела Васильковой. Надеялся ощутить что-то необычное или увидеть? Он и сам не знал, его вела интуиция. Красный халат все еще лежал неподалеку скользкой шелковой кучкой. Мужчина долго плавал по периметру бассейна, не выпуская красный цвет из поля зрения и испытывая все нарастающее возбуждение. Вдруг непонятно откуда возникла крупная женщина в черном платье и маленьком белоснежном переднике, не имевшем никакого практического смысла, а лишь обозначавшем место, где прежде находилась талия. Домоправительница подняла халат с полу и собралась уходить. Климов подгреб к бортику:

– Доброе утро!

Женщина посмотрела на него невидящим взглядом и, не ответив, удалилась. Он почувствовал себя тараканом и понял окончательно – это чужая территория, чужая культура. Когда у него водились деньги, и немалые, он такие порядки игнорировал, но не презирал. Идиот из идиотов! Неужели, чтобы стать человеком, нужно быть униженным? К тому же вдруг оказалось, что за происходящим наблюдает Надя.

– Хотите понять что-то в этом доме? – язвительно спросила она. – Напрасный труд. Со всеми, кто сюда попадает, происходят странные метаморфозы. Здесь нарушаются нормальные человеческие отношения, здесь все время лгут и говорят двусмысленности. Это надо или принять, или бежать. Советую последнее. И чем быстрее – тем лучше.

– Но вы приняли?

– Как видите. Мне жаль старушку. Одинокая. А вам зачем?

Вопрос был поставлен в лоб.

– Если бы я знал.

Он не лукавил. Надя посчитала это хорошим знаком и сообщила доверительно:

– А я собралась на утреннюю службу – сегодня обретение мощей преподобного Сергия Радонежского. Поедем вместе? Тутошняя церковка очень миленькая, домашняя и совсем недалеко, на машине десять минут.

– Я убежденный атеист. Лучше хозяйку позовите. У нее есть хоть какой-то контакт с Богом.

– Но не с церковью. Если бы она могла поверить и покаяться, но это не ее путь. Знания увели ее куда-то в сторону. А у кого нет истинного Бога, тот создает себе ложного. Нельзя жить между небом и землей: можно только на земле или на небе.

– Вы, конечно, на небе!

– Ах, если бы! Мой искус – моя плоть. Я не в силах с нею бороться, да и не хочу тратиться на показуху. Я слишком слаба, чтобы жить без маленьких грешков, не то сделаюсь праведницей! Рина тоже грешит, но не от слабости, а от силы, поэтому и грехи ее тяжелые.

– Это какие же? – заинтересовался Климов.

– Поступает так, как хочет или как считает нужным, хотя и не всегда получается. На днях расписывала, что готова поменять свою жизнь на обывательскую семейную идиллию. Кто поверит? После французских духов потянуло на обкаканные подгузники, хотя детей ей иметь поздновато, – сказала Надя и тут же расстроилась, что не сумела удержаться от недоброго побуждения.

Странно, присутствие Климова уже не раз толкало ее к нечистым мыслям и поступкам, способным поссорить с Риной, что не входило в ближайшие планы. И она постаралась смягчить впечатление от собственных слов:

– Догадываюсь, что прежде она была другой. Какой? Не знаю. Судя по всему, прожила непростую жизнь, где много чего случалось плохого и хорошего. Одни эти кошки меня с толку сбивают.

Слова Нади подлили масла в огонь: Климов совсем потерял покой. То он был абсолютно уверен, что любит и любим, то сомневался и в Рине, и в себе. Ночами, вместо того чтобы спать, он слонялся по территории, прислушиваясь к скрипу гальки под ногами, к шороху листьев на ветру, подглядывал, как плавала в бассейне Рина, с трудом подавляя желание подойти и обнять ее – мокрую, скользкую и прохладную. Скорее всего, он получит звонкую пощечину, и сказочный мир чудес рассыплется, как карточный домик, а балеринка насмеется над ним всласть где-нибудь за углом. Ощущение, что Надя тайно следит за ним, как он сам следил за писательницей, его нервировало. Забыв про недавнее унижение, он постоянно думал о Васильковой. Эти мысли подавляли его почти физически, что давало новый импульс сомнениям.

Существовала ли разгадка этой женщины? А может, и загадки-то нет, одна лишь придуманная поза? И вовсе она не страдалица, а врунья, как говорит Надежда.

Во всяком случае, пора определиться с собственным будущим. Он был совершенно свободен от прежнего окружения, от того, чем жил сорок лет, и надеялся обрести невыразимую легкость и никогда прежде не испытанное во всей полноте чувство независимости, но, увы, никакого вдохновения не ощущал. Как ни напрягал Климов свой мыслительный аппарат, так и не придумал, чем заняться или хотя бы с чего начать, когда окажется снаружи кирпичной стены.

Ему не от чего оттолкнуться. Из малого города, где родился – среднерусское захолустье, – он уехал давно, там все связи оборваны, да и делать нечего. Родители умерли, родных братьев-сестер нет, с двоюродными он за всю взрослую жизнь ни разу не встречался. Семьи, детей не заимел, большинство московских знакомых приближены к его обманщику, другим он, обнищавший, вряд ли интересен. Человек – чистый лист в нерыночном возрасте. Заниматься бизнесом, от которого и без того тошнит, не имея хоть небольшого начального капитала, – невозможно, а заложить нечего. Прислуживаться не научился, специальность забыл, разве что слесарем на завод, если дадут койку в общежитии, но заводы в России захирели, зарплату работягам задерживают, а то и вовсе не платят, все сколько-нибудь пригодные для жилья площади сданы в аренду. Так что, есть ли ему место в этом мире – большой вопрос. При этом мысль о смерти, которая две недели тому назад казалась таким простым решением всех вопросов, начисто испарилась – умирать ему определенно расхотелось. В конце концов, можно разносить телеграммы и спать где-нибудь на чердаке или научиться прочищать сортиры – слесари-сантехники всегда в дефиците.

К концу выхода Васильковой из добровольного заточения дни потянулись медленнее, тогда как внутреннее напряжение Климова нарастало. Ночами он глядел в окна мансарды. Там горел свет, и он ждал, когда люстры погаснут, однако ни разу не дождался и однажды сел на скамейку, в расчете поймать момент. Проснулся от гомона птиц. Они приветствовали восход солнца, еще скрытого за горизонтом, но уже придавшего воздуху прозрачность, позволявшую читать и писать. Макушка лета – самые длинные дни в году. Когда Рина легла спать и легла ли вообще, он так и не узнал.

В другой раз решил подкараулить ее на кухне и занял пост с трех ночи, глядя по телевизору тупой эротический фильм и взбадриваясь время от времени натуральным бразильским кофе. Писательница спустилась около шести. Увидев Климова, неприятно удивилась, что-то буркнула в ответ на его радостное приветствие и стала сосредоточенно готовить себе зеленый чай с мятой. Она была в пижаме, без макияжа, с красными, как у кролика, глазами.

В период сочинительства окружающее скользило мимо ее сознания, обыденные ощущения исчезали, она ни о чем не думала, кроме текста романа, который выходил на экран монитора из-под ее пальцев. В безостановочной лошадиной работе Рина лишь изредка разрешала себе передышку, подкрепляясь крепким чаем или кофе, шоколадом, жареной курицей, которую могла съесть целиком за раз, разламывая для скорости прямо руками. Иногда давала отдых ноющей спине: устраивалась в мягком кресле, намазывала на лицо косметическую маску и клала ноги на стол. Растирая онемевшую шею, вспоминала Надю, с ее жалобами на тяжесть тренировок. Бедная девочка. Но, пожалуй, писать прозу – физически ненамного легче.

Неожиданная встреча с Климовым на кухне в рабочий день выглядела непредвиденной помехой, способной нарушить цепочку мыслей, расположенных в определенном порядке. Размешав в чашке ложечку меда, Василькова стала потягивать напиток с таким отчужденным лицом, что мужчина не решился открыть рот. Выпив чай, она так же молча ушла.

Больше он к незапланированному общению не стремился, тем более что до воскресенья оставалось всего два дня.

Но писательница прервала свое уединение раньше.

13

В субботу, пополудни, Василькова появилась в комнате Нади, которая только что закончила ежедневные полуторачасовые упражнения и снимала с бедер целлофан, позволявший за счет активного потения сбрасывать вес в определенных местах тела.

– Я поцелую тебя после душа, – сказала балеринка, тяжело дыша. – От меня несет потом, как от кобылы после скачек на ипподроме!

– Давай, я не спешу.

– Закончила? – крикнула Надя уже из ванной.

– Да. Досрочно. Кажется, что гора с плеч.

Зашумела вода, и разговор прервался. Рина прошлась по комнате, постояла у открытого окна: отсюда бассейн не виден. Интересно, где Климов? Две недели она не думала о нем, но, оказывается, его присутствие продолжало ее беспокоить, причем беспокоить нешуточно. Это было странно, даже обременительно, и не укладывалось в привычные рамки.

Размышляя, Василькова машинально подобрала разбросанные по всей комнате нижние рубашки, лифчики, колготки, расставила по местам стулья, которые подруга использовала для физических упражнений, и пришла к выводу, что пора заказать зеркало во всю стену и рабочий станок. Пока позагораем недельку в Ницце, подарок будет готов. Хоть девочка и клянет тренинг, но деваться некуда – миманс для нее станет трагедией.

Надя вышла из душа розовая, вкусно пахнущая персиковым шампунем. Роскошные каштановые волосы по балетной привычке завернуты в тугой пучок на макушке, отчего глаза, изящно выгнувшись, устремились к вискам, и Василькова с чувством поцеловала каждый в отдельности.

– Ты прелесть!

– Ты тоже!

Надя лукавила не так сильно, как обычно. Лицо Васильковой за две бессонные недели немного осунулось, побледнело, но, обильно и регулярно смазанное дорогим восстанавливающим кремом, выглядело сносно. К тому же сегодня Рина аккуратно и тонко, а не наспех подвела ресницы темно-зеленой тушью, и помаду выбрала нежного, естественного оттенка. Сколько пришлось вдалбливать, что, чем меньше грима на некрасивой или пожилой женщине, тем менее пугающе она выглядит. Усвоила наконец. Неужели бабулька готовится к сражению? Наде сделалось грустно и чуть-чуть обидно. Две недели она пасла для Рины мужика, который нравился ей самой, но Рина в него зубами вцепилась. А зачем? Вряд ли выйдет что-то путное: она слишком испорчена и амбициозна, а он боязлив и порядочен. Но писательница неожиданно сказала:

– Надюша, ты девочка современная, и с моей стороны было бы опрометчиво рассчитывать на полное понимание, но ближе тебя у меня никого нет. Пойдем, я покажу самое сокровенное. Там еще никто не бывал. Ты первая.

Балерина всегда пугалась, когда Рина говорила высоким стилем, что означало глубокое душевное волнение. Захотелось отшутиться:

– Заслужила наконец полное доверие! Что-то произошло?

Но Рина оставалась серьезной, как никогда.

– Ничего не произошло. Может, произойдет? Вдруг не успею. Я никогда ничего не знаю наперед и не предчувствую, но, наверное, чувствует кто-то во мне или тот, кого здесь нет, но кто знает обо мне больше меня.

Надю эти слова успокоили – похоже, речь шла о Боге. Кому же еще дано знать все? Они начали спускаться по крутой винтовой лестнице в узкой башне с бойницами и остановились на первом этаже перед невысокой дверью в нише. Обстановка напоминала средневековый замок. Повернув ключ, Рина прошла в заставленное мебелью полутемное помещение, мимо окон, поверх жалюзи занавешенных допотопным хлопчатобумажным тюлем, и распахнула ставни застекленной веранды. Открылся вид на зеленую лужайку, на цветник из пестрых примул, подбирающихся к самому крыльцу. Надя с любопытством огляделась. При дневном свете предметы потеряли таинственность и оказались старомодными, ненужными – такие теперь выбрасывают на помойку.

– Это потайная мамина комната, – с благоговейным придыханием сообщила Рина. – Она тут не жила, не успела, но если бы пришлось – очень полюбила бы, я знаю ее вкус. Понимаешь, человек же не может исчезнуть просто так, что-то должно от него остаться! Здесь мой секретный молитвенный угол, единственное прибежище души, – все, что удалось сохранить после погрома. В саду нет только войлочной вишни, которую срубил отец.

Надя не знала истории семьи в подробностях и последовательности, но какие-то отдельные ситуации в разговорах проскальзывали.

– Я бы на твоем месте в пику ему весь участок по периметру обсадила вишнями!

Рина прижала руки к груди:

– Нет! Видеть их каждый день и вспоминать этот ужас? Я бы не вынесла. Надя… – Писательница запнулась, сглатывая ком в горле. – Не могу говорить… Надя, я смертельно скучаю по маме и нашему садику… Смертельно.

Василькова скривилась и зажала ладонью рот, чтобы не разрыдаться в голос. Слезы все-таки пробились и потекли по пальцам. Наконец она успокоилась.

– Я тебе никогда не рассказывала. Мы жили в тесной комнатушке, разгороженной на две жилые зоны пузатым платяным шкафом с зеркальной дверцей. С тыльной стороны стояла моя детская кровать. Когда кровать сделалась коротка, к ней приставили стул, и ноги я просовывала между металлическими прутьями. Лежа лицом к шкафу, каждый вечер, пока родители не гасили в комнате свет, я изучала карту мира, выполнявшую роль ковра, и поражала учительницу географии своими познаниями.

Надя деликатно молчала, Рина ходила по комнате кругами, рассматривая вещи, как бесценные музейные экспонаты.

– В такой большой комнате, Наденька, мама никогда не жила, но она любила свободу. Когда мы ночевали с нею на садовом участке, по вечерам, со стоном разгибая усталую спину, она говорила: «Глянь, Аришенька, какой простор на земле! Какая красота! Небо какое высокое! Ах, как хорошо, как душа радуется!» Мама умерла внезапно – шла домой из магазина и не дошла. Она же не знала… После нее все осталось так, словно ждало ее рук: куча влажного белья, подготовленного к глажке, сетка капустных кочанов на засолку, недостроченная ситцевая наволочка в швейной машинке. Вот она, стоит тут – ножной «Зингер» с длинным челноком и чугунной станиной.

Середину тайной комнаты занимал грубый обеденный стол, круглый, на одной слоновьей ноге, теперь таких уже не производят. Рина похлопала ладонью по крепкой столешнице:

– Подлинный. Сохранился у соседки по даче. Ей он только мешал, а выбросить жалко, но когда я попросила продать, сразу понадобился. Выкупала за бешеные деньги.

Стол был накрыт старой скатертью ручной вязки, аккуратно сшитой из кусков. Вещи на столе тоже вызывали щемящее чувство, словно осколки давно отбывшей жизни. Рина задумчиво потрогала пальцем молочник без носика, потом сахарницу с крышкой от чужого сервиза, потом опять молочник и склеенную фаянсовую чашку с рисунком крупной фиалки на желтом фоне. Казалось, Рина восстанавливает давние переживания.

Ее терзало отсутствие преемственности, ибо в этом заключена страшная суть не просто смерти, но окончательного и безраздельного небытия. Бабушка, мама, она… А дальше? Рина была в панике. Только для нее эти вещи имели смысл. И те, что останутся от детективщицы Васильковой, тоже ни у кого не вызовут эмоций. Да и что за вещи – стопка неизданных рассказов, наброски трех романов, шуба из норки, сданная в холодильник на летнее хранение, да стоптанные домашние тапочки, которые давно пора выбросить, но жаль потерять ощущение уюта. Увидят, подумают, что хозяйка была скряга, и никому не придет в голову, что ей было одиноко, а тапочки играли роль старых верных друзей.

Подруги долго молчали, каждая думала о своем. Рина надеялась, что балеринка проникнется этой душевной связью и найдет в своем сердце для памяти о ней теплый уголок.

– Что ты собираешься делать с Эдиком? – спросила Надя.

Василькова не сразу переключилась со своих глубинных размышлений на текущие события и сначала не поняла – что еще за Эдик? Потом сообразила.

– Климов мне нравится, и это пугает. Он хочет со мной секса, а я хочу его целиком. Не разделенного на ощущения.

Молодость жестока, и Надя произнесла не задумываясь:

– За это нужно предложить что-то более существенное, чем материальное благополучие. Вечную юность, например, или бессмертие.

– От бессмертия он отказался.

Балеринка поморщилась. Бедная Рина ходила вокруг да около, маялась дурью и морочила ей голову, а вопрос бытовой, и его надо решать. Предложила великодушно:

– Может, все-таки попробуешь?

– В пятьдесят раны уже плохо заживают. Гноятся. Раньше я могла позволить себе раствориться в мужчине. Но та вода утекла. Я боюсь стать несвободной. Мне кажется, это страшнее, чем одиночество.

– Зачем усложнять себе жизнь. Люди живут проще, веселее. Живут себе и живут. А ты думаешь, примеряешь, взвешиваешь – немного туда, немного сюда. Так ничего не получится.

– Прости, моя верная Надежда! Я выпадаю из толпы. И уверена, что люди живут не весело, а ужасно скучно, иначе они не читали бы белиберды, которую им впаривают. Нет, у нас с Климовым ничего не выйдет. Невозможно, чтобы в мою, такими жертвами выстроенную жизнь кто-то чужой вторгся со своими желаниями и все разрушил. Я хочу жить так, как я хочу.

– По-моему, это очередная выдумка. Ты хоть сама-то знаешь, что такое – эта свобода, которую так панически боишься потерять?

Рина высоко подняла голову и сказала уверенно, с ударением на каждом слове:

– Да. Я – знаю.

Потом вздохнула, погладила штопку на скатерти и вернулась, как по кругу, к тому главному, что ее занимало и мучило.

– Меня потрясает, что все самое дорогое – мамины вещи, эти запахи – уйдет вместе со мной. Никто больше не будет знать, как мама, придя с мороза, держала чашку с горячим чаем обеими руками и смешно дула на воду, вытянув губы трубочкой, а на носу и под глазами выступали капельки пота. Некому передать мамин рассказ про конфеты, которые бабушка покупала ей по праздникам. Назывались «подушечки». Они и правда были такие квадратные, пузатые, с острыми углами, синюшно-сиреневого цвета, посыпанные крупным сахарным песком. Если долго сосать твердую, как стекло, оболочку, на языке оставалась капля черносмородинного повидла. Продавщица выгребала конфеты из фанерного ящика внушительным алюминиевым совком на длинной деревянной ручке и насыпала в газетный кулек – тогда ведь никаких целлофанов не было. «Подушечки» прилипали друг к другу, и продавщица, глядя на весы, отковыривала лишнее пальцем. Мама говорила, а я отчетливо воображала. Кому это теперь интересно? Если бы был мой мальчик, я бы ему рассказала…

Рина опять сморщилась, чтобы сдержать слезы. Жизнь ее души, тонкой нитью связанная с жизнью мамы, с памятью о погибшем новорожденном, – эта нить порвется, никем не подхваченная. Надя про мальчика ничего не знала, но даже спросить позабыла – так устала от комнаты, где пахло тленом, от картин душевных терзаний.

– Ах, оставь! По крайней мере, никто не покушается на твою недвижимость. Дети одной нашей старой балерины сознательно довели ее до инфаркта, продали квартиру, а вещи выбросили в мусорный контейнер, даже собственные фотографии, на которых изображены в обнимку с любимой мамочкой. Они были детьми, когда их детьми называли, а теперь они взрослые, и у них другие заботы. Им нужна иномарка, а не щербатые чашки или альбомы с пожелтевшими лицами предков.