Текст книги "Узники вдохновения"

– Господи, что вы себе такое ужасное вообразили? Собирались же вспомнить что-нибудь приятное, связанное с любовью…

Она ответила, икая, сквозь слезы:

– Так живо представила себе нашу катастрофическую эпоху, войну конфессий, просто зла с добром, смерть культур и бесплодность, никомуненужность моих творческих потуг. Я не человек, я символ, типичный символ кризиса материального мира.

И слезы потекли ручьем с новой силой. Климов, чувствуя себя виноватым, обнял рыдающую женщину, нежно погладил по голове и поцеловал жидкие волосики. Она долго хлюпала носом, успокаиваясь, и наконец улыбнулась:

– А депрессия-то истекла вместе с соплями!

Он удивился успеху метода, который придумал всего несколько минут назад.

– Полегчало?

– Определенно. Только в ваш рецепт я бы внесла коррективу – вспоминать надо не счастье, а несчастье. Пустое – возвращаться сердцем к тому, что прошло, если оно не определяет твоей дальнейшей жизни. А если определяет – вообще гиблое дело. Жизнь не имеет привычки стоять на месте, она всегда другая, в другом состоянии.

Внизу раздался звук клаксона. Писательница мягко высвободилась из объятий утешителя, посмотрела в телеэкран на прикроватной тумбочке, щелкнула тумблером и сказала в домофон:

– Заезжай! – А гостю пояснила: – Сейчас я вас познакомлю с обаятельной блондинкой. Представляете, балерина, но совсем не дура! И зовут нормальным русским именем Надя. Правда, были поползновения переделаться в Норму, но я отсоветовала. Замечательная женщина, как я уже говорила, – моя лучшая подруга и ранняя пташка.

– Боюсь, не выдержу столько замечательных женщин сразу, – с сомнением произнес Климов. – Кстати, если мои ходики, спасенные вами от бомжихи, не врут – теперь полдень!

– О, Надя встает в восемь, а в десять уже разминается в театре у станка. Это мы с вами валяемся в постели, сколько хотим, и задирать ноги выше головы – не наше ремесло.

– А жаль, – буркнул гость между прочим. – Возможно, она легла не так поздно?

– Как сказать! Спектакль кончается в одиннадцать ночи, надо раздеться, снять грим, принять душ, добраться до дому – кордебалет не развозят на персональных авто. Хорошо, поклонник маленький «Ниссан» подарил. Деньги ей давать бесполезно – текут между пальцев.

– Поклонник – это любовник?

– Возможно – да, возможно – нет. В каждом профессиональном цехе свой лексикон.

Надя явилась прямо в спальню Васильковой, с размаху бросила лакированную сумочку на диван, нисколько не удивившись постороннему мужчине в постели подруги.

– У, совсем не дурен! – И протянула руку: – По имени Надежда!

Климов пожал тонкие птичьи пальцы с длиннющими разноцветными ноготками, украшенными мелкими стразами, но не поцеловал, а только галантно тряхнул густой шевелюрой:

– Наслышан!

– Уже? – Балерина повернулась к подруге и сказала с шутливым укором: – Ты опять все разболтала! У тебя словесное недержание. Так я никогда не научусь сочинять.

– Я рассказала совсем мало и правду. Почему бы тебе не придумать что-нибудь другое? И вообще – какие претензии? Каждый работает в своем жанре – я же не пытаюсь встать на пуанты. Кстати, как раз сегодня мне приснился левый сон: будто я собираюсь серьезно петь, что-то оперное, и жду прослушивания. Педагог по вокалу явилась ко мне домой – почему-то со своей старой мамой, большой, интеллигентной, молчаливо-дореволюционной – и сама села за рояль, а я не могу найти ноты. Шарю в шкафу за спиной у пианистки, толкаю ее, мешаю играть, но нот не нахожу. Отчаявшись, выбегаю в коридор с круглой печью-голландкой, как в коммунальной квартире моей молодости, и вижу – по всему дощатому полу разбросаны нотные листы, в которых копается старуха-мать, откуда-то тонкими струйками течет вода и бумага намокла, испачкалась, но моих нот все равно нет. Тут я проснулась в истерике.

– Напрасно, – сказала Надя, выбирая банан в вазе из прозрачного стекла. – Как ты помнишь всякую ерунду? Я все сны сразу забываю.

– Значит, в твоей голове нет мусора.

– Это сон о нереализованной мечте, – позволил себе вмешаться в разговор Климов.

По лицу Васильковой мелькнула тень, а Надя засмеялась и ткнула бананом в сторону гостя:

– Нереализованной? Оглянитесь вокруг и назовите, чего здесь нет, – я сама выдам вам премию!

– У тебя появились деньги? – спросила писательница.

– А как же. Выплатили отпускные за два месяца.

Василькова легко шлепнула себя ладонью по лбу:

– Совсем запамятовала – театральный сезон окончен!

– Да. Вчера последний спектакль. Открываемся сусанинскими лаптями, закрываемся блебедями, а получка мизерная – какие-то непонятные вычеты, на две чашки кофе в хорошем ресторане не хватит, поэтому планов никаких. Можешь использовать мою свободу в своих интересах.

– Я подумаю. Есть кое-какие идеи. А вы, молодой человек, отправляйтесь-ка в гостевые апартаменты этажом ниже. Нам нужно побыть наедине.

9

Наденька Суворина появилась в жизни писательницы Васильковой случайно. Однажды, листая прессу в поиске интересных сюжетов, она прочла, что молодая талантливая танцовщица, надежда Большого балета, попала с родителями в автомобильную катастрофу и, мало того что осталась круглой сиротой, серьезно сломала обе ноги. Чтобы девушка могла снова танцевать, нужна сложная операция в Германии и большие деньги. Писательница тут же перевела нужную сумму на указанный счет и просила никому не говорить, от кого. Потом навестила девушку в клинике, когда была на Франкфуртской книжной ярмарке, как бы нечаянно узнав о больной соотечественнице. За границей они познакомились, а позже, в Москве, сблизились. Большая разница в возрасте позволяла относиться к Наде по-матерински, но Василькова неожиданно обрела в ней подругу. Подруг у писательницы было не так уж и много, но после того, как она стала богатой, все они вдруг сделались не просто подругами, а близкими подругами, но эта – ближе других. Вообще другая. Своя. Не будучи даже единомышленницей, Надя вошла в душу Рины без всяких условий и оговорок. Любовь шла не от головы, а от сердца, где все необъяснимо – как возникает и почему проходит или не кончается никогда. Представить жизнь без Нади Василькова уже не могла.

После лечения сольные партии в театре Сувориной уже не доверяли, но в кордебалете оставили, и то с условием: если не справится, переведут в миманс. До несчастного случая она не успела высоко взлететь на качелях славы, потому и ударилась об действительность не смертельно: не сделалась ни злой, ни завистливой, ни раздражительной, старательно танцевала то, что поручали. Вообще, так происходит редко. Наверное, просто характер у нее от природы был веселый, неунывающий, а жизнь ее и прежде не слишком баловала – родители простые служащие, из провинции, вместо детства – труд до пота, до крови в атласных туфлях на ленточках. Иммунитет от одиночества и устойчивое знание, что надеяться надо в первую очередь на себя, Надя получила в балетном училище, где нравы довольно жесткие и не всякому по силам, но кто прошел эту школу, под внешним лоском сохранял крепкий стержень эгоизма. Поэтому, когда явилась Василькова, с ее вниманием и деньгами, самостоятельность девушки уже сформировалась. В глаза Надя называла писательницу дорогой подружкой, а за глаза – бабулькой и испытывала искреннюю привязанность, делая вид, что не знает имени своей благодетельницы, которое ей, конечно же, по секрету сообщили.

В Бога Надя верила с детства, никто ее не учил. В дортуаре, накрывшись с головой одеялом от множества любопытных глаз, молилась на ночь, чтобы близкие были здоровы и экзерсисы получались без помарок. Гибель родителей и болезнь приняла стойко, не обиделась, не разуверилась – значит, такая ей епитимья положена. В церковь ходила регулярно, причащалась, не курила и не ругалась матом, как Рина, хотя малоприличные театральные словечки себе позволяла. Посты балерине давались легко – она всю сознательную жизнь привычно голодала, но с темпераментом своим совладать не могла – ей нравились мужчины и вино, которого, благодаря тренированному вестибулярному аппарату, выпить могла порядочно. От тридцати двух фуэте голова у нее кружилась больше, чем от пары бутылок шампанского, выпитого без закуски (и так слишком много калорий). Приходилось чаще исповедоваться, замаливать грехи и придумывать для Бога оправдания, которые она обкатывала на подруге.

– Ах, Риночка, это делала не я, это мое противное тело, в которое иногда как-то незаметно заползает дьявол. Мой дьявол не очень злой, знает меру, причиняет удовольствия и неприятности только мне и не трогает окружающих. Поэтому я его терплю. Не хмурься! Жизнь нам дарована для любви и радости. Святой Августин сказал: всякий, кто ищет счастья – даже самым неправильным путем, – тот ищет Бога. А я очень хочу быть счастливой. И выпиваю немножко, потому что веселит и украшает будни, уже не говоря о праздниках. Порядка библейского не нарушаю: женатых не трогаю, никого не обманываю, на исповеди искренне каюсь. Хотя, если честно, заповеди во многом устарели. Кто не может убить, тот не убьет, а кто хочет – для того закона нет. Совместная жизнь мужчины и женщины, не освященная церковью или бумажкой из загса, не обязательно прелюбодеяние. Представления о добродетели изменились. Недаром Завет-то Ветхий, для язычников писан, когда убивали направо и налево за любой чих, а женщин рождалось меньше, чем мужчин.

– Нахваталась.

Надя захохотала:

– Но какие учителя! Меня ночью ногой пни, начну рассказывать, что нынешняя Россия переживает чужое историческое прошлое, которое многие страны уже изжили, а другие даже не нюхали, что культура всегда на виду, и кризис в ней заметнее, чем в других отраслях.

– Это все замечательно, но ты Бога уважаешь меньше, чем я, сомнительная атеистка. Как это понять?

– Ты что! Не так: перед Христом я преклоняюсь, а церковь просто не успевает за жизнью, вот я и приспосабливаюсь.

Надя была единственной, с кем Рина могла говорить свободно, почти как сама с собой. Надя болтливостью не страдала, а тактичностью напоминала Рине маму. В общем, писательница была в Надю пылко влюблена и не пыталась этого утаить, хотя и считала непедагогичным. Ощущение, что Надя – последнее прибежище ее мятущейся души, было настолько острым, что подобные воспитательные мелочи уже не волновали. Маленькую балеринку Рина воспринимала не только как подругу, но и как дочь. Последнее – тщательно скрывала, чтобы не подчеркивать собственный возраст. Профессия обязывала: для читателя молодая писательница интереснее, чем старая.

Когда женщины остались в спальне одни, Надя обняла Василькову и спросила озабоченно:

– Ты чего заплаканная? Мужик обидел? А на вид невредный.

– Меня обидишь! Меня, кроме меня самой, уже давно никто обидеть не может. Это я депрессию снимала слезами.

– А! – Надя доела банан и взялась за нектарин. – Наверное, нелегко – все иметь и больше ничего не хотеть. Или хотеть несбыточного. В детстве я просыпалась в нетопленом доме, без газа, горячей воды и туалета, хотя жили мы почти в центре города. Белье стирали вручную, каждый день терли на волнистых цинковых досках. Там и сейчас так живут, и никто не знает, что это за зверь – депрессия.

– Не в том дело. Конечно, творчество освободило меня от обыденности и физически, и психологически. Нам отмерено всего лишь мгновение, и тратить его на чистку сковороды – просто чудовищно. В микрокосмосе творца все интереснее, чем в прозе жизни, и я совсем не хочу его покидать ради приготовления макарон по-флотски. Женщины занимаются подобной дребеденью только потому, что ничего другого не умеют или нет денег на ресторан. Но, как ни парадоксально, по прошествии времени я поняла, что с удовольствием попробовала бы иной вариант, потому что несчастлива, хотя и успешна. Меня манит простая женская судьба.

– За чем дело стало? Детей, конечно, заводить поздновато, а в остальном – не все потеряно, – воскликнула Надя, но осеклась, сообразив, что сморозила глупость. – Извини. Этот, – она кивнула в сторону двери, – кажется, неплох. Есть в нем что-то порядочное даже на первый взгляд. И про сон он здорово сказал. Вдруг свой мужик, а, Рина?

– Откуда? Скорее, чужой.

– Надо прощупать. Приличные особи на дороге не валяются.

– Ну, щупай, только не очень напрягайся, а то у него синяки останутся. Смущает, что он моложе меня.

Надя даже фыркнула.

– Тоже мне препятствие! Легкий заусенец. Теперь мода на разницу в тридцать лет и более. Кстати, свадьба сильно обновит твой имидж! Тиражи взлетят!

– А издатели просто уписаются! – насмешливо добавила Василькова. – На днях из окна своего лимузина вижу: симпатичная молодая женщина катит по скверу малыша в коляске, рядом тащится муж-увалень в стоптанных кроссовках, явно с маленькой зарплатой и проходной комнатой у родителей. Предложи я обмен всего, что у нее есть, на все, что есть у меня, – материальное она схватит рефлекторно, но только в дополнение к своему личному счастью. А мое одиночество, моя рожа, мои ночные бдения над рукописями, нервное и умственное напряжение на грани срыва, издательские гонки – ей не надобны за все блага мира. А я ведь тоже, Наденька, была нормальной женщиной, пока жизнь не опрокинула меня на спинку. Как жука, который лапками машет, уже сил нет, а он все машет, машет, только перевернуться обратно не может.

– Ты никогда не рассказывала.

– И не расскажу. Противно. Недавно ездила в свой подшефный интернат, они заказали обувь. Очень мало – у многих нет ног. Большинство детей приспособились, очерствели, курят, танцуют на руках ночи напролет, а мой любимый мальчишечка – мужичок с ноготок, вместо ног две изуродованные лапки торчат откуда-то из попки – такой мягкий, душевный. Спрашиваю, чего ты хочешь? Может, компьютер? Нет, говорит, хочу увидеть сон: я стою на больших ногах рядом с мамой, и в руках у меня мобильник. Телефон я ему привезла, а ноги и семью вернуть не могу.

– Сходила бы в церковь, помолилась, причастилась. Вдруг полегчает?

– Не хочу. Церковь интерпретирует христианство, как религию искупления, а не любви. Грешны все, начиная от Адама с Евой и кончая новорожденным младенцем. Если не ты, так твои предки греховны. Из этого безумного круга нет выхода.

– Надо довериться Христу. Ничего не делается без Божьего Промысла. Мы созданы с целью, которой нам не дано постичь.

– Ты серьезно думаешь, что таких, как мы – уничтожающих природу, безжалостно обманывающих и убивающих друг друга, – мог придумать твой добрый Бог? Нет! Мы фантазия дьявола! У каждого живого и неживого объекта есть свой предел понимания. Нарушив его, объект перестает существовать. Камень можно расплавить, комара прихлопнуть, человека распять. Но это упреждение времени. Когда-нибудь камень станет песком, комар личинкой, человек умрет и превратится в прах. Но только у него есть лишняя извилина, чтобы задуматься – нельзя ли еще пожить в свое удовольствие, а лучше – вечно? Сам он этого воплотить не в состоянии, хотя и ищет пути постоянно, но придумать себе утешение может. Теперь главное – в утешение поверить. И чем нелепее и недоказуемее образ мечты, тем убедительнее. Итак, Бог готов. Хитрость и сила веры в том, что она исключает даже возможность анализа и аргументов.

– Вера – вне сущностного бытия, она область духа, который столь же непостижим, как сама вера.

– Может, ты и права. Вот я в Бога не верю, а где-то в глубине души все-таки надеюсь, что ОН есть. Живу, как хочу, сама определяю свою судьбу и расставаться с этим правом, оплаченным страданиями, не желаю. Но вдруг это не я хочу, а так все устроилось, чтобы именно так я хотела? Тогда почему мучительно сознаю свою утраченную целостность, когда расписываю страдания других? Теперь я нахожусь в параллельном мире, где материальные проблемы лишь виртуальные, о землянах пишу, как об инопланетянах, выдумывая им препятствия покруче, которые они должны с блеском преодолевать. Пишу красиво, похоже на настоящую жизнь, но это только поверхностные воспоминания. На самом деле я ничего не чувствую, и мои романы – не творчество, а ремесло.

– И как ты это определяешь?

– Очень просто. Они ни у кого не исторгают слез, даже у меня.

При всей откровенности Рина никогда не говорила подруге о рассказах, которые хранила в сейфе. Немного, десятка два, правда очень больших, скорее мини-романов, нестандартных по форме и структуре. Перечитывая их, она всегда плакала. Но от того ли, что они были так хороши? Издатели открещивались от нового, как от чумы: «Ну чего вам, Арина Владимировна, не хватает?» Боялись, упадет продажа миллионных тиражей разрекламированных романов. Дала почитать пару вещей знакомому критику, не очень известному, зато не болтливому. Он вернул рукописи, сказав, что или не дорос до такой литературы, или это мистификация. Не понял. Вот в ее серийных детективах присутствовала игра: она юлила, надевала маску, придумывала нереальные сюжеты. В рассказах присутствовала она сама, ее неприкрытая суть – не всегда красивая, но всегда правдивая, она жаждала раскрыть себя, свое постижение человека и Творца. Для начитанного глаза рассказы выглядели слишком наивными, даже фантастичными, потому что посвящены истинной и свободной любви. Никаких преступлений, сволочей и обманщиков, чистый полет к царству духа.

Неизвестно откуда возникнув, рассказы долго созревали, Рина их любовно обживала, и потом, уже написанные, они продолжали существовать в ней так живо, словно были частью ее нынешней жизни. Нередко, вне всякой связи, она вспоминала оттуда фразы, целые абзацы и диалоги. Потом проверяла по тексту – они совпадали полностью. Если приходилось наблюдать в жизни уже описанные ею события, узнавать уже изображенные характеры, Василькова мучительно страдала. Очень точно сказал вчерашний приблудный мужик: нереализованные мечты. Случайно угадал или прочувствовал?

Как большинство художников, Рина не была уверена в себе абсолютно, не взялась бы определить уровень своего таланта. Возможность того, что рассказы ее со временем устареют или вообще окажутся мыльным пузырем, в глубине души она не исключала, и эти терзания вливались в общую тайну творчества, увеличивая и без того невыносимое, хотя и сладкое бремя таланта. Напечатать рассказы теперь, за свои деньги, не позволяла профессиональная гордость. Тем более, что совсем не обязательно они разрешат ее сомнения, понравятся публике и разойдутся. Скорее, их не заметят – у подобной литературы узкий круг читателей со вкусом. Близких по духу вообще немного, и они не кучкуются. Свою нынешнюю аудиторию Василькова изучила хорошо – та же самая миллионная толпа, которая в оргазме заглатывает бесконечные концерты пошлого юмора и сомнительные музыкальные номера с дымом и фейерверками. Стандартный обыватель с усредненным восприятием был ей предельно ясен. Уютно устроившись в горизонтальном положении, открывает книгу давно знакомой, возможно даже любимой, писательницы в ожидании очередной веселенькой, не слишком хитрой шарады, а она вдруг тебя сучковатой дубиной действительности – бабах! – да по слабому месту, по голове! Кому захочется? Несовпадение с толпой – не обязательно есть гордыня. Это может быть духовное одиночество, привычка мыслить. И почему с некоторых пор избранность стала хулой? Если нет избранных, значит, уже не из кого выбирать. Она пыталась объяснить это критику, но увидела плоский взгляд.

– От скромности не умрете.

Пришлось отшутиться:

– О, это единственная болезнь, от которой действительно еще никто не скончался.

Так и лежали рассказы в сейфе, тревожа сны и вырастая в проблему: как и когда их выпустить в свет? И стоит ли вообще это делать? Оставалась малая надежда, что после ее смерти рассказы будут напечатаны и хоть в ком-то всколыхнут тоску по погибающей эпохе, желание новым творчеством оградить мир от скверны и сохранить для будущей радости. Но кто озаботится этим проектом? Своего духовного преемника Василькова не представляла. Ближе Нади у нее никого нет, но готова ли девочка к такой роли?

Вообще вопрос о завещании стоял мучительно остро. Если бы Надя действительно являлась ее дочерью, то получила бы наследство по закону, и Рина тут ни при чем, а так – придется выбирать. Василькова прожила не маленькую и не всегда сладкую жизнь, понимала, что от материальных благ может произойти больше зла, чем добра. В Наде отсутствует здоровый прагматизм. Девушка удачно маскировала, что крах балетной карьеры сменился у нее желанием преуспеть в обыденной жизни, заняв теплое местечко обеспеченной жены. Возможно, потом, когда она наберется опыта, то сможет сделать верный выбор и завести семью. Пока же – сплошное легкомыслие. Деньги, если появляются, тут же исчезают. У кордебалета, как у хористов, психология посредственности. Надя способна бросить работу, закрутиться в богемной суете, мужиков менять, пока не обдерут ее, как липку, или, хуже того, посадят на наркотики. И никакое церковное покаяние не поможет, не устоит Надин Бог против больших денег. Отписать ей тысяч пятьсот? Это ничего не решает. Скажет на похоронах – сквалыга. Да и кому остальное?

Необходимость выбора оставалась и смущала нравственной ответственностью.