Текст книги "Начало. Эпизоды и некоторые факты моего детства и юности"

Начало
Эпизоды и некоторые факты моего детства и юности
Светлана Ситникова

© Светлана Ситникова, 2017

ISBN 978-5-4485-1178-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Это написано в соответствии с желаниями моих дочерей и внуков, которые твердили, что даже самые обычные вещи, происходившие со мной, моей семьей и друзьями – интересны. Когда я начала писать, я поняла, что каждый день и час моей уходящей жизни исчезают воспоминания о когда-то очень важных событиях и фактах. Правда, когда пишешь, что-то и всплывает из глубин памяти, что приятно удивляет.

В получившемся произведении нет никакой стройности, идеи. Сначала я попыталась писать в хронологическом порядке, но к описанным событиям прилипали какие-то детали из других времен и событий. Ну, что получилось, то получилось.

Я старалась все писать, как помню, и факты, и впечатления о них. А люди, о которых здесь упомянуто, ни в чем не смогут меня уличить и упрекнуть, потому что большинства из них уже нет на свете.

Возможно, мои воспоминания перенасыщены фотоиллюстрациями. Так сложилось, что многие близкие нам люди были фотолюбителями, и даже классными фотографами. Это Адик Андреев и Андрей Андреевич, мамин сокурсник по Высшей Партийной школе. Игорь, танин отец, тоже много снимал как любитель. Большинство фотографий сделано ими.

Война и Победа

1943 год. Долго ехали на поезде из Аральска в Москву, бабушка, мама и я. Я ходила по вагону и пела песни и рассказывала стихи.

1944 год. Мы живем на Кропоткинской улице. Все окна в квартире вечером и ночью закрыты шторой из синей плотной бумаги, я ее помню на ощупь.

1945 год. И вот наступает Победа. Ее еще не объявили, но все уже ждут этой минуты. Ночь. Я сижу на столе в кухне. Все ждут.

И наступает момент, когда по радио объявляют, что наступила Победа!!!!! Все соседи кричат, обнимаются и открывают окно. Начинают печь пироги из продуктов, припасенных специально для этого дня.

Мама работала на Пушкинской площади, там тогда был Гидрометеоцентр. Утром 9 мая мы идем (едем?) туда. Улица Горького заполнена народом, который движется к Красной площади, с цветами и флагами. Меня сажает на плечи мамин муж, и я тоже еду к Красной площади в этой толпе. Далеко ли я уехала, не помню, помню только, как мы начинаем двигаться от Пушкинской площади.

В Москве мы жили на шестом этаже огромного дома НКВД на Кропоткинской улице, лифт не работал, и я ходила в магазин и гулять пешком по лестнице вверх и вниз.

Кропоткинская ул., дом 31,где мы жили

Меня иногда посылали в ближайший магазин за продуктами, которые выдавали по карточкам. Я помню, как я однажды эти карточки потеряла, правда, на обратном пути из магазина. Но больше меня не посылали.

В квартире жили мы, в восьмиметровой комнате, и еще три семьи, все без детей: семейная пара Глассонов (имен я не помню), одинокая Антонина Ивановна и одинокая Калерия Михайловна. Все соседи ко мне относились хорошо, никогда не тыркали. Антонина Ивановна иногда в выходной приглашала меня к себе в комнату, разговаривала со мной и показывала игрушки, которые украшали ее комнату. Помню медведя-лыжника, который стоял на тумбочке. Потом точно такой медведь был игрушкой моего внука Саши и до сих пор живет на даче в Омутищах.

Меня определили в детский сад, и бабушка стала там работать нянечкой. Мы там питались, не было необходимости сидеть весь день в тесной комнатушке, и там была дача.

Я на детсадовской даче, 1945 год

Однако, я, конечно, болела, и тогда меня оставляли дома, а бабушка все равно уходила на работу. Соседка Калерия Михайловна, уходя на работу, оставляла открытой свою комнату и разрешала мне там находиться. Там были радио и рояль. Мой день проходил под роялем, где я играла и слушала все детские радиопередачи, спектакли и концерты. Последние известия я тоже слушала, но реагировала больше всего на позывные «Широка страна моя родная..». Я пугалась, так как этими позывными начиналось объявление о воздушной тревоге.

Горячей воды в квартире не было. Большая ванная использовалась как кладовая. Мы и все соседи с шайками ходили или подъезжали на трамвае в Усачевские бани. Этажом выше жила девочка, имени которой я не помню, но зато помню всю жизнь, что она говорила «всегаты» вместо «все-таки».

После войны

1946 год. Это было очень голодное время, все по карточкам и по минимуму.

Некоторым людям, работающим в серьезных учреждениях, как моя мама, выделяли участки за городом, где можно было посадить картошку. Нам дали участок в Кучино, потому что там территория принадлежала гидрометеорологическому техникуму. И вот я помню, как я сижу под большой опорой электрической сети, а мама с бабушкой недалеко от меня сажают картошку.

В том же году я заболела в детском саду скарлатиной, и меня с детсадовской дачи отправили в инфекционную больницу в Москву. Там меня остригли наголо, чтобы не возиться с моими длинными волосами. Болела я не тяжело. Помню, что в одной со мной палате лежал мой любимый мальчик из детсадовской группы, Никита, это утешало.

Потом меня отправили в деревню Старая Тяга, далеко от Москвы, вместе с отчимом, который был направлен в тамошнюю МТС в качестве уполномоченного.

Мама как раз в это время родила Вову и кормила, было тесно дома.

В деревне меня поселили в избу, где жили двое детей, сестра и брат, лет двенадцати-тринадцати. Взрослых там не было. Дети что-то готовили поесть, я питалась с их стола, вернее, из их русской печи. Они готовили в основном многосуточные щи, которые всегда стояли в печке. Отчим там не жил, а жил где-то в МТС.

Потом к нам в деревню приехали мама с Вовой и бабушка. Они привезли продукты и стали готовить на улице, на костре. Один раз они сварили большой котелок лапши, а мимо шло стадо, и коровы все съели.

Когда отчим иногда брал меня с собой на работу, я ездила с ним на телеге, и меня спрашивали: «с кем это ты?». И я была приучена говорить, что с папой. Но те, кто меня спрашивал, видимо, знали больше меня и говорили мне, что мой отец погиб. Но я была мала, мне не было шести, и меня это не трогало. Отчим был со мной в хороших отношениях, я не страдала от этих разговоров. Однако всегда у меня было чувство, что вдруг мой отец жив и найдется.

И это чувство сохранялось до тех пор, пока мы не нашли папину могилу в деревне Лужно.

Однажды в Старой Тяге мама с мужем пошли в лес и набрали, видимо, каких-то несъедобных грибов. Они их приготовили, съели и отравились, очень серьезно. Но, к счастью, бабушка грибов этих не ела, и нашла в себе силы всю ночь ухаживать за Вовой и отпаивать и промывать желудки мамы и ее мужа. Все выжили.

В 1946 году я уже умела читать, мама мне даже в больницу носила детские книжки, которые пришлось потом там оставить, так как больница была инфекционная.

Кропоткинская улица, детская библиотека справа

В Москве я ходила в детскую библиотеку рядом на Кропоткинской улице, и к первому классу уже перечитала все детские книги для моего раннего возраста. Дома книг тогда не было.

1947 год. Летом 1947 года мы жили «на даче» в деревне Фенино, по Казанской дороге. У меня остались самые отрадные воспоминания от этого лета. У хозяев была комолая коза, очень ндравная, но молока она давала достаточно для хозяев и для нас. Мама работала, приезжала на поезде каждый выходной и шла четыре километра пешком до деревни. В деревне была речка, очень быстрая и чистая, но с пиявками у берега. Я все равно купалась.

Однажды хозяева поручили мне привести козу с луга вечером домой. Я честно привела ее на веревке к дому, но она приперла меня лбом к калитке и держала, несмотря на мои попытки вырваться, пока не пришел хозяин и меня не выручил.

В лесу были ягоды и грибы, и бабушка за ними ходила.

А сегодня я узнала из последних известий, что деревня Фенино вместе с речкой Пехоркой погибает от московского мусорного полигона, который начали двадцать лет назад и давно должны были перестать пополнять. Но везут и везут наш мусор, и пакеты летают и трепещут на ветвях деревенских садов и тех лесов, где когда-то были грибы и ягоды.

В конце лета у меня разболелся зуб, и мама повезла меня в Москву к зубному врачу. Зуб полечили, а потом мама привезла меня рано утром на Казанский вокзал, посадила в поезд (поезд вез паровоз!), сказала проводнику, где меня высадить, а мне рассказала – куда идти от станции. И я поехала. Мне еще не было семи лет! Но я пришла домой, к бабушке и Вове!

Первоклассница

1947—1950 годы. В сентябре я пошла в первый класс женской школы N41, которая находилась напротив нашего дома на Кропоткинской.

Моя школа номер 41

Мне не хватало двух месяцев до 7 лет, но я свободно читала. В классе было больше тридцати девочек. Если посмотрите на фотографию первого класса, обратите внимание, что в классе нет ни одной девочки с длинными волосами, с косичками. Это примета времени – всех нас мучили вши! Наверное, это было связано и с отсутствием горячей воды в домах, и с плохим питанием, и распространением этого явления среди всего населения. Я помню, сколько времени усилий тратила бабушка на борьбу с моими волосами в первые послевоенные годы: керосин, частые гребни для ежевечернего вычесывания.

Личных воспоминаний о своих учительницах в младшей школе у меня нет.

Школа 41, первый класс

Знаю только, что учительница в первом классе, кажется, Надежда Александровна, с классом не справилась, и во втором классе к нам пришла бывшая гимназическая классная дама Екатерина Александровна Витберг, которая и вела нас до конца четвертого класса. Все шло хорошо, я окончила начальную школу на «отлично». Я даже храню до сих пор грамоту и подарок – резную шкатулку, полученные за отличные успехи.

В первом классе я подружилась с Люсей Шукшиной, которая жила в одном подъезде с нами, на втором этаже. У Шукшиных была совсем другая бытовая ситуация, чем у нас. Их семья одна занимала такую же квартиру, как наши четыре семьи. Федор Михайлович Шукшин был большим военным начальником (в чинах я и сейчас не ориентируюсь), вероятней всего, в КГБ.

У Люси была еще младшая сестра, Галя, с которой мы вместе играли, когда я приходила к ним в гости, что бывало довольно часто. Мама девочек, Нина Ивановна, была очень доброжелательна и не возражала против моих посещений – ведь ко мне-то пойти играть было никак нельзя. У девочек была своя комната и много, по тем временам, игрушек. Правда, мне тетя Лида тоже привозила из Германии, где они жили, игрушки и книжки. Так что я приходила играть не с пустыми руками – остатки немецкой фаянсовой кукольной посуды до сих пор живут у нас на даче, благодаря Таниным стараниям. А немецкие куклы в процессе жизни разбежались, а были очень хороши – с закрывающимися глазами и говорили «мама».

Обстановка в квартире Шукшиных резко менялась с приходом домой отца. Все затихали по своим уголкам, выходить в коридор не рекомендовалось, иногда лучше было уйти домой. Он был суров и неприветлив не только со мной, а и со всеми – они явно его боялись. Я дружила с девочками до нашего переезда на другую квартиру, и мы даже встречались несколько раз в последующие школьные годы.

Вова

Когда Вове было примерно три года, случилось происшествие, которое отразилось впоследствии на всей его, да и нашей, жизни. Вова, как и я, ходил гулять во двор пешком с шестого этажа. Моя ровесница Янка Каневская, дочь прокурора, жившая в шикарной отдельной квартире в соседнем подъезде, на первом этаже, решила позабавиться, спряталась под лестницей у нас в подъезде и с криком и рычанием выпрыгнула на Вову, идущего вниз гулять. Она хотела его напугать и напугала! Он страшно плакал и надолго перестал говорить. Когда через некоторое время он успокоился и опять стал общаться с нами, он сильно заикался. И это не прошло практически до конца его жизни, хотя мама его пыталась лечить и сразу и еще много раз в разные периоды его жизни. Например, когда ему было лет 12—13, я, будучи студенткой третьего курса института, в зимние каникулы ездила его лечить к профессору в Киев. Но успехи лечения бывали очень недолговечны. Заикание сильно влияло на его психику и поведение, он был неуверен в себе, комплексовал и задирался.

Я и Вова, 1955 год

Обе лифтерши в доме на Воровского все время говорили, что надо его крестить. Но на мамином пути такой тропинки не было.

Вова поступил в электромеханический техникум, бросил, и дальше вся его жизнь пошла наперекосяк.

Дачи

Каждое лето мама снимала «дачу». Про Фенино я уже писала, а потом были дачи по Павелецкой, почему-то, дороге: Видное и Калиновка. Из Видного есть фотографии, потому что в гости из Германии приезжала тетя Лида, у которой был фотоаппарат.

На дачу выезжала бабушка со мной и Вовой. Она готовила и кормила нас, продукты привозила в выходной мама. Мама и бабушка всегда вспоминали, что отправляя нас на дачу, мама с мужем переходили дома на совершенно голодный паек. Мне, когда посчитали, что я уже подросла, на даче стали давать мелкие хозяйственные поручения. Например, меня посылали на станцию в керосиновую лавку за керосином (готовили на керосинке или примусе). Идти было километра два, сначала по деревне, а потом просто под горку. И вот я, с полной банкой керосина, идя домой, встретилась на дороге с компанией гусей. И я им чем-то не понравилась. Они, громко гогоча, кинулись ко мне, пытаясь меня защипать. Как я старалась убежать! А бежать домой надо было в горку! Но осталась жива и даже цела.

На даче в Видном, 1949 год

В следующее лето, когда мы жили в том же Видном, меня отправили в колхозный питомник собирать созревшую черную смородину. Сборщику полагалась десятая весовая часть собранной ягоды. И я собирала смородину и приносила ягоды на варенье. Мне было около девяти лет.

В выходные мы с мамой ходили (без Вовы) путешествовать по окрестностям: в музей в Горках Ленинских или в опытные поля, засеянные трехостой пшеницей Трофима Денисовича Лысенко. Очень впечатляло!

А когда мы гуляли по лесам, мама учила меня петь песни своего пионерского детства: «Ах, картошка, объеденье, пионеров идеал», «Мы кузнецы, и дух наш молод», «Взвейтесь, кострами, синие ночи» и еще много чего можно вспомнить. Это очень приятные воспоминания, как мы идем полем или лесом и поем.

Крымская

Когда оказалось, что у Вовы не совсем в порядке легкие, и профессор Сперанский рекомендовал ему выезд на юг, мама воспользовалась тем, что работала в Гидрометеослужбе, которая имела очень сильно разветвленную сеть метеонаблюдений по всему Союзу. Мама выбрала Краснодарский край, станицу Крымскую (ту самую, которая сейчас город Крымск), и списалась с начальником тамошней метеостанции, Петром Антоновичем Черненьким. Он снял для нас комнату на Троицкой улице, дом 75, на берегу речки Адагумки.

И вот мы (бабушка, Вова и я) сели в поезд и приехали в Крымскую. С собой везли всевозможную бакалею – это был примерно 1949 год, в магазинах еще почти ничего купить было нельзя.

Петр Антонович нас встретил часа в 2 ночи, привез к себе (на тачке – вещи и Вову) и устроил на ночлег. Черненькие жили рядом с вокзалом. Утром мы встали, и он, опять с тачкой, повез нас на квартиру – это от вокзала примерно три километра по хорошей гравийной дороге.

Фамилия хозяев была Лобода. Их было трое: хозяин, Иван Максимович, его сестра, Евдокия Максимовна и его жена Пелагея Петровна.

Иван Максимович Лобода с женой Пелагеей

Домик был саманный, естественно, без печи, но с большой плитой, на которой все готовили. В комнате – одно маленькое окошечко. Больше всего помнится большой фруктовый сад и большой участок, где росли пшеница и помидоры, а также виноградник и огород, где понемногу росло все остальное. Эта семья никогда не вступала в колхозы-совхозы, но и в кулаки не попала.

Евдокия Максимовна Лобода

Местные жители и мы с бабушкой, 1950 год

Все нерастущие продукты покупались на рынке, который находился в центре станицы, на другом берегу Адагумки.

Иван Максимович был глубоко верующий человек, но не воцерковленный, толстовец. В свободное время он всегда был погружен в какую-то серьезную религиозную литературу.

Летом он жил в саду, у него там была лежанка с крышей, увитой виноградом. Внешность его была очень привлекательная: он был высокий, богатырского телосложения, конечно, загорелый до пояса, с седой аккуратной бородой и седыми волосами. Лет ему было около шестидесяти. Он был неразговорчив, во всяком случае, с детьми, а с бабушкой иногда разговаривал о жизни.

Иван Максимович Лобода

Иван Максимович стал ее последней любовью и оказал на нее такое влияние, что она потом стала у меня спрашивать: «как это все-таки бабочки получились такие красивые, неужели это они сами?». А ведь считалась атеисткой!

Крымская, бабушка и золотые шары, 1949 год

Все три женщины, бабушка, сестра и жена Ивана Максимовича, все время были заняты хозяйством. Когда начался обмолот пшеницы, я тоже в нем участвовала и помогала, чем могла.

Там очень интересно для меня собирали помидоры: все сорванные плоды складывали прямо в огороде в большую кучу, высотой метра полтора. Из этой кучи их выбирали на продажу на рынке, из нее же мы брали себе поесть.

Наши хозяева воспользовались знакомством с нами – москвичами и стали ездить в Москву продавать помидоры, останавливаясь в Москве в нашей квартире.

Дом на ул. Воровского

В это время мы уже жили на улице Воровского (угол Садовой, площадь Восстания).

Дом этот был непростой. Часть его была построена для Гидрометеослужбы с Гидрометеоцентром, часть – для Министерства угольной промышленности, еще часть – для Союза писателей, который располагался на улице Воровского напротив.

Заселяли дом очень выборочно, проверенными людьми, так как с верхних этажей дома был виден особняк Берии, который тогда еще не был «изменником и агентом иностранных спецслужб», а был очень в силе. В подъездах неотступно дежурили тоже сильно проверенные лифтерши. В праздники не разрешалось выходить на балконы, хотя все балконы смотрели во двор.

Наш дом на улице Воровского, вид на высотное здание на площади Восстания

У нас было две комнаты в большой четырехкомнатной квартире на втором этаже шестиэтажного дома. В квартире было еще двое соседей: семья полковника (он, его мать, жена и сын) и семья доктора наук Николая Николаевича Сомова, сотрудника Гидрометеоцентра (он, его жена Татьяна Ивановна, ее мать и дочь Наташа).

Семья военного занимала большую комнату с окнами на площадь Восстания, с отдельной прихожей. Семья Сомовых занимала одну комнату с окном на улицу Воровского. У нас было две комнаты: одна такая же, как у Сомовых, с окном на Воровского, а вторая – комната 8 кв. м., с окном во двор, темноватая, предназначенная вообще-то для прислуги. Мы с бабушкой и Вовой там и жили. Там же останавливались и все гости, которые к нам приезжали, в том числе и наши хозяева из Крымской, торговавшие в Москве своими помидорами.

С Черненькими же завязалась большая дружба. У Петра Антоновича был сын, Николай Петрович, мы подружились с ним и с его только что созданной семьей. У них родился маленький сынок Петя, а Николай Петрович уехал в экспедицию. И его жена Валентина вместе с крошечным мальчиком поселилась на лето у нас в маленькой комнате, пока мы были на даче. Так все начиналось и продлилось десятилетия, пока Николая Петровича не стало. Мы общались с ним, Валей и детьми – Петей и Таней, мама участвовала во всех их жизненных перипетиях. Правда, сейчас эти связи потерялись.

В нашей квартире, кроме маленькой общей прихожей с вешалкой, был большой холл. Сначала маленький Вова катался по нему на велосипеде, а потом там стоял взрослый велосипед, который мама выиграла в лотерею, и на котором я каталась по двору и улице Воровского.

Все полы в квартире были паркетные, и регулярно приглашали полотеров для натирки полов во всех комнатах, в том числе и в холле.

В нашем подъезде все квартиры были коммунальные.

Над нами жил мальчик моего возраста: Володя Козаков, с которым мы встречались в подъезде и во дворе, и которому я, очевидно, нравилась, потому что при встречах он иногда дарил мне красивые открытки с приятными текстами.

Поскольку обучение тогда было раздельное, общение с мальчиками ограничивалось родственниками и друзьями родителей (у меня – Виталий, Игорь и, позже, Сережа Сергеевы) или хулиганистыми дворовыми мальчишками.

Хотя в нашем доме жила семья Сергея Михалкова, детского писателя, их дети в нашем замкнутом дворе не появлялись, а гуляли в сквере снаружи дома.

Поэтому внимание моего соседа мне было лестно, и одна из открыток хранится до сих пор.

Открытка

Многие жильцы были ученые-метеорологи и океанологи, глубоко интеллигентная публика. Мама с ними была знакома по работе.

Наш сосед Николай Николаевич был мастер по шахматам, пытался обучить играть и нас с Наташей, которая была младше меня на год, и с которой я дружила.

Многие из этих ученых были любители музыки, посещали Дом ученых и часто собирались дома поиграть ансамбли. По маминой просьбе меня часто приглашали в верхние квартиры послушать.

Мама, будучи дочерью музыканта и композитора, Николая Николаевича Садовского, никак не могла простить родителям, что ей не дали музыкального образования. Поэтому она всячески старалась восполнить это пробел мной.

В шесть лет меня отдали в музыкальную школу в Неопалимовском переулке по классу виолончели, после переезда на Воровского я еще походила на виолончель в музыкальную школу возле планетария.

А потом мамины возможности выросли, она стала секретарем Краснопресненского райкома партии и определила меня в музыкальную школу при Консерватории, по классу фортепиано, к педагогу Ирине Александровне Шпигель (мне взяли напрокат хорошее пианино).

Видимо, наследственные способности к музыке у меня были, но в возрасте 13 лет начинать учиться, да еще в такой школе….

В результате я два года отходила в Мерзляковский переулок – на сольфеджио и музлитературу, училась вполне успешно, на «хорошо».

Угол улицы Воровского и Мерзляковского переулка, где находилась музыкальная школа

А по специальности я занималась дома у Ирины Александровны, чтобы ей было не стыдно в школе, если меня услышат.

Как-то я сдавала зачеты, а потом отказалась дальше ходить в музыкальную школу,

А тут мы и переехали, и надо было основную школу кончать – не до того…