Текст книги "Недетские истории"

Светлана Сорокина
Недетские истории

От автора

Я не умею придумывать. Я умею замечать и узнавать, а потом рассказывать другим – так приучила профессия. В этой небольшой книжке собраны два десятка историй о детях, которые я узнала в течение последних нескольких лет в разных городах нашей родины. Разумеется, историй было гораздо больше, просто эти запомнились особенно. Это реальные истории, я только иногда меняла имена – вдруг какая-нибудь неточность огорчит тех, о ком я рассказываю. Иногда – додумывала детали, о которых забыла или не сумела спросить вовремя.

А еще я рискнула поделиться с вами очень личным: рассказом о встрече с моей дочкой. Я уверена, что даже у самых грустных историй может быть счастливый конец, и хочу обратить вас в свою веру.

История первая. ОБЪЯСНЕНИЕ

– Ой, посмотри, как смешно малыш в животе лежит! Вниз головой!

Тоська валяется на ковре с детской книжкой «Откуда я появился». Моей девочке уже четыре с половиной года, и она хорошо умеет читать, но предпочитает рассматривать в книжках картинки, особенно такие интересные.

– Ты же видела на улице женщин с большими животами, вот они как раз и носят в этих животах малышей, они растут-подрастают, а потом появляются на свет…

– А как они появляются?

– О, это трудная работа и это, конечно, больно! Малыш выходит у мамы из живота, иногда даже приходится делать разрез и вытаскивать его.

Тося с изумлением смотрит то на меня, то на рисунки в книжке – там все улыбаются и не похоже, что больно. Тоська задумывается.

– Мамочка, а можно как-нибудь по-другому ребеночка заиметь?

– Можно. Вот я тебя в животике не носила, я тебя нашла в таком специальном доме, где маленькие дети сидят и ждут, пока их найдут родители.

– А как они находятся? Ты как поняла, что я твоя дочка?

– Не знаю… Просто я тебя увидела и сразу поняла, что ты – моя девочка, а ты увидела меня и поняла, что я – твоя мама.

– И что я сказала? – История явно увлекла Тоню, она даже вскочила на ножки.

– Ну, ты тогда еще не умела говорить, ты и ходить-то не умела, между прочим. Ты стояла в «ходунках» в дальнем углу большой комнаты и смотрела на меня, потом я вот так распахнула руки, и ты побежала на этих колесиках ко мне навстречу, и мы обнялись и поцеловались.

– Покажи, как это было!!!

Мы расходимся в разные углы комнаты и, распахнув руки, бежим друг другу навстречу. Потом мы еще и еще раз повторяем эту сцену.

– Мама, а можно, когда я вырасту, я тоже так найду свою дочку?

– Поживем – увидим, Тоська. Что сейчас загадывать?

– Ну что, совсем отчаялись?

Директор дома ребенка смотрела на меня с улыбкой, а мне улыбаться не хотелось, мне бы не расплакаться… Я упорно смотрела в окно. Створка его была открыта, теплый майский воздух качал простенькую занавеску, за окном пели птицы. Мне не хотелось продолжать разговор, и я в очередной раз пожалела, что снова пришла сюда. Несколько дней назад моя случайная знакомая привела меня в дом, где сама недавно нашла девочку. Аня (так звали знакомую) сказала, что здесь работают очень хорошие люди, искренне хотят устроить в семьи как можно больше детей и не цепляются за формальности – не страшно, если еще не все документы собраны.

Мы пришли и потом минут сорок играли с тремя маленькими мальчиками в игровой комнате. Это были хорошие, симпатичные малыши, вот только я никак не могла понять, кто из них мне роднее, что ли… Поймала себя на мысли, что в уме перебираю скудные факты их коротких биографий, сообщенные соцработником. Так ничего и не решив, ушла и затосковала еще больше: поиски мои продолжались уже долго, почти год, и я не верила в их успешное завершение.

– Не расстраивайтесь, у нас есть тот ребенок, что вам нужен!

Я подняла глаза на Элеонору Сергеевну, пытаясь понять, шутит она или всерьез решила, что лучше меня знает, кто мне нужен.

– У вас есть мальчик лет трех-четырех?

– Нет, у нас есть девочка девяти месяцев!

– Не смейтесь надо мной.

Еще в самом начале поисков я решила, кто мне нужен: именно мальчик и именно трех-четырех лет, учитывая мой собственный не юный возраст и тяжелый, неженственный характер. И вот пожалуйста…

Элеонора Сергеевна почти вытолкала меня из кабинета, и мы пошли в группы. Я устало разглядывала детские кроватки и вольеры, из которых высовывались разномастные головы малышей. На руки лучше не брать – потом будет не успокоить, не уложить снова в сиротскую люльку. Инстинкт требует не быть одному.

Наконец приходим в дальнюю комнату, большую, многолюдную, поскольку дети не спят, а ползают или перемещаются в «ходунках», няньки греют еду в сосках, – здесь проживают дети годовалого возраста. Или около того.

Я вежливо любуюсь детским броуновским движением, пока не слышу за спиной короткую реплику директрисы:

– А вот и ваша, в-о-о-т в углу стоит!

В дальнем углу в «ходунках» тихо стоит маленькая щекастая девочка в застиранной распашонке и внимательно смотрит на пришедших. На голове – светлый пушок, а глаза яркие, темно-карие, под тонкими ниточками бровок. Девочка очень серьезна и молчалива. Я присела на корточки, чтобы лучше разглядеть ребенка, и встретилась с ней глазами. Почему-то в комнате стало очень тихо (или мне показалось?), но потом мне сказали, что встречи этой опасались: девятимесячная девочка умудрилась отринуть уже две пары усыновителей. Как она это делала? Очень просто: заходилась в истерике всякий раз, когда чужие люди брали ее на руки. Успокоить не удавалось, и первое впечатление бывало испорчено.

Почему-то очень захотелось, чтобы девочка мне откликнулась. Я осторожно, словно боясь спугнуть, поманила ее рукой и тихо позвала:

– Здравствуй, давай знакомиться… Девочка побежала мне навстречу. Она отталкивалась маленькими ножками в вязаных носках от пола и быстро-быстро катила свои «ходунки». В какой-то момент мне показалось, что она просто увидела кого-то знакомого за моей спиной, но девочка затормозила прямо передо мной и подняла маленькие ручки. Она по-прежнему не улыбалась и смотрела очень серьезно, но благосклонно позволила взять себя на руки. Потом я попросила разрешения посмотреть, как ее переодевают. Девочка была маленькая, миниатюрная с выпирающим животиком.

– Ну что, понравилась?

– Заверните, пожалуйста.

Дальше все было просто: многочисленные справки, которые некогда было собирать, как-то вдруг быстро были получены, жилищные условия проверены, характеристика с места работы написана, дата рассмотрения дела в суде – назначена. Я прибегала в дом ребенка повидаться с девочкой, которой уже (и без долгих раздумий) дала имя – Антонина. Так звали мою бабушку, которая родилась на сто один год раньше моей дочери – в 1901-м.

История вторая. ИМЯ

Тоня была предпоследним, девятым ребенком в семье Ивана и Екатерины Панкратовых. Самая младшая, Клавдия, родилась в 1905-м, когда у старших сестер уже были свои дети. Жили Панкратовы в красивой и богатой Александровке, рядом с Царским Селом, по другую сторону Александровского и Баболовского парков. Летом многие дома сдавались дачникам – столичным, питерским. Бывали дачники и у Тониных родителей, а еще Иван Николаевич занимался извозом. Когда-то вполне справная семья, к моменту появления на свет младших детей совсем обеднела, и виной тому стало пьянство главы семейства.

Девочки учились недолго – четыре класса церковно-приходской школы, а потом все время где-нибудь работали. Больше всего Тоне нравилась летняя работа в Екатерининском парке. Бригады детей и подростков небольшими специальными ножичками выковыривали траву, проросшую между камешками на прогулочных дорожках. В выходные дни по этим изумительно чистым дорожкам вышагивали нарядные дамы и статные кавалеры – в парк пускали только хорошо одетую публику. Однажды Тоня раздобыла у одной из старших сестер нарядную шляпку и тоже прогулялась в парке. Ей повезло – она увидела всю царскую семью. Они проезжали в коляске и приветливо махали руками тем, кто попадался по дороге. Тоне запомнилось, что все в этой коляске были одеты в очень светлые, сияющие одежды. Казалось, что луч солнца упал на этих людей и не покидал, несмотря на движение…

На именины, в марте, Тоня непременно заходила в соседнюю лавочку, где семья покупала все необходимое из продуктов, часто в долг. Девочка говорила приказчику: «А у меня сегодня день ангела!» – и тот поздравлял и даже дарил что-нибудь по случаю такого события. Это чаще всего были какие-нибудь сладости, например круглые шоколадки «миньон», но однажды Тоня получила в подарок красивую чашку, которую очень берегла и которой гордилась.

Перед самой войной мать стала возить в Царское Село молоко, на продажу. Сдавала его в молочную лавку, а в соседней кондитерской ей продавали «сладкий лом» – пирожные, не проданные накануне или помятые. Их можно было взять за бесценок, за копейки, и привезти прямо в пустом бидоне своим девочкам.

Потом началась война, пришли тяжелые времена. Взяли в долгий кредит швейную машинку компании «Зингер» и стали шить белье для армии.

В свои 13–14 лет Тоня научилась кроить и строчить на машинке и старалась не отставать в работе от старших. Это умение и эта швейная машинка потом не однажды выручали ее в жизни. К 1917 году кредит за машинку еще не был выплачен, и Тоня была страшно довольна, что компания «Зингер» прекратила свою работу. Это был, пожалуй, единственный случай ее положительного отношения к революции.

Во всяком случае, все бабушкины воспоминания делились на две неравные части: до и после семнадцатого года. Сейчас я понимаю, конечно, что в том году ей исполнилось только 16 лет и что дореволюционное время – это время ее недолгого и не самого счастливого, но – детства.

Очень скоро Тоне уже не на кого будет опереться: в 1918-м, во время корниловского наступления, случайным снарядом будет разрушен родной дом, в 19-м от тифа один за другим умрут родители.

Я не помню, чтобы бабушка хоть когда-нибудь плакала. Ни от боли (а только на моей памяти она бывала тяжело больна), ни от утрат. Одна за другой уходили из жизни ее «девчонки», подруги, а она, узнав очередную печальную весть, деловито интересовалась, нужно ли помочь, и отправлялась успокаивать родственников. Бабушка Тоня не ладила с моим отцом, они ругались, иногда сильно, но после этих ссор заплакать, кажется, был готов папа, а не наша железная старушенция. Мы с сестрой тоже побаивались ее: бабушка была строгая, постоянно заставляла нас мыть полы, вытирать пыль, собирать разбросанные вещи. Она не выносила грязь и всю жизнь боролась с ней, как с личным врагом. Сколько помню, на ее кровати всегда лежало белоснежное покрывало с таким же белоснежным кружевным подзором. Для достижения такой немыслимой белизны бабуле приходилось подолгу кипятить белье в большом чане на плите – у нас тогда еще не было даже примитивной стиральной машины.

С ранней весны до глубокой осени продолжались работы на огороде. Это было наше проклятие – кусочек земли на краю города, за Египетскими воротами. Там все время надо было что-то делать, а заниматься прополкой, поливом или сбором колючего крыжовника хотелось нам крайне редко. Бабушка ругалась, называла дармоедами, грозилась не дать зимой даже ложки варенья. На самом деле это крохотное хозяйство здорово выручало нашу семью во времена всеобщего дефицита: зимой на ура шли закрученные бабулей огурцы, клубничное и малиновое варенье, а яблочная «пятиминутка» была изумительной начинкой для пирогов, которые пекла все та же бабушка. Из яблок и крыжовника Антонина Ивановна делала домашнее вино. Помню большие бутыли с отводными трубками, в которых дозревал напиток. Эту фруктовую бражку потом с удовольствием пробовали все наши гости.

Все детство мы с сестрой щеголяли в платьях, сшитых бабушкиными руками на той самой старенькой зингеровской машинке. Она перешивала для нас свои и мамины старые платья и пальто, ухитряясь без выкроек и модных журналов смастерить (судя по сохранившимся фотографиям) вполне симпатичные наряды. А еще бабуля была стихийной ненавистницей советской власти.

Помню, что в детстве меня смущали ее язвительные замечания по поводу, например, партийных обещаний. Коммунистическое завтра в ее представлении выглядело общим бараком, где все равны в своем праве на работу и плошку баланды в обед. Мы с сестрой возмущались такими сравнениями, нас в школе учили другому, а бабуля только усмехалась и приговаривала: «Сами увидите, я-то, к счастью, не доживу». Антонина Ивановна в принципе не верила ничему из того, что говорила наша советская власть. Повзрослев, я поняла, почему: бабушка прожила долгую жизнь и никогда за все эти годы не видела от государства помощи, скорее наоборот.

Она чудом выжила после революции, когда осталась без родителей и без крыши над головой, – работала «у людей», за прокорм. Потом повезло встретить хорошего человека, Сергея Ивановича Антонова, и на несколько лет судьба дала ей передышку. Муж работал на телефонной станции, а она растила детей – мою маму и ее младшего брата, Володю, которого я видела только на фотографии.

Немцы заняли Царское Село уже в сентябре 41-го. Дед до последнего обеспечивал связь на своем телефонном узле, даже когда снаряды лупили по улицам нашего города. Всех, кто не успел убежать в Ленинград, разделили на две части: мужчин погнали под Гатчину, в трудовой лагерь, а женщин и детей – на дорожные работы, под Нарву. Моему дяде Володе было тогда лет тринадцать, но он метнулся к отцу и вместе с ним погиб от голода и побоев в лагере. Бабушка и моя мама, тогда еще школьница, случайно выжили в оккупации… Наша советская власть потом никак не могла простить им этого везения: то, что мои родные оказались на оккупированной территории, припоминалось при каждом удобном случае и расценивалось как несмываемый позор, чуть ли не предательство. После войны было негде жить, негде работать, нечего есть. Мама едва не погибла, будучи мобилизованной на работы по разминированию окрестностей Ленинграда. Сколько их сгинуло, девчонок, едва обученных на краткосрочных курсах минеров?! Антонина Ивановна бралась за любую, самую тяжелую работу, опять пытаясь выжить.

Бабушка не была религиозной, во всяком случае, икон у нее в комнате я никогда не видела, в церковь она не ходила, только разве что на Пасху пекла удивительно вкусные куличи. Каково же было мое удивление, когда оказалось, что бабушка умудрилась окрестить меня тайком от родителей!

Я была уже студенткой, когда спросила у мамы, не было ли у нее желания окрестить меня в детстве. Мама сказала, что священники обязаны предъявлять списки прошедших крещение и это грозило и грозит большими неприятностями родителям. Глупость, конечно, сказала мама, но зачем было нарываться? «Ха-ха, – сказала бабушка Тоня и вытащила откуда-то из недр своего шкафа маленький оловянный крестик на простом шнурке, – на, носи, наконец». Оказалось, что, когда мне было года два, бабуля ездила в гости к родне, на улицу Пестеля, и окрестила меня в расположенном рядом соборе. Мама ахнула: «Да если бы узнали, могли с работы выгнать (она работала в школе)!» Антонина Ивановна только пожала плечами: ну ведь не выгнали же. Подозреваю, что и крещение мое было не в угоду Богу, а в пику советской власти. В повседневной жизни бабуля любила приговаривать: «На Бога надейся, да сам не плошай!»

…Я почему-то совсем не раздумывала, какое имя дать моей дочке. Я назвала ее Антониной, и кто-то на крестинах сказал мне, что имя это означает – «обретенная». Надо же, подумала я… И только недавно прочитала, что смысл имени другой. Антонина – «принимающая бой, противостоящая». Сильное имя. Как раз для России.

История третья. УЛЫБКА

Мы открываем калитку и выходим на деревенскую улицу. Четырехлетняя Тоня гордо толкает перед собой игрушечную детскую коляску, только что подаренную крестным. Коляска точно копирует настоящую и отличается только размерами, особо радостным бело-розовым цветом и содержимым: в ней лежит большая красивая кукла. Кукла аккуратно укрыта теплым одеяльцем, несмотря на июльский зной. Тонька пыхтит, протаскивая все это великолепие через калитку, но от помощи упорно отказывается, я же прикидываю, на какое расстояние хватит ее рвения и как скоро мне придется тащить эту коляску на себе.

Выруливаем на улицу и буквально в десяти шагах перед собой видим двух молодых женщин с детскими колясками, до смешного похожими на Тонькино приобретение. Дочка замирает на месте, пристально смотрит на женщин, на меня и вдруг с криком: «Девочки, подождите меня!!!» – бросается за уходящими. Женщины вздрагивают, оборачиваются и видят мою маленькую бегущую «мамашу». Смеялись мы так, что заплакал один из настоящих младенцев, а ленивая соседская собака, чье присутствие до сих пор выдавала только лапа, вылезавшая из-под забора, встрепенулась и залилась дурашливым лаем. Тонька стояла посредине и смеялась громче всех, вряд ли точно понимая причину нашего веселья, просто за компанию.

Она совсем не улыбалась весь первый год нашего совместного проживания.

Правда, и плакала крайне редко и только по делу. Два раза плакала так сильно и долго, что я в панике вызывала неотложку. И оба раза врачи ворчали, поскольку и температура и рев были всего-навсего из-за того, что резались зубы.

Еще Тоня много ела – все, что ей предлагали: ела молча, серьезно и максимально сосредоточенно. К этому я была готова: в доме ребенка мне объяснили, что у «казенных» детей мало развлечений, с ними не разговаривают и им не рассказывают сказки на ночь, не таскают на руках, не выносят каждый день на прогулки. Еда – единственная доступная радость, и они готовы есть постоянно, хотя по-настоящему упитанных детей среди этих младенцев можно встретить крайне редко: пища почему-то не идет им впрок. Моя Антонина в своей группе считалась толстячком, наверное из-за круглых щек. Когда я принесла ее домой и в первый раз показала врачу уже «на гражданке», оказалось, что у девочки недобор веса. Ей был уже почти годик, а весила она всего семь с половиной килограммов. Врач послушала – пощупала-покрутила Тоську, нашла ее очень пропорциональной и хорошенькой и предположила, что мне досталась «дюймовочка» – мелкая, миниатюрная барышня (забегая вперед, скажу, что прогноз не оправдался: Тоня, по всей видимости, будет девицей рослой и крупной – в меня).

Я принесла ее домой летом, в начале июля, точнее, сразу привезла на дачу. Помню, какое это было славное лето! Почему-то особенно запомнила теплые ливни, которые время от времени обрушивались на землю, ненадолго прерывая летний зной и освежая запахи и краски.

В один из выходных дней мы с Тоней остались на даче одни. Я уложила ее поспать после обеда, а сама с удовольствием устроилась с книжкой на веранде. И тут хлынул дождь. Он стучал по крыше, шуршал в ветках деревьев, брызгами залетал в мое укрытие. Почему-то я вдруг остро ощутила чувство счастья, восторга даже: в доме спала моя дочь, и у нас впереди – целая жизнь!

Вот только Тоня по-прежнему не улыбалась. Я пыталась смешить ее, тормошить, щекотать. На короткое время девочка изображала что-то вроде болезненной гримаски, и вот уже опять – рот скобкой, опрокинутой вниз.

Между тем Тоська начала ходить и произносить первые слова. Я много фотографировала девочку – трудно найти лучший объект для съемки, чем любимый ребенок. Антонина быстро привыкла к этому процессу и быстро выучила слово «покази», то есть требовала показать полученное изображение на экране цифрового фотика. В наших альбомах хранятся фотографии, на которых Тося ест кашу и рассматривает книжки, сидит на руках у многочисленных знакомых и нюхает цветы на клумбе, сидит на первом своем маленьком велике. Но не улыбается. Самая любимая фотка этого времени – случайно пойманный момент ее, наверное, первой улыбки.

Дело было так. Я посадила Тоню в пластмассовую ванночку – купаться. Надо сказать, что к этому занятию тоже некоторое время пришлось привыкать: в доме ребенка грязные попы быстро и без сантиментов моют под струей воды из крана, примерно так же «споласкивают» мелких обитателей – и назад, в кроватку. Через некоторое время моя девочка полюбила водные процедуры и уже не просила вынуть ее из воды поскорее. Однажды я взяла фотоаппарат, приготовилась фотографировать, и тут в узкое окошко ванной комнаты упал луч вечернего солнца, точно угодив на свежевымытую щеку ребенка. Тося сощурила глаза, завертела круглой головой и… улыбнулась. У нее оказалась восхитительная улыбка, я таких в жизни не встречала! В дальнейшем (и очень скоро) Тоська и сама поймет силу своего веселого очарования и научится этим оружием пользоваться, но ту, первую улыбку я запомню на всю жизнь. Хорошо, что я успела ее заснять!