Текст книги "Узники вдохновения"

7

Климов обалдело уставился на обнаженное тело, достойное резца Праксителя. Более всего оно напоминало ему музейные статуи. Только от этой веяло живым теплом и тончайшим ароматом дорогой косметики, да лобок был подбрит по последней моде, заявленной «Плейбоем». Черт! Нельзя глаз оторвать! Он почувствовал настойчивое шевеление в чужих пижамных штанах, отчего покраснел, как мальчишка.

Между тем статуя подошла совсем близко и сказала без стеснения:

– Потрогайте грудь – одну, потом другую. Угадайте, какая искусственная? Да не бойтесь же!

– По мне, так обе хороши, – заявил ошеломленный Климов, на всякий случай слегка отклонился назад и только тогда коснулся бюста кончиками пальцев.

– Нет, вы пощупайте как следует, – настаивала хозяйка.

Ей подвернулся удобный случай проверить, на что ушли баснословные деньги. Как-то подруга Надя сказала укоризненно:

– Будешь последней дурой, если не вернешь себе нормальную внешность. Не представляю, как твои любовники терпят лифчики, заполненные пластиком?

– Героически. В зависимости от того, на какую сумму рассчитывают меня выставить.

– Зачем кому-то знать, что у тебя была операция? Пусть выражают свои чувства честно.

– Видишь ли, после того, как обнародованы мои миллионные доходы, я больше не верю в искренность окружающих мужчин с меньшим, чем у меня, капиталом. Это мерзко, но так. А толстосумам нужны молоденькие и хорошенькие. Увы, это не я.

Надя все-таки потащила подругу на консультацию и уговорила поехать в Штаты к знаменитому и очень дорогому хирургу, который, судя по официальным отзывам, творил чудеса. В чудеса за деньги Рина верила.

Пластическая операция по восстановлению давно утерянной молочной железы и удалению келоидных швов оказалась сложной, болезненной и проходила в несколько этапов. Рина была уже не рада, что согласилась. В конце концов, ее и за одну-то сиську хватали нечасто, зачем ей две? Но результат превзошел ожидания. Надя была в восторге, правда, Надя лицо заинтересованное. Почему бы не устроить настоящий экзамен?

– Давайте, давайте, – подбадривала хозяйка Климова.

Он все мялся:

– Мне ей-богу неловко. А вам? – спросил он наконец напрямик.

– Дорогой мой, это такая малость! Творчеством могут заниматься только люди нестыдливые. Искусство требует откровения гораздо большего, чем голое тело, искусство требует стриптиза души. По сравнению с тем, что можно прочесть в моих романах, это всего лишь эротическая шутка.

Климову надоело явное издевательство.

– Вы меня убедили. Что предпочитаете – нежность или грубую силу?

– Давайте, что есть. Мне нравится все настоящее.

Он резко наклонился, обеими руками крепко прихватил Василькову за талию и припал губами к соску. Она вскрикнула:

– Эй! Мы так не договаривались! Знаете, сколько это стоит?

– Я отработаю. И при чем тут договор? Может, я влюбился.

– Любовь?! Вот страшнейшее из слов. Его пора изъять из словарей, где оно неправильно толкуется, и оставить только в Евангелии.

– По-вашему, любви больше нет?

– По-моему, ее никогда не было, во всяком случае в общепринятом смысле. Или она случалась так редко, что превратилась в миф. Любовь – состояние духа, а не тела, к сексу и воспроизведению потомства имеет косвенное отношение: может совпадать, но, как правило, не совпадает. Если тянет с кем-то потрахаться и процесс приятен, это еще не любовь. Есть теория: единый перво-человек, андрогин, дева-юноша, целостный и бисексуальный, согрешил и оттого распался надвое, исказив образ Создателя, с которого был скопирован. Для любви нужно, чтобы обе половинки, затерянные в мироздании, нашли друг друга. Математическая вероятность встречи – со многими нулями после запятой.

Василькова облачилась в халат и рассмеялась:

– А все-таки я вас классно разыграла. Простите, это моя слабость.

Климов постарался не обидеться. В конце концов, зрелище того стоило. Сказал, чтобы сохранить достоинство:

– Вы меня заморочили своими речами. Я отношусь к тому редкому типу мужчин, которые клюют на интеллект.

– Даже не знала, что такие существуют! Интересно поковыряться в ваших мозгах, чтобы понять, как они устроены.

– Кто сказал, что мозги у мужчины в голове? Они между ног. На этом и поймал меня мой бывший партнер по бизнесу, подсунув красотку-секретаршу, которая работала на него.

– Вы молоды. Попробуйте начать все сначала.

Климов вздрогнул.

– Лучше умереть.

– Это серьезно?

– Более чем.

– Тогда у меня деловое предложение. Имеется яд. Я тоже давно хотела отринуть этот подлый мир, но в одиночку, представьте, трудно, а любителей не находилось. Вдвоем намного легче. Читали, как умер Ромен Роллан с супругой? Нет? Ну, о Ромео и Джульетте не знают только на острове Тамбукту! Я вас поэтому и подобрала, что надеялась на партнерство.

Климов невольно насторожился:

– Вы, помнится, что-то про отсутствие машины толковали.

– Поверили? Наивный. Да я в любую минуту могла высвистать своего шофера по мобильнику!

Она вздохнула и многозначительно замолчала. Кажется, убедила.

Климов нерешительно произнес:

– Ну, я – понятно: все потерял и разуверился в людях. А вас какая муха укусила? Модная писательница, даете интервью, по телевидению показывают…

Она усмехнулась:

– А как же. Тиражи миллионные – продать надо.

– Прошу извинить – я к поклонникам детективов не отношусь. Наверняка кого-то страшно интересует, какие типы клопов живут в пассажирских поездах. Меня эта тема не волнует. Детективы – жанр для тех, кому некуда девать время.

Писательница готова была оскорбиться:

– Вы вообще на книгочея не очень-то похожи.

– Зря обижаете. Вот недавно прочитал… Ну, такой кавказец, с бородкой. – Климов назвал сборник рассказов писателя, ставшего популярным после отъезда за рубеж. – Мне понравилось.

Василькова подсказала фамилию и скривилась, словно раскусила лимон.

– У меня от него голова болит. Мыслей много, а чувство отсутствует. Не резонирует. К тому же я завидую его махровому юмору. У меня такого нет. Точнее, у меня нет никакого. И не хватает нахальства вставлять анекдоты в текст.

– Поэтому пишете простенькие детективчики.

Она слегка разозлилась:

– А вы занимаетесь разбойным бизнесом.

– А вы чем?

– Я полномочный представитель кризиса в литературе, я та самая попса, которая захватила почти все сферы нынешней культуры. Цивилизация наступает, а культура не сопротивляется. Не чувствует опасности или не умеет.

– Вы против прогресса?

– Он в моем признании не нуждается, но что не всегда прогрессивен, это точно. Гильотина совершеннее топора палача, только ею тоже отрубают головы.

– Нельзя обвинять технику в безнравственности – она совершенно нейтральна, поверьте мне как технарю.

Болван. Василькова возмутилась не на шутку:

– Эта нейтральность существует только у вас в голове! На самом деле все, что придумано человеком, вовлечено в мир страстей еще на стадии производства. Нужно хотя бы пытаться мыслить общими категориями.

– Сдаюсь. Я перед вами первоклашка. Но, догадываюсь, собственные персонажи глубокой симпатии у вас тоже не вызывают.

– А кто вызывает? Может, ваша бывшая жена со своим папашкой или секретарша, которую вы укладывали на диван в обеденный перерыв? Есть еще институтский друг, обобравший вас до нитки, и меркантильная невеста. Или я? Да и вы. Мы что – лучше? Почему вам хочется чего-то идеального, чего нет в жизни? Меня только потому и читают, что герои – свои ребята и не надо напрягаться. Но в один прекрасный день – читать перестанут. Это произойдет, как лавина в горах, по тем же законам, по которым меняется мода. Степень развития человека делит время на эпохи. А время не ждет. Когда оно кого-нибудь ждало? Нужны новые лекала, а я уже начала повторяться. Пора заканчивать пляски жизни. К тому же я ужасно боюсь старости. Отвратительно! Мой папа умер, когда ему было за восемьдесят, не мог наклониться, чтобы почесать ногу. Представляете, какой удар по самолюбию?

– Но вы ведь ему чесали?

– Не очень охотно.

– Какая откровенность. Я польщен.

– И напрасно. Просто тянет обнажить потаенное, иначе скука заест.

– Самоубийство – грех, – привел Климов довод, как ему казалось, неопровержимый.

Василькова махнула рукой:

– Убийство тоже. Однако согласитесь, что далеко не всегда. Можно не только сочувствовать, даже оправдывать убийцу. Есть вещи более важные, чем личные грешки. Когда я прочитала Бердяева, мне многое стало понятней, хотя не легче, а даже страшнее. И только яд, который я ношу в кармане, создает иллюзию свободы от мерзостей жизни – всегда можно сбежать в никуда. Однако не буду обманывать – таблеткам тридцать лет. Химия. Черт ее знает, какие там реакции произошли. Никакой гарантии, что вы умрете, а я останусь. Или наоборот. Ну, как?

Климов устал, как собака, и странная болтовня ему надоела.

– Очень зыбко. Думаешь – свел счеты с жизнью, а очнешься в больнице с ведерным клистиром.

Ночь близилась к концу. Хотелось спать. Он сжал челюсти, удерживая зевок:

– Как вы можете так поздно ложиться?

– У меня страх перед стремительно бегущим временем: завтра наступит новый день, тот, который ближе к смерти. Не хочу. Мне утра не нужны. Пусть длится этот бесконечный день, пока меня не свалит с ног усталость или смерть. Но вы не ответили.

– Понимаете, – Климов наморщил лоб, – если уходить навсегда, то надо попрощаться с одним человеком. До женитьбы я встречался с женщиной, так, по глупости, и расстались давно, но у нас есть сын.

– Сын? Тогда вам ни в коем случае нельзя умирать! Сколько ему?

– Двенадцать. Почему вы так всполошились? Помнится, говорили, что не любите детей.

– Я многое говорю из того, чего говорить не следует. Посиделки закончены. Пора баиньки.

Мужчина попытался подняться и неожиданно обнаружил, что ноги его не держат. Это еще что за оказия? Так унизительно он себя не чувствовал, даже валяясь на тротуаре.

Писательница подставила гостю крепкое плечо, обняла за талию и повела наверх, в свою спальню, чертыхаясь на поворотах крутой лестницы. Зачем он ей нужен? Дважды банкрот, бездомный, с замашками приличного человека, не умеющего держать удар. Исчезающий вид. К счастью, она может позволить себе делать все, что хочет.

8

Василькова проснулась как всегда мгновенно и почувствовала приступ тошноты от быстроты перемещения из одного измерения в другое. В узком пространстве между явью и сном возникло навязчивое откровение – необязательность ее присутствия в этом мире. Ощущение было отчаянно острым. Его сменили плохие воспоминания, накопившиеся за всю жизнь, которые облюбовали именно эти первые минуты утра. Они собирались в одной точке, прокалывали грудь и разливались внутри горячей волной. Было очень больно. Зачем наше тело помнит то, что уже отринул разум?

Вчерашняя депрессия, из-за которой она разругалась с Глебом и собиралась покончить с собой, тоже благополучно пребывала на месте. Хотя Глеб – на самом деле ничтожество, жадное до денег. Творчески себя исчерпал, разменял талант на примитивные удовольствия и собирался поживиться за чужой счет. Ей он не подходит. Ей никто не подходит, и она никому не нужна, и коттедж с бассейном, музеем мамы и приютом для бездомных кошек, в который она вбухала все свое состояние, – на хер не нужен, а уж романы – тем более. Все тлен. Напиться бы! Счастливчики вокруг надираются, как свиньи, а ей нельзя: однажды удалось вылечиться от алкоголизма – это было чудовищно, и рисковать не хотелось.

Сон развеялся окончательно, и тут в сознании замелькало – текила, нищенка, ночной разговор на кухне. Василькова пошарила взглядом по необъятному ложу и обнаружила в нескольких метрах справа от себя мирно почивающего мужчину приятной наружности. Ах да! Очередное приключение. Ну что ж, для борьбы с плохим настроением все средства хороши. Недаром она вчера заснула без снотворного и спала, не просыпаясь, как обычно, по нескольку раз в холодном поту. Спасибо удаче, подсунувшей ей симпатягу, который еще и кумекает кое-что.

В соответствии с расписанием, работать она начнет сегодня в десять. Вечера, разумеется, не утра. За день надо прийти в форму и определиться с гостем. Собиралась подъехать Надя, но такой сценарий даже интереснее. Вдвоем им будет веселее. Погода отличная, бассейн, бадминтон, домашний кинотеатр, полный холодильник. Девочка сумеет попридержать мужика, чтобы не сбежал, пока она будет строчить очередной роман, сдача которого угрожающе приближалась. За неделю управится, остальное доделают без нее, тогда можно избавиться от Нади и поиграть в кошки-мышки с незадачливым бизнесменом – в принципе он не безнадежен. Или втроем устроить какое-нибудь нестандартное действо. Там видно будет.

Пока она принимала душ, Климов открыл сначала один глаз, потом другой, пытаясь сообразить, где находится. Но и сообразив, не понял, как угодил в чужую постель. На бодрое приветствие хозяйки улыбнулся настороженно.

– Не могу вспомнить, что было ночью. Чем вы меня напоили?

– Фирменным коктейлем на основе текилы. Пьется как водичка, действует как наркотик и располагает к откровениям. Рецепт одного бразильского криминалиста. Познакомились, когда меня переводили на португальский.

– Вам по вкусу?

– Красив по-южному, но не люблю усы, они колются.

– Я про коктейль. Редкостная дрянь.

– Не обратили внимания, что я пила из другого шейкера? Фруктовые соки.

– Считаете, так поступать порядочно?

– Давно себя не оцениваю – это делают критики.

– Вашу гремучую смесь дознаватели могут использовать как «эликсир правды». Наверняка вчера наболтал лишнего.

– Жалеете об откровенности?

– А она была?! О боже! Но хоть вел себя прилично?

– О да! Ругались, как попугай боцмана.

Климов рассыпался в извинениях, отметив про себя, что дамочка привирает, поскольку ни наяву, ни во сне не имел привычки употреблять ненормативную лексику. Это был тот редчайший случай, когда матерный язык вызывал у представителя мужского пола отвращение.

Василькова отмахнулась.

– Да ладно. Сколько не прислушивалась, ни одного нового слова не записала, хотя была внимательна.

В противоположность своему гостю, она пользовалась матом частенько – и по лагерной привычке, и просто находя его выразительным, а иногда незаменимым никакими литературными фигурами.

– Постараюсь вспомнить что-нибудь интересное в следующий раз, если дадите болтушку послабее, – сказал Климов.

– В этом доме вы слабостей не найдете. Зря потеряете время.

– Так, может, я тогда пойду? – вдруг спросил он в трусливом порыве, поскольку начинал смутно соображать, куда попал. Зачем связываться с непонятным? А непонятным для него здесь было все, и главное – эта женщина, которая привлекала и отталкивала с равной силой.

Василькова чуть не прикусила губу, но сдержалась.

– Да кто вас держит? Бедняжка. Не стоило вчера столько пить. Но нельзя же как свинья: поел, поспал в чужой кровати – и за дверь. Кто вас воспитывал?

– Бабушка, – непонятно с какой целью соврал Климов.

– Наверное, вы ее плохо слушали.

– Она умерла, когда мне было четыре года.

– Нормальному человеку этого времени хватило бы. В тюрьме за четыре года люди очень сильно меняются, – сказала Василькова и пояснила на всякий случай: – Я столько отчетов перечитала. Один знакомый мужик запустил в архив Мосгорсуда по уголовным делам. Жадный, блин, только за мзду.

Климов вздохнул и откинулся на подушки.

– Когда женщины ругаются, у меня сразу охота пропадает.

– Пропасть может лишь то, что было в наличии, а я ничего не почувствовала.

– А значит, все-таки хотели почувствовать?

– Какой смысл обсуждать упущенную возможность?

– А если она не совсем уж упущена?

– Не вижу вариантов.

– Странно для женщины с воображением.

– Не надо путать литературу с е…лей.

– Все! Я пошел.

Василькова разозлилась:

– Ну-ну! Только подальше. За ворота.

– За ворота не могу, я еще слишком слаб, – жалобно отозвался гость, вовремя спохватившись и вспомнив, что идти ему некуда.

– Тогда ступайте на кухню пить кофе. Я скоро присоединюсь.

Зазвонил телефон. Писательница лениво протянула руку и нажала на кнопку громкой связи.

– Алло! Не разбудил? – послышалось в микрофоне.

– Будем считать, что нет.

– Добрый день! Это Игорь Куделин. Для меня готова «рыба»?

– Пока нет.

– Побойтесь Бога – я не успею к сроку!

– Я боюсь только немощи. А не успеешь – не получишь денег. Все, Игорек.

И Василькова отключила телефон. Климов оживился:

– А, так значит, подмастерья все-таки в наличии имеются! Недаром я краем уха слышал – на вас работает свора борзописцев.

– Они у вас слишком большие. Уши. Древние говорили, что люди с большими ушами счастливчики и долгожители.

– Древние тоже могли ошибаться. А у вас какие?

Василькова подергала себя за бриллиантовую сережку:

– У меня маленькие. Что касается помощников… Вы верите, будто Роден собственными руками слепил все свои статуи? Боюсь польстить сравнением неутомимому московскому грузину, но он тоже неестественно плодовит. А творческие вещи вынашиваются, как дети. Прежде чем родить, их надо зачать и выносить, иначе получатся уродцы, раздражающие глаз. То, что модного скульптора показывают по телевидению в грязном переднике и с куском глины в руках, еще ни о чем не говорит или, напротив, говорит очень о многом. Желающих и даже умеющих творить – более чем достаточно, но рынок не способен переварить много имен. Просто моя работоспособность выходит за пределы журналистского воображения. Конечно, мне готовят кое-какие предварительные материалы, роются в архивах, сверяют, проверяют, копаются в справочниках и словарях, ищут синонимы, прописывают детали, несущественные эпизоды. Они талантливые ребята, часто намного талантливее меня, и я их люблю, поэтому даю заработать. Вот есть замечательный писатель-деревенщик Вася Репкин. Ну и кто его читает? Свои, вологодские, и критики – такие же никому неизвестные репкины. Его книги в столице и не издаются, и не продаются, живет случайными приработками, в безвестности. Типичная писательская судьба. Чтобы выбиться на мировой уровень, нужно быть упертым, как Джек Лондон или Хемингуэй. Но и среди гигантов мысли – больше никому неведомых, чем знаменитых. Случай поднял меня на высоту, которой я не заслуживаю, но молчу почтительно – нельзя выпендриваться перед судьбой. Вам, человеку постороннему, с литературной тусовкой не связанному, могу признаться – мне надоело писать! Выковыривать из себя ощущения, подыскивать нестандартные словечки и сравнения.

Василькова говорила доверительно, и Климов проникся сочувствием.

– Завяжите! Что вам, денег не хватит дожить в тепле?

– Я так устроена, что впечатления разорвут меня на части, если от них не избавиться. Моей жизнью давно управляет воображение. Оно не только не оставляет мне выбора, но внушает, что, работая над рукописью, я – нигде, я – никто, я – делаю, что хочу. Когда мыслишь напряженно, жизнь представляет интерес. К тому же есть обязательства! Чтобы их нарушить, нужно умереть, но вы же отказались, а без компании скучно. У меня пятилетний кабальный контракт с издательством – роман в месяц! Эти договоры вроде фаустовской сделки: пока не исполнишь, будешь жива. Хороший крючок для неустойчивой психики, не правда ли? Поэтому и деньги беру вперед. Если дают. И долги тоже есть. Уверяю, что трачу больше, чем зарабатываю. Конечно, не раздаю направо и налево. В основном брошенным детям и больным, тем, кто страдает больше меня. Но ведь раздаю. Чтобы не подкладывать свинью мифическим дальним родственникам, я все свое хозяйство завещала государству. Пусть поворачивается, а то отсидело задницу на теплой нефти.

– Предусмотрительно. А кошки?

Рина долго смеялась.

– Кошки – это сильный аргумент! Для них отдельные средства лежат в надежном банке на чужое имя. Но не возражаю, если животных усыпят и кремируют вместе с хозяйкой. В конце концов, они славно пожили. Знаете, у них маникюр!

– У котов?! Я себе никогда не делал.

– Потому что плебей.

– Потому что мужчина, – сказал Климов, одним махом пересек кроватное пространство и обнял Рину так крепко, что ей стало больно.

– Не распускайте руки!

– А ноги можно?

– Вы мне слишком нравитесь, чтобы начинать так быстро и скомкать всю красоту одним грубым движением.

– Ну, раз пока нельзя ничего, дайте хоть совет – как жить.

– Совет. Хитрец! Проще пустить вас под одеяло. У меня нет мудрости, только ощущения. Поезжайте в деревню, где остались одни старики и непаханые поля до горизонта, – у них и спросите. А я кто? Я – клоун, развлекающий городского жителя, уставшего от неразрешимых социальных проблем. Неужели вы думаете, мои басни будут читать бесхитростные люди, которые трудятся с утра до вечера?

– Ну, бесхитростных не осталось даже в тундре. Но слышал новую версию – слово спасет мир, как прежде, с тяжелой руки Достоевского, упрямо твердили, что мир спасет красота.

– К словам я отношусь скептически. Слова – по разным причинам – обман. Этот мир уже ничто не спасет.

– О чем бы мы ни говорили, вы возвращаетесь к апокалипсису. Так жить нельзя.

– А мне и не хочется.

– У вас депрессия.

– Точнее не скажешь.

– Есть верное лекарство. На себе испытал.

Писательница проявила готовность слушать.

– Нужно очень сильно вообразить одну из двух вещей, – убежденно продолжил Климов, – так сильно, чтобы аж затрясло. Ненависть или любовь.

Василькова разочарованно усмехнулась. Ни хрена себе! Но, когда выбора нет, попробовать можно. Для начала представила человека, которого ненавидела. Нет. Ненавидеть тяжело. Особенно, если это твой отец. Любить легче, по крайней мере естественнее. Лучше покопаться в смутных воспоминаниях радости. Но тоже не густо. Сказала по-детски жалобно:

– Меня и любили-то всего один раз.

– Один раз – это много, – серьезно отозвался Климов. – Воображайте.

И деликатно отвернулся, чтобы она могла сосредоточиться.

И Рина вспомнила. Зима, мороз, машина не заводилась, а такси поймать не удалось. Она едет с мужем в троллейбусе к его друзьям то ли на день рождения, то ли на вечеринку. Из кармана пальто у Валерия торчит серебряное горлышко бутылки шампанского, а у нее на коленях перевязанная бумажной бечевкой серая картонная коробка с тортом. Она сидит на переднем сиденье, а он стоит спиной к водительской кабине и смотрит на нее. Они только что вылезли из теплой постели, где занимались любовью, и им еще жарко, и еще не ушло ощущение совместного полета. Валера смотрит сияющими глазами, она видит, что нравится ему, и он нравится ей. Он засмеялся, и она тоже засмеялась. У него лицо некрасивое, со сломанным носом, и очень смешное, только глянуть – и сразу хочется улыбаться. Она его очень любит. Она счастлива, и он тоже, иначе не смотрел бы так, у всех на виду. Окна покрывал толстый слой инея, и они проехали свою остановку, а потом бежали, скользя по заснеженному тротуару в обратную сторону, и хохотали, а она все время видела перед собой этот взгляд, описать который не взялась бы и теперь, поднаторев в сравнениях. Просто сердце уходило в пятки и во рту пересыхало.

Познакомились они в магазине: Рина выбирала себе перчатки, а здоровый амбал с бритой головой на толстенной шее попросил совета – почему-то не у продавщицы, а у нее, – что подарить невесте. Тогда он впервые посмотрел на нее таким взглядом. Больше они не расставались, через три дня уже спали в одной постели, а через месяц поженились. Непонятно зачем. Возможно, он боялся ее потерять, возможно, и она боялась того же. Потом узнала, что ее муж – известный боксер в тяжелом весе, – ну, что ж, в конце концов, кто-то кому-то должен бить морду, если за это хорошо платят. А он с изумлением обнаружил, что жена – писательница, и пожал плечами: писательница, так писательница, тоже профессия, не хуже других, хотя платят мало. Собственно, обоим было все равно, поскольку их души признавали себя родственными независимо от внешних условий.

За то недолгое время, что они жили вместе, наверняка еще случались прекрасные мгновения, но ее память избирательно запечатлела как высший миг счастья именно этот зимний троллейбус. Воспоминаниями о нем она поддерживала себя, когда Валера после тяжелого нокаута попал в отделение неврологии городской больницы. Рина бросилась к заведующему: может, нужны редкие лекарства, особый уход? Милейший врач ее успокоил – абсолютно все необходимое есть и делается в соответствии с лечебным планом. В реанимацию никого не пускали, но нянечка, которой Рина совала в карман деньги, чтобы была повнимательнее к больному, уверяла, что мужчина уже встает с койки в туалет. И только когда дежурный врач по секрету посоветовала принести дорогие препараты, поскольку в наличии только традиционные, от которых проку мало, но сообщать об этом родственникам не полагается по инструкции минздрава, Рина прорвалась в палату интенсивной терапии. Валера лежал в блевотине, на мокрых простынях, почти без сознания. Фрукты, которые она ежедневно передавала, хранились в тумбочке, по ним деловито ползали тараканы. В тот же день она под письменную ответственность перевезла мужа домой, заложила в ломбарде шубу и пригласила частного врача, который начал интенсивное лечение. Вскоре Валера уже мог сидеть, однако лучше ему не стало, мозг стремительно превращался в желе.

Радостные картинки зимнего троллейбуса стали мутнеть, таять, как мираж, сквозь них все отчетливее и безжалостней проступала реальность. У мужа так сильно тряслась голова, что ложка стучала о зубы и еда текла по подбородку, по груди, на стол и колени. Потом, один за другим, начали отказывать все органы. Он мучился от боли, кричал по ночам и перестал вставать. Рине приходилось ворочать 130-килограммовое беспомощное тело по нескольку раз на день, менять памперсы, не спать ночами. Она отупела от усталости и забросила сочинительство. Иногда, в забытьи, ей мерещилось, как муж тянется к ней для поцелуя, глаза у него начинали блестеть, а губы вспухать. Очнувшись, Рина рычала, как зверь: человек, который лежал с нею рядом, ничем не напоминал прежнего Валерия. Будь он в светлой памяти, Рина предложила бы ему таблетку.

В то время у нее были две близкие подруги. Каждая замечательная на свой лад. Алина – бойкая радиожурналистка, для которой в принципе не существовало патовых ситуаций. Она с редким энтузиазмом бралась за любые, в том числе и моральные проблемы из чистого альтруизма.

– Ты знаешь – у меня всегда все схвачено. Есть уникальная возможность устроить твоего мужа в больницу для тяжелых на сколько хочешь, хоть навсегда. Двоюродный брат жены моего первого мужа служит охранником в хосписе, – сказала подруга, прикрывая рот рукой и закатывая выразительные глаза.

– Не шепчи, он все равно не слышит.

– Кто его разберет, – опасливо покосилась журналистка на огромное неподвижное тело. – Поправится – накостыляет.

– Не поправится.

– Тем более, пора наконец заняться собой и творчеством. Одному знакомому парню, режиссеру на телевидении, срочно нужен сценарист. Он о тебе уже знает. Если бы я умела писать, как ты, сама бы пошла. Очень перспективно.

– Пока Валера болен, я не могу его бросить, – возражала Рина.

– Ах, оставь эти мелодраматические сюжеты! Что значит бросить? Ему же ничего не нужно, только подтирать задницу. За деньги – желающих достаточно. Люди-то у нас сплошь бедные. Поверь, ты заработаешь в разы больше, чем заплатишь.

Рина поверила и прекратила знакомство с радикальной девицей.

Другая подруга – очень умная, хорошая и довольно известная поэтесса Катя Егорова. Настолько идеальная по своим человеческим качествам и взглядам, что Рина относилась к ней с некоторой опаской – вдруг рассеется словно туман? Вживую таких идеальных женщин просто не может быть. Но Катя была. В свое время она хлопотала за начинающую детективщицу и помогла найти первого издателя. Когда Валерий заболел, часто звонила, искренне сочувствовала, изредка забегала, доставала редкие лекарства. Спортсмен всегда лежал в свежей рубашке, умытый, надушенный. Голову с кружком лысины он привык брить, поэтому Рина и к этому приловчилась.

Как-то поэтесса в приливе восхищения сказала:

– Бедная моя, бедная, как же надо любить, чтобы нести такое бремя!

Катя была единомышленница и сверх того – радетельница, поэтому Рина призналась честно:

– Я его теперь не люблю. Считайте, что его как личности больше нет – что же здесь любить? Он больше не приносит мне радости. Да и супружеский долг – чушь собачья. Я делаю, потому что у него, кроме меня, никого нет. Обидно только, если это будет тянуться долго, а мне смертельно хочется писать.

С тех пор поэтесса не приходила и не звонила, из чего Рина сделала ряд выводов. Первый. Если правду мало кто смеет говорить, то еще меньше готовых ее слушать. Люди так устроены, что думают о себе лучше, чем есть на самом деле. Это такой массовый гипноз. Второй. Человек, который со стороны кажется идеальным, умеет хорошо и глубоко прятать свои недостатки не только от посторонних, но и от себя самого. Он привыкает к своему замечательному образу и довольству собой как к естественному состоянию и уже не только не хочет знать правды о себе, но и боится узнать что-нибудь недостойное о тех, с кем общается, словно недостатки других могут опорочить его самого.

Жертвоприношение продолжалось. Однажды, когда она обтирала мужа горячими махровыми салфетками, взгляд его на мгновение сделался осмысленным. «Я не хочу жить», – сказал бывший боксер и на следующий день, напрягая последние силы, умер. Пожалел ту, которую любил более себя.

Теоретические выводы мало смягчали потерю возлюбленного и обеих подруг. Хоронила Рина мужа почти в одиночестве, совсем не удивляясь, что друзья и коллеги по спортивному клубу успели его забыть, – ведь он болел больше года. Освободившись от забот сиделки, она снова начала бешено работать и на первый большой гонорар поставила Валере памятник – дорогой и красивый, из черного мрамора, с бронзовой боксерской перчаткой наверху вместо бюста. Но кладбище посещала редко, даже не каждый год. Вид этой ничтожной дани живого мертвому пробуждал в ней глубинную боль, она страдала от сознания, что муж придавлен нечеловеческой тяжестью дарственного камня. Не осталось ничего, что бы влекло ее к этому месту, но зимой, попадая в Москву из своей загородной резиденции, Рина часто просила шофера остановиться у троллейбусной остановки, вскакивала в промороженный салон, садилась у слепого белого окна. Она не ворошила прошлого, просто ехала, кутая лицо в теплый мех, и чувствовала себя вне времени и суеты текущей жизни, бездумно счастливой и трагически несчастной одновременно. Потом снова пересаживалась в теплый автомобиль и оборачивалась деловой женщиной, рассудочной и невозмутимой, которой некогда заниматься пустяками. Мало ли у кого что было, да сплыло.

Неужели все-таки было? Василькова заплакала, сначала тихо, потом неудержимо. Климов переполошился: