Текст книги "Узники вдохновения"

– А детей мы не разбудим? – спросил Климов, прощупывая почву.

– Это мой личный корабль. И детей я не люблю, а родственников тем более, – бросила хозяйка таким тоном, что у гостя пропало любопытство. На самом деле: какое ему дело?

На пороге своей спальни Василькова резко обернулась, но поздно, мужчина уже с восхищением заглядывал через ее плечо. Впрочем, возможно, именно этого она и добивалась, иначе зачем притащила на последний этаж?

– Вот это ложе! – Климов прищелкнул языком. – Ничего подобного не видел! Три на четыре, не меньше.

– На заказ сделала, когда выгнала последнего супруга, чтобы можно было спать по диагонали, поперек и даже с двумя мужиками сразу.

Климову показалось, что от него ждут вопроса, и он его задал:

– Ну, и спали?

– Поперек – да, с двумя – нет.

– Значит, напрасно старались?

– Не знаю. Авось, еще пригодится.

– Наверное, дело не в кровати, а в мужиках?

– Дело во мне. Всегда и до скончания века – только во мне! – жестко ответила Василькова. – Этажом ниже находится комната с туалетной для гостей. Отправляйтесь. Там вы можете расположиться, принять ванну и привести себя в порядок. Если не трудно, побрейтесь. У меня с мужской щетиной связаны неприятные воспоминания. И вообще, эта мода отвратительна: знаменитый дирижер Маринки похож на каторжника.

– Он современный человек.

– Ах, оставьте! Все мы люди из прошлого, только некоторые от него избавляются, меняя прическу, а я свое переехала трамваем. Конкретно «Аннушкой», она ходила мимо дома, из которого я бежала в нормальную жизнь. Ладно. Не буду пугать дальше. Жду вас на кухне, смокинг необязателен! – крикнула писательница вдогонку.

Спать она явно не собиралась. На больших напольных часах, старинных, из мореного дуба, пробило три часа ночи.

Мужчина уныло побрел вниз, оглядываясь по сторонам больше из опасения не найти дороги, чем из любопытства. Тут и там, по открытым подвесным полкам, были разбросаны серийные издания брошюр карманного формата на разных языках. С разноцветного глянца улыбалась щербатым ртом тщательно причесанная и подмалеванная известная писательница иронических детективов. Только теперь Климов сообразил, кого же напоминала благодетельница, подобравшая его у ресторана на Большой Никитской. Арина Василькова собственной персоной! Можно попросить автограф. Впрочем, он подобной литературой не интересовался, но слышать – слышал, видел обрывок какой-то серии по телевизору и сразу переключился на другой канал, поскольку терпеть не мог этих пустых однодневок, удерживающих внимание лихо закрученным сюжетом, а захлопнешь книгу – и словно ничего не читал. В какой-то газетенке сообщали о баснословных доходах детективщицы, на которую работает куча борзописцев. Судя по всему, доходы мифом не были, но в коттедже она явно жила одна. Хотя вполне возможно, что для писателей, корпящих над рукописями под чужим именем, где-то неподалеку выстроен отдельный дом, как для кошек.

Но опять-таки лично Климова это никак не касалось. Насколько он помнил, его последним осмысленным желанием было – умереть. Впрочем, он слишком устал, чтобы думать сейчас о таких серьезных вещах.

3

Препарат изобрел чудаковатый молодой фармацевт, прельщенный возможностями современной химии. Юмор у него тоже был своеобразный. Он сам изготовил таблетки и подарил пять штук приятелю-медику на день рождения. Говорил, что одной хватит, чтобы напугать себя и окружающих, а двух, чтобы уже никогда ничего не бояться.

– Очень выгодная сделка, – сказал интерн Рине, поднося бумажку с таблетками ближе к свету настольной лампы. – Вызывают остановку сердца во сне. Девственность рано или поздно ты все равно потеряешь. На рынке девственность в избытке, и твоя пропадет за так, а я даю хорошую цену – вечность, которой можно манипулировать.

Рина вяло поискала доводы против.

– Мне знакомая говорила, что первый мужчина обязательно должен быть любимым.

– Твоей знакомой, наверное, лет шестьдесят, и диагноз – интеллигентский склероз. Уверяю, что удовольствия в первый раз все равно не получишь, только осознание, что стала женщиной. Но ты и так была ею от рождения, просто лишишься ненужного элемента. Любовь – функция воображения. Одна закончится, начнется другая, третья. Девственная плева к любви отношения не имеет. Рудимент. От нее проку не более, чем от аппендикса. В некоторых африканских племенах с началом менструации у девушки жрец или колдун совершает дефлорацию двумя пальцами на главной площади при всем честном народе.

Рина раздумывала. Девственность ее не волновала. Независимо от домашнего воспитания, кино и книги напрочь отучили современных женщин видеть в ней фетиш или хотя бы достоинство. Скорее недостаток. Интерн противный, но это тоже не важно. Важно, врет он насчет таблеток или нет? Способов, конечно, много: вскрыть вены, выпрыгнуть из окна, повеситься, выпить уксусную кислоту. Но для подобных действий требуется мужество или сдвиг по фазе. Чтобы самому себе вспороть живот, нужно родиться японцем. Таблетки – это класс!

– А если тут какая-нибудь ерунда? – ткнула она пальцем по направлению розовых кругляшков.

Интерн, человек деловой, нисколько не обиделся. Сказав «обожди», спустился в полутемный пищеблок и схватил за шиворот мирно спавшего на обитом жестью столе откормленного кота. Притащив его в кабинет, на глазах у девицы засунул глубоко в зубастую пасть одну таблетку и зажал кошачьи челюсти рукой. Животное сначала бурно сопротивлялось, яростно скребло когтями по столу, потом затихло, а минут через десять уже лежало без движения с немым укором в остекленевших глазах. Палач открыл окно и выбросил покойника с третьего этажа.

– Ну? – Интерн покосился на античные девичьи ноги в кирзовых больничных тапочках сорок третьего размера.

Рина молчала. Казнь произвела на нее неприятное впечатление. Но, может, это просто сильное снотворное? Только зачем молодому врачу-практиканту ее обманывать? Не красива (тот случай, когда «не» пишется отдельно, и если очень постараться, приукрасить и приодеть, то сойдет), не умна, но и не глупа, поскольку способна обучаться (хотя у интерна интерес к ней лежал со стороны, противоположной голове), не богата (вернее – просто бедна, но с таким медицинским диагнозом это уже несущественно). Ее единственной силой была молодость, а слабостью – приговор, практически смертельный.

Мужчина нетерпеливо ерзал на стуле широким задом, поколачивая по медицинскому журналу подушечками пальцев с коротко остриженными ногтями. На фалангах росли густые волосы, и щеки, выбритые с утра, к полуночи покрылись грубой синеватой щетиной. Конечно, не Мефистофель, но какая-то нечистая сила в нем присутствовала, хотя бы временно. Рине это понравилось, поскольку оправдывало дальнейшие действия.

– А вы не боитесь продешевить? – вдруг спросила она, чуть не сбив с толку соблазнителя в докторском халате.

– Я сегодня добрый, – сознался интерн.

«Хорошо, не наврал, будто я ему нравлюсь», – подумала Рина и пошла за ширму, где, обтянутый холодной клеенкой, сиротливо стоял топчан для осмотра больных.

4

Красивым женщинам в возрасте строить любовные отношения с мужчинами все труднее. Они невольно продолжают ощущать себя привлекательными и как бы вне прожитых лет, что чревато массой разочарований. У некрасивых расхождение между мечтой и реальностью стерто, и они точно знают, на что могут рассчитывать. Василькова в дополнение к здравому смыслу имела поистине великолепное тело, которое увядать пока не собиралось.

Она с юности его нежно любила, гладила, нюхала, целовала и страдала, что, кроме нее, об этой прелести никто не догадывается. Мужчины всегда смотрели на лицо, а там ничего хорошего: мелкие черты, глазки почти бесцветные и посажены близко к носу, зубы редкие, а между передними верхними вообще щель, волосы тонкие, неопределенного окраса и жидкие, как вылезший лисий мех. Стандартная ширпотребовская одежонка затушевать такие серьезные недостатки облика не могла. На другую у родителей денег не было.

– Мам, я тоже хочу туфли, как у Лены.

– Они дорогие. Ленин папа много зарабатывает.

– Он лучше, чем наш?

– Не знаю, – честно отвечала мама.

– А Вика опять пришла на уроки в новой мохеровой кофточке, а у меня ни одной. Почему?

– Потому, – начинала сердиться жена советского бухгалтера. – Вырастешь, узнаешь.

– Тебе хорошо говорить, ты уже замужем и к тому же красивая. А Ленка говорит, что меня с такой рожей никто не возьмет.

Мама обнимала единственное дитя и шептала, сдерживая печаль:

– Глупая! Ты прекрасная, ты самая красивая – ты добрая!

Имя тоже долго отравляло девочке жизнь. Назвали ее Ариной, против чего первой возразила регистраторша в загсе. Иное дело Анжела, Альбина, на худой конец Марианна – в середине прошлого века мода на исконно отеческие имена в Россию еще не пришла. Но мама проявила упорство, она любила Пушкина, и вообще читать, если находила для этого время среди бесконечных хозяйственных забот, которых тем больше, чем беднее семья. Мамино желание взяло верх. Когда в школе девочку начали дразнить Ариной Родионовной и спрашивать: «А где же кружка?», она самостоятельно переименовалась в Рину, и тут же получила новое прозвище – Рина Зеленая. Так и была Зеленой до десятого класса. В институте прозвищ не давали, и она училась спокойно, только сожалела, что не пошла внешностью в маму – от кавалеров не было бы отбоя.

Нельзя сказать, что молодые люди вообще не обращали на нее внимания. Некоторым, не предъявлявшим особых претензий к девушкам ввиду собственной неказистости, она нравилась отличной фигурой. Но у нее вызывали трепет совсем другие мальчики, которые ее не замечали. Рина сопротивлялась судьбе, сколько могла, однако после двадцати лет коварное тело налилось непонятной истомой и словно собиралось выпрыгнуть из своей замечательной оболочки наружу. Рина обреченно поняла, что созрела для компромиссов. Вот мама – вышла же замуж за папу, невзрачного лысоватого бухгалтера, ниже ее ростом, семья ютилась в одной комнате, в старом деревянном доме, но мама никогда не роптала и печальной ее не видели, всегда с улыбкой. Была она женщиной мягкой и деликатной, а вот какой характер у папы, Рина теперь вспомнить не могла. Изо дня в день, из года в год он уходил на работу, приходил с работы, мыл руки на общей кухне, садился в комнате за покрытый клеенкой стол, без энтузиазма выпивал обязательные сто граммов водки, ел, размеренно двигая челюстями, потом лежал на диване с газетой, слушал последние известия и перебирался на кровать, а храпел так, что соседи стучали в стенку. Единственное его увлечение – рыбалка. По выходным, всегда в одиночестве, он ездил с удочкой на водохранилище и почти всегда возвращался пустой, ссылаясь на плохие снасти или отсутствие клева.

Рина готовилась стать учительницей математики, хотя больше любила литературу, но от филологического факультета ее отпугивал громадный конкурс, а тут даже вакансии образовались. К третьему семестру дочь бухгалтера осознала предел своих мыслительных возможностей по манипулированию числами, как пианист начинает понимать, что быстрее и точнее его пальцы двигаться уже не могут. Один только вид цифр вызывал у нее изжогу.

Она сильно озадачила отца, спросив:

– Ты знаешь, что такое уравнение Ван-дер-Ваальса?

– Нет.

– Тебе повезло. Мне тоже математика неинтересна, – заявила Рина и перевелась в Политехнический.

Это уже что-то осязаемое, кое-как сообразить можно. На трояках дотянула до диплома инженера-технолога, поступила на завод и с любопытством изучала производство, причем не только на своем участке, но и на всех остальных. И вдруг подала заявление об уходе.

– Скучно, – сказала кадровику. – Ухожу по собственному желанию.

– Не отпущу! У меня работать некому!

– Все равно уйду.

– Думайте, что говорите! Мне придется вас по статье уволить, потом на инженерную должность никто не возьмет.

– Замечательно.

Кадровик сам испугался:

– Что же будете делать?

– Не знаю. Замуж выйду.

Замуж никто не звал, и Рина поступила в отделение милиции на должность дежурного оператора: принимать звонки и заявления о происшествиях – это показалось ей любопытным. Когда оформляла медицинскую карту, врач обнаружил лимфатическое затвердение под мышкой, что указывало на злокачественную опухоль грудной железы. Операция лишила Рину симметричности прекрасного бюста, но благодаря таблеткам, полученным от похотливого интерна, психику не травмировала, а только укрепила характер. Она осталась в милиции, где ей нравилось – нестандартно, жестко и можно хоть кому-то помочь. Надела погоны, даже продвинулась по службе – заведовала так называемой детской комнатой, воспитывала малолетних пьянчужек, нюхателей клея и мелких воришек, потом к ним присовокупили наркоманов. Работала в полную силу, в неурочное время, а по выходным не знала, куда себя девать, закисая в своем мнимом девичестве. Как всякой советской девушке, воспитанной в бедной провинциальной семье неиспорченной советской мамой, Рине по-прежнему обязательно хотелось замуж, побольше детей, жизни в собственном доме со вздорной свекровью и корытом грязного белья, с воскресным борщом, забеленным чайной ложкой сметаны, и как редкой награды – воскресных прогулок с детьми и непьющим мужем в городском парке, где все друг друга знают и здороваются еще издалека.

Непьющим мужем, покладистым и даже душевным, оказался участковый милиционер, младший лейтенант, проживавший в коммуналке. На голову ниже Рины и еще более некрасивый. «Это какие же у нас будут дети?» – размышляла старший сержант Василькова, впервые оторвавшись от родительского влияния и ощутив себя продуктом нового времени: в каждую эпоху потомки уже не живут по законам предков, даже если их уважают. Участковый тоже заводить детей не стремился, пока в паспорте нет печати о браке, но, в отличие от Рины, это не было его личное желание, а только подчинение общественной необходимости – на службе наличие сожительниц осуждалось. Между тем избранница менять статус на официальный не спешила. Жилплощадь служебная, чуть что – сразу на улице окажешься, и некрасивых детей не хотелось, и вообще не верилось, что жизнь кончается на участковом с фамилией Дундурей.

У милиционера в отношениях с Риной наметились свои проблемы. Большим эстетом или баловнем судьбы он не был и физический изъян жены в виде единственной груди воспринял по-деловому – чего только не случается с людьми, охранники правопорядка сталкиваются с этим чаще других. А вот отсутствие клейма целомудрия его почему-то сильно задело, о чем он тут же заявил со всей природной прямотой.

Рина потерю девственности рассматривала как хирургическую операцию, проведенную без наркоза, не очень чистым и неудачно подобранным инструментом. Но жалеть – не жалела, и уж тем более никакой вины, даже простой неловкости перед участковым не испытывала.

– А тебе какая разница? – спокойно возразила она на претензии гражданского мужа. – Вытащи хвост из прошлого века. К тому же я к тебе в жены не набивалась. Если волнуют подробности, пожалуйста: акт у меня был один раз, не по любви, а по обстоятельствам, и втулка оказалась еще никудышнее твоей.

Заводской опыт и работа в милиции с разной шпаной заметно попортили словарный запас Рины, заложенный в детстве мамой. Но милиционер ее понял. Получив уверенный отпор, он больше не возникал, довольствуясь тем, что имеет, а Рина по неопытности забеременела. И совсем некстати, потому что маму насмерть сбила машина, чего не должно было случиться никаким образом, потому что мама еще была молодая и аккуратно шла по тротуару, а не по проезжей части. Она лежала в гробу с застывшим удивлением на лице. Зато папа странно оживился и сразу женился наново, между ним и дочерью произошел серьезный конфликт.

Рина недоумевала. Родители всегда жили дружно, без ссор и, казалось, любили друг друга, а тут отец сорока дней не вытерпел, словно только и ждал случая. Неужели влюбился? Какая нелепость. Новая жена была намного моложе мамы, но в остальном даже сравнивать их смешно. Придавленная неожиданным горем, Рина не стала копать ситуацию глубже и к мачехе отнеслась терпимо, тем более знала ее с детства – в одном доме росли. И вдруг выяснилось то, чего никто и предполагать не мог: мама тайно оформила завещание! Она оставляла своей единственной дочери жалкую фанерную лачугу и шесть соток в садоводческом кооперативе за городом, которые унаследовала еще от бабушки. Рина любила возиться в земле, по осени вместе с матерью таскала на электричках выращенные своим трудом овощи – большое подспорье на зиму. Огород копали, крышу и забор поправляли тоже женщины, отец в этом участия не принимал, предпочитая прихватывать в конторе дополнительную бумажную работу, чтобы без особых усилий иметь несколько лишних рублей за совместительство. Его эти сельские заботы раздражали, и он давно порывался землю продать и купить себе импортный спиннинг.

На завещание папа обиделся смертельно. Предложил дачку ликвидировать, а деньги поделить пополам, но дочь отказалась – уж очень все здесь было ей памятно. Тогда отец вместе с новой женой дачу разорил: в отсутствие Рины разбил любимые вещи погибшей жены – настольное зеркальце, чашку, из которой она пила чай, старинный фаянсовый молочник, еще бабушкин, разорвал в клочья ручные вышивки и вязаные скатерти. Заодно вспорол ножом видавший виды диванчик, а стены садового домика, аккуратно оклеенные мамиными руками, изнутри и снаружи расписал матерными словами и для наглядности присовокупил их графическое изображение – способный оказался художник. Керосином, на погибель, полил кусты смородины и крыжовника, срубил садовые деревья, а главное – войлочную вишенку, такую милую, всю в белых звездах по весне, мама так любовно ее выхаживала. Рина застала отца с топором в руке – остатки седых волос растрепались, глаза смотрели бессмысленно. По обыкновению, он молчал, ждал, когда заговорит дочь, но она ничего не сказала, повернулась и быстро пошла прочь, а потом побежала, словно за нею гнались демоны.

Рина долго плакала, не в состоянии вместить в себя понимание безусловного зла. Конечно, отец не мог такого придумать, это новая жена, но ведь он согласился и исполнил! Самое ужасное то, что хорошие люди плохими не становятся, значит, он был таким, а они не замечали. Если бы на минутку мама вернулась с того света, отец сгорел бы со стыда вместе с молодой хулиганкой. Но мама лежала на кладбище и заступиться за нее было некому.

В душе у Рины творилось что-то страшное. Именно тогда она впервые уверилась, что Бог – не более чем выдумка сильных для мнимого утешения слабых. Человек открыт злу, и его некому защитить, кроме него самого. Дочь должна постоять за маму. Долго Рина придумывала способы, как отца убить, потому что никакое другое действие не выглядело адекватным надругательству, совершенному над маминой памятью. Подмешать ему в еду таблетки, столкнуть с лестницы или с балкона? Ей не с кем было посоветоваться, поделиться своими ужасными мыслями, и она не спала ночами, продумывая детали убийства, словно сочиняла свои будущие детективные романы.

Виртуальные построения давали очень слабое утешение, но воплотить их в действительность Рина не могла, потому что не общалась с отцом и даже не находила сил притвориться, что прощает, и получить возможность совершить возмездие. Только физическое препятствие не допустило смертного греха, к которому она внутренне была готова. Но это неисполненное отмщение всегда сидело в ней занозой, напоминая о ничтожности собственной личности, не способной на жертву во имя любимого человека.

Рина вывезла осколки и обрывки маминых вещей, а оскверненный участок уступила соседу за бесценок. Отца больше не видела, его судьбой не интересовалась. Для нее он умер, умер нехорошей, позорной смертью, которая, однако, так или иначе была встроена в ее собственную жизненную орбиту, и волей-неволей она вспоминала о нем к месту и не к месту, хотя стремилась забыть.

А жизнь продолжалась. Милиционер настаивал на аборте, чему Рина неожиданно воспротивилась. С потерей родителей за спиной у нее образовался провал, и не осталось ничего теплого, родного, к чему можно прислониться душой, чтобы не упасть в черную дыру, перед которой останавливается время. Похоже, ребенок ей послан в утешение – не может же человек жить в одиночестве. Чем больше она лелеяла свой растущий живот, тем мрачнее становился участковый. Роды оказались трудными, ребеночек явился на свет крупный, здоровенький, а Рину еле спасли и сказали, что детей больше не будет. Она не переживала – хватит и этой радости. Не отрываясь смотрела на неожиданно хорошенькое личико, мокрые губки бантиком, сосредоточенно сосущие ее единственную грудь, и чувствовала себя ближе к небу, чем к земле.

Две розовые таблетки она выпила там же, в роддоме, когда погиб ее мальчик. Медсестра несла малышей – по одному кулечку на каждой руке – из детской комнаты в палату матерей на очередное кормление, как всегда спешила и в узких дверях, открытых по необъяснимой российской привычке лишь наполовину, задела одного грудничка головкой о косяк. Жестокий Бог решил, чтобы это был сын Рины. Она проглотила таблетки сразу, не задумываясь, как только увидела бездыханное тельце, но от волнения ее вырвало, поэтому осталось неизвестным, действительно ли они смертельны. Повторять опыт не имело смысла – она все равно уже умерла, а в ее прежней оболочке поселилась другая женщина. Хотя лучше бы наоборот: внешность поменять, а внутренности сохранить. Но так в этом мире не принято. Что-то общее между двумя Ринами, конечно, осталось – решительность, воображение, любопытство к новизне и недостигнутому, а возможно, недостижимому. А вот доверчивость, всепрощенчество, альтруизм, сопли всякие и остатки робкой веры в Бога и справедливость – это ушло безвозвратно.

Милиционер жену без ребенка принял с распростертыми объятиями, считая, что конфликт исчерпан самой судьбой. Между тем Рина собрала невесомый узелок и, не попрощавшись с гражданским мужем, смело отбыла в неизвестность. Страшнее того, что случилось, уже не будет, к тому же она носила в кармане розовую защиту от будущих жестокостей судьбы, как другие носят валидол. Сначала пошла на вокзал, где познакомилась с такими же вышибленными из нормальной жизни бедолагами, оттуда перебралась в подвал, а дальше – пошло-поехало. И пила, и попрошайничала, и сквернословила, даже человека убила: ночью на чердаке заброшенного дома ее пытался изнасиловать наркоман, но Рина оказалась сильнее – ударила его коленкой между ног, а потом куском кирпича по голове. Может, он и выжил, но вряд ли. За воровство в продуктовом магазине получила два года колонии общего режима. В тюрьме ей чуть не каждый день приходилось биться до крови, чтобы не стать наложницей у паханши. Ее перевели в другой барак, но за драки срок добавили. С тех пор Рина увлеклась и боксом, и каратэ, и всем, что имело отношение к крепкому телу. Как крутилась, где и чем жила, выйдя на волю, не столь важно, а вынырнула в столице мало похожей фотографией на обложке первого романа.

Забавные детективные истории она начала писать в тюрьме с вполне прагматической целью – спасти собственную личность от разложения и одновременно укоротить срок лишения свободы хоть и временным, но полным отключением сознания от окружающей действительности. Присутствовали также кураж и любопытство – получится или нет? Унижения настоящего и страдания прошлого переплавились в поистине варварскую энергию, свирепую волю и бешеное стремление к цели. Плюс немного удачи и знание ментальности современного русского обывателя, который хочет поднять адреналин видом чужой смерти и чужой крови, но чтобы одновременно было весело. То есть никакого намека на моральную ответственность его, гражданина своей страны, так или иначе участвующего во всем этом безобразии и беспределе. Если смешно, то все написанное, пусть и похожее на правду, лишь выдумка автора, потому что в жизни смешно не бывает, а если иногда случится, то ненадолго, и все равно кончается плохо.

Рина отчетливо прозрела причину детективного бума: у каждого есть что-то, что надо забыть. Пока читатель следит за развитием интриги, он не помнит, что болен, одинок, что нет денег, что муж пьяница или жена-вертихвостка, а завтра рано вставать на работу. Вся подобная литература – целенаправленное отвлечение людей от смысла жизни, которого они не понимают и боятся. Беда в том, что они хотят этого отвлечения. И пока будут хотеть, найдутся такие, которые будут писать. Наивных сочинителей нет, большинство приспособилось к «миру сему», скорее вожделенному (что тщательно скрывается), чем ненавистному (это громко афишируется), они – дань пенке эпохи, пенке противной, сморщенной, как на снятом кипяченом молоке. Особенно плодородна поп-писательская почва в государстве, где сиюминутно хорошо живется лишь малой части людей, ворующих всенародное достояние, как бы не нарушая законов, поскольку законы они сочинили сами. Большинство же населения – бедные и нищие, которым каждый день по четырем программам телевидения известные киноартисты демонстрируют, под каким соусом готовить лобстера. Естественно, так не может продолжаться вечно, неравновесная система обязана рухнуть, и пыль поднимется столбом до небес, но об этом никому думать не хочется, это люди уже проходили неоднократно. Пока старые часы еще тикают, можно напиться до бесчувствия, можно полежать на продавленном диване с кроссвордом или – что одно и то же – с нехитрым детективом в руках.

Сочинять Рине понравилось с самого начала. Она предвкушала выход за грань обыденности в мир беспредельной фантазии, где можно встретить все, что сам придумаешь. В тюрьме – замызганную тетрадку, на воле – стопку белой бумаги А-4, а позже, с обретением благосостояния, компьютер, она воспринимала как любовника и, работая, мысленно совокуплялась с ним. Ожидание ежедневного творческого оргазма делало ее счастливой на весь день, независимо от того, чем она занималась.

Собственно, произведения Арины Васильковой являлись скромной калькой с романов Агаты Кристи о мисс Марпл, только вывернутой наизнанку и живущей в российской действительности. Она не пыталась этого скрыть или хотя бы завуалировать. Сюжеты, как на шампур, нанизаны на одну героиню, молодую антропологическую дуру и растеряху. Главное, найти образ высокой прилипчивости и придумать характер. Натуся Васильковой – некрасивая, непрактичная, но пронырливая и удачливая – все время допускает оплошности, что и двигает события. Читатель привык к ее похожести на женщин, которые ходят по улице и гремят кастрюлями у плиты. Теперь героиню можно тиражировать в любых количествах, потому что все мировые сюжеты исчерпаны и представляются только в новых характерах.

Издателю не пришлось сильно «раскручивать» новое имя, вкладывая в него большие деньги. В его портфеле уже лежали пять романов неулыбчивой женщины с веселой фамилией Василькова, а шестой и седьмой были на подходе – работоспособности она была неистощимой. Кроме того, в ее опусах проскальзывали какие-то словечки, жесты, ситуации, которые нельзя придумать, а можно узнать только изнутри. Что-то нестандартное, не до конца понятное, привкус как бы намеренно завуалированной суровой правды завораживали и проникали в сердце, хотя обычно детективы не трогают. Битый, мятый, с хорошим нюхом, издатель действовал наверняка, на девяносто процентов полагая, что серия пойдет. Выпустил пробный тираж в две тысячи экземпляров, заключив с неопытной писательницей кабальное соглашение: в течение пяти лет она обязана предоставлять за скромное вознаграждение по роману каждый месяц. Право на бесконечные допечатки и переиздания, от которых автору перепадали в лучшем случае крохи, в худшем – фиги, были хитро спрятаны издательским юристом в длинном договоре с огромным числом пунктов и подпунктов, набранных петитом. Только к сорока пяти годам Арина Василькова получила свой первый честно заработанный миллион в иностранной валюте.

Дальнейшая материальная составляющая для нее интереса уже не представляла. Она завоевала право строить жизнь и отношения с людьми по собственному сценарию. К тому времени любовь к маме и другие сердечные привязанности остались в прошлом, теперь ее больше ничто не может унизить. А если присовокупить сюда таблетки – то полная свобода, казалось, обеспечена.