Текст книги "Всё сначала!"

– Не тронь! Тебе показать удостоверение на медаль? – ответил Леня.

Конфликт разрешился, но обида осталась. Свою медаль Леонид больше ни разу не надел…

Он серьезно занимался спортом, был чемпионом Советского Союза по плаванью среди юниоров. Во Дворце пионеров на Невском долго висел его портрет. Друзья считали Леньку везунчиком. Он был добрым, улыбчивым. Когда окончил «корабелку», его позвали в аспирантуру, но он предпочел работу в так называемом «почтовом ящике» – закрытом КБ, без адреса.

Леня женился, родился сын Сережа. А вскоре после появления наследника получил заманчивое с точки зрения карьерного роста распределение на базу ВМФ в Каспийске. Однажды по пути с работы домой он, по обыкновению, купил на берегу рыбу. Всегда брал у рыбаков свежий улов, а тут пожилая женщина продавала… Небось подняла выкинутую на берег дохлую рыбу… Леня съел эту рыбину и умер от бутулизма. Когда позднее семье переслали его вещи, Зоя Михайловна открыла чемодан – наверху лежала книга Аны Марии Матуте «Мертвые сыновья». Когда он умер, ему было только тридцать семь…

Лия Давидовна унаследовала от отца земледельческую жилку и решила посвятить свою жизнь выращиванию хлеба – главной для каждого блокадника святыне. В 1959 году она закончила Ленинградский сельскохозяйственный институт в Пушкине по специальности Защита растений от вредителей и болезней. На вручении дипломов присутствовали селекционеры-пшеничники, и мама сразу получила приглашение в Омский СибНИИСХоз. И это при том, что на распределении в комиссии сидел Давид Васильевич с одобренной совхозом «Ручьи» заявкой на дочь. Однако Лиечка предпочла свою трудовую карьеру начать самостоятельно, без протекций и поблажек со стороны отца.

В дальнейшие планы вмешалось замужество. Лиечке было двадцать три года. Со своим будущим супругом на тот момент она уже была знакома около десяти лет. Его звали Аркадий. Он был старше ее на восемь лет, хорош собой, горяч характером, родом из Красноуфимска, где их семьи когда-то были дружны. Он приехал в Ленинград учиться в Высшем военно-морском училище имени Фрунзе и частенько заглядывал к Сургановым. Лиечка ему нравилась всегда, и Аркадий оказывал ей знаки внимания. К моменту бракосочетания его уже списали с флота… за избиение матроса. И Лиечку все предупреждали, что характер у ее избранника норовистый, непредсказуемый. Она не послушала… Перераспределилась на работу по месту жительства мужа, и они уехали в Красноуфимск.

Ничто не предвещало беды. Лиечка вспоминала, как молодоженами они даже начали вместе строить катер. Аркадий сам его выдалбливал, смолил, а Лиечка в качестве подмастерья подавала инструменты и подносила материалы. Однако к концу первого месяца совместной жизни выяснилось, что муж жутко ревнив. Придет бывало с работы: «Где ты сегодня была, расскажи, по какой улице шла? Ага, там военное училище, и ты около него флиртовала!?» А то и на полном серьезе отпросится пораньше, бежит домой через три ступеньки по лестнице, влетает и прямиком под кровать – вдруг там любовник спрятан. Рук, к счастью, не распускал, но истерики закатывал ежедневно. А Лиечка тогда была совсем еще девочка, всегда оберегаемая мужчинами в семье – громко прикрикнуть не умела. Ее просто тихо колотило.

Так продолжалось год. Молодые жили в коммуналке. Их соседка все это безобразие видела-слышала. И когда Зоя Михайловна приехала погостить к дочери, женщина позвала ее на кухню и, не особо вдаваясь в подробности, сказала: «Увозите отсюда свою девочку. Пока не поздно». Сказано это было так, что тотчас, не мешкая, Зоя Михайловна договорилась со своей давней знакомой в Красноуфимске, чтобы Лиечка какое-то время, пока не перераспределится, пожила у нее. В советское время ведь так сразу нельзя было бросить работу. Тем же вечером перевезли вещи. А после очередной ссоры с мужем перебралась к знакомой сама.

Изредка они с Аркадием сталкивались в трамвае по дороге на работу. На людях он сцен не устраивал, но постоянно спрашивал, когда она вернется, и каждую их случайную встречу заканчивал фразой: «Ладно, подождем». Когда уладили вопрос с увольнением, Зоя Михайловна забрала дочь в Ленинград. Уезжали спешно, налегке, ничего с собой не взяв. Знакомая обещала все вещи почтой прислать, но так и не прислала…

Кстати, первым поднял тревогу Леня. Он чувствовал что-то неладное и все твердил Зое Михайловне: «Поезжай, Лийке там плохо». Хорошо, что она прислушалась… Развод оформляли уже заочно. Аркадий потом еще долго писал Лие. Но не приезжал. Ленька тогда сказал сестре: «Если ты ответишь хоть на одно письмо, я тебе ноги выдерну и спички вставлю».

После незадавшегося брака нужно было все начинать сначала. Лиечка и тут проявила самостоятельность. К отцу в совхоз снова не пошла. Ну, как же, разве можно по блату? Хоть и с двухлетней отсрочкой приняла приглашение работать в Омске. Боролась с совкой зерновой – есть такой вредитель. Испытывала пестициды. Первый раз, когда в поле вышла, – конца краю не видать, вспомнила поговорку: пошел работать – забудь то, чему тебя учили в институте. На практике все совсем не так, как в теории. В учебнике написано, при какой влажности и температуре надлежит хранить зерно, как оно должно быть послойно укрыто. А зашла в сарай: брезент на голую землю постелен, сверху свалена куча зерна – мокрое, и от совки, если присмотреться, аж шевелится.

Первый свой сибирский заработок потратила, купив маме нарядную теплую кофту, Леньке – свитер, отцу – шерстяную безрукавку. А на то, чтобы отправить подарки почтой в Ленинград, денег уже не осталось. Пришлось ждать отпуска, чтобы отдать их собственноручно.

Жила в частном домике у колоритной бабки Фаины, потомственной сибирячки. Они потом еще долго переписывались. Хозяйка после Лии так никого больше и не пустила. Писала, что лучше нее постояльцев не найти, и все надеялась, что та вернется. У мамы действительно были мысли насовсем остаться – нравилась ей Сибирь. Часто вспоминала свои ежеутренние километровые забеги на подшефные участки в валенках и шубейке: морозец щиплет, ресницы индевеют, снег скрипит, дым из труб прямым столбом – красота!

Однажды чуть не попала под самолет! Не лайнер, конечно – под кукурузник. Он опылял поля, а она в сосредоточенной задумчивости прогуливалась. Видит краем глаза – летит. Ну, и пусть себе летит. А когда осознала, что находится на его траектории и он уже слишком низко для того, чтобы свернуть, дала деру по прямой – нет чтобы в сторону отскочить. Под конец упала на землю, уши руками зажала, глаза зажмурила!.. Самолет над самой головой пролетел! Летчик, приземлившись, весь раскрасневшийся, взмокший от страха, что задавил девчонку, подбежал, замахнулся на нее и… обнял: «Слава Богу, живая!» Это ж кому рассказать! Ну, под машину угодить – еще куда ни шло, под поезд, даже под катер, но чтобы под самолет! Так что по части оригинальности моей мамуле равных нет.

Однако не суждено ей было остаться в Сибири, жизнь распорядилась иначе. Пришло известие, что Давид Васильевич при смерти. Лиечка все бросила и поспешила в Ленинград. Ее уговаривали не увольняться – перевестись в аспирантуру. Но отец умирает! Ни о чем другом в ту минуту она думать не могла!

После похорон Давида Васильевича дома надолго не задержалась. Поступила в аспирантуру и уехала в Дагестан. Приступила к кандидатской диссертации на тему неполегающих сортов озимой пшеницы. Работала в трех километрах от Дербента на опытно-селекционной станции имени Ахундова. Вместе с другими аспирантами жили коммуной, а мамуля была ее казначеем. Размещались в двух деревянных бараках – в одном девушки, в другом – парни. Быт был самый простой. Кашеварили прямо на улице. Созывая на обед, били палкой в подвешенный рельс: первыми со всей округи бежали кошки, за ними – собаки и последними, нога за ногу, подтягивались аспиранты. Спозаранку уходили в поле, трудились с шести до десяти утра, после чего бегали купаться – благо, Каспийское море рядом, пережидали пик жары, лежа под мокрыми простынями на полу, и возвращались к работе с трех до семи вечера. В Дагестане не поливное земледелие – богара. Полуденное пекло еле-еле выдерживали и посевы, и люди. Пытались охладиться любым способом. Лиечка заработала себе радикулит: разгоряченная вставала под ледяной душ и, в конечном итоге, застудила поясницу. Лежала на полу влежку, не могла пошевелиться. Товарищи ее за ноги, за руки переворачивали. Клали на спину разогретый кирпич или горячий песок – лечили теплом.

Однажды большой компанией решили забраться на гору Джалган, встречать восход. Насмотрелись, как местная молодежь, словно архары, лихо по ней лазает. До горы, казалось, вроде бы рукой подать, совсем рядом. Вышли ранним утром и еле-еле докарабкались к закату.

Мама рассказывала, что всему удивлялась. Никак не могла привыкнуть к местному укладу жизни: аварцы на берегу моря жили прямо в землянках, без электричества и каких-либо удобств. У них были огромные безухие волкодавы. Когда собаки не пасли скот в горах, они лежали вдоль улиц, провожая прохожих сердитым рыком. Проходя мимо, главное было не оглядываться, иначе спровоцируешь нападение. Малыши, предоставленные сами себе, целыми днями бегали по поселку, срывая немытые овощи и фрукты в огородах. На них были незашитые посередке штанишки: сел, сделал свои маленькие и большие дела и побежал дальше.

Три года по шесть месяцев мама находилась в Дагестане, собирала материал для диссертации. Защитилась уже в Ленинграде. И вот тут начались мытарства с работой. С ее специализацией трудоустроиться в большом городе было не так просто, как на просторах земледельческих регионов. Поэтому Лия, не раздумывая, уехала на Украину. Работала на Мироновской селекционно-опытной станции имени Старченко под началом Василия Николаевича Ремесла.

Историческая справка: В. Н. Ремесло – знаменитый селекционер, доктор сельскохозяйственных наук, академик ВАСХНИЛ и АН СССР, автор сорока сортов разных зерновых культур, в том числе Мироновской-808, широко распространенного в мире стандарта озимой пшеницы. Ныне опытная станция является Мироновским институтом пшеницы Национальной академии аграрных наук Украины, который носит имя В. Н. Ремесла.

Мамуля подавала большие надежды и быстро продвигалась по карьерной лестнице. И снова вмешалась беда – внезапная смерть Лени. Ремесло не хотел ее отпускать, долго не подписывал заявление об уходе, лично предлагал внеочередной отпуск. Но и тут, как незадолго до этого, когда не стало Давида Васильевича, дал о себе знать Лиечкин характер: в Ленинграде мама совсем одна… Печальное событие уже не первый раз срывает ее с места работы.

Когда семья лишилась мужчин, и мама с бабушкой остались вдвоем, ни о каких разъездах по стране уже не могло быть и речи. Зоя Михайловна заявила дочери: «Я больше тебя никуда от себя не отпущу, а если ты уедешь, последую за тобой». Пришлось искать работу в Ленинграде. И в итоге оказалась в инспекции государственной комиссии по сортоиспытанию. Трудилась много и всегда добросовестно. Любую работу превращала для себя и других в приятное занятие.

Лию Давидовну, как и ее отца, влекла практика. Ленинградская область климатически считается зоной рискованного земледелия. Влажность, дожди, почва размякает, поэтому прикорневое полегание большое. Распространены болезни – мучнистая роса, спорынья, тля… Кстати, первый признак нашествия тли – когда по дорожкам вокруг поля бегают трясогузки. Борьба с разного рода вредителями – мамина специализация еще со студенческих времен. Через пять лет бумажной работы по рекомендации отцовского коллеги ей удалось попасть во Всесоюзный институт растениеводства. В сортоиспытательной госкомиссии она была начальником участка, а придя в ВИР, ей – кандидату сельскохозяйственных наук, пришлось начинать все заново, с должности лаборантки. Проработала там до самой пенсии, пройдя путь от лаборантки до старшего научного сотрудника и заведующей лабораторией отдела зерновых культур.

Для Лии Давидовны, блокадного ребенка, испытания военных лет не прошли бесследно. Организм в юном возрасте пережил изменения, которые не позволили впоследствии иметь детей. К тридцати годам Лия задумалась о приемном ребенке. Но, чтобы решиться на столь ответственный и непростой шаг, подарить дом и родительскую любовь брошенному чужому малышу, потребовалось несколько лет.

На тот момент при Ленинградском педиатрическом институте была кафедра, которая выхаживала оставленных в роддоме грудничков с различными патологиями. Волей случая в этом учреждении работала близкая подруга Зои Михайловны – Федореева Александра Васильевна. История дружбы их семейств насчитывала к тому моменту без малого тридцать лет. Они вместе учились в институте. Ее муж Арсений Савельевич, военно-полевой хирург, когда-то оперировал Давида Васильевича после его ранения в финскую войну. В Великую Отечественную командовал санбатом. К несчастью, медицинскую палатку, в которой находился профессор Федореев вместе с другими врачами и ранеными, живьем сжег немецкий лазутчик.

Александра Васильевна заведовала в педиатрическом институте кафедрой гигиены. Рассказами о работе она исподволь подтолкнула Лию Давидовну познакомиться со своими подопечными – детьми-отказничками. Выбор пал на меня и еще одного мальчика. Мне повезло – парнишку-конкурента забрали на день раньше другие усыновители.

Будущие мама с бабушкой долгое время меня просто навещали. Приглядывались сами и давали возможность мне привыкнуть к ним. Я их целыми днями ждала и высматривала. Мама рассказывала: «Иду по улице и вижу, как в окне маячит твоя рыжая маленькая головка. Поднимаюсь по лестнице и в коридоре слышу истошные вопли: «Ко мне мама пришла! Скорее одевайте! Меня мама ждет!» После чего тебя, причесанную и нарядную, выводят ко мне навстречу. Ни один мускул на лице не выдает твою радость». Стеснялась. Мама терялась первое время, не зная, что со мной делать – только что слышала одно, и вдруг как подменили девочку. Я скромно здоровалась, потупив глаза, словно и не орала только что за дверью.

Летом кафедра вместе с яслями выезжала на дачу в Юкки. Там была весьма примечательная большая, круглая клумба. Когда мы гуляли с мамой, я мечтала оказаться на ее вершине, все примерялась, как бы это ловчее сделать. Моего роста хватало лишь на то, чтобы, подпрыгнув, мельком оглядеть ее поверхность. Вдруг я заметила там скомканный фантик – разноцветный! А мамуля его не видела и недоумевала, почему я, что-то лопоча на только мне понятном языке, нарезаю круги вокруг клумбы. Мне во что бы то ни стало приспичило достать этот фантик и рассмотреть поближе. А никак. Глаз видит, да зуб неймет. Мама спросила: «Светочка, тебе что-то нужно? Ты хочешь цветочек сорвать?» Я молчу и упорно выхаживаю по кругу в поисках доступа к цели. Тогда я еще не воспринимала маму, как человека, которого можно попросить обо всем на свете. И потом долго еще справлялась самостоятельно со своими маленькими детскими проблемами, не обращалась за помощью. Так и вошло в привычку.

Документы на мое удочерение оформили не сразу, потому что семья неполная. Мама пошла в райком партии, хотя и не была коммунисткой. Там на высокой должности работала дама, хорошо знавшая Давида Васильевича, который в свое время был членом бюро райкома. Все вопросы решились мгновенно одним росчерком пера. Так я вытянула свой первый в жизни счастливый билет – обрела семью. Семью Сургановых.

В тот день, когда меня забрали из ЛПМИ насовсем, мы с мамой привычно пошли на прогулку. Дойдя до места, где мы раньше поворачивали назад, мама не остановилась. Я удивленно вытянула свою руку из ее ладони – знала границу, до которой обычно гуляли. Стояла как вкопанная, а мама ласково увещевала: «Светочка, мы не пойдем назад, мы идем домой». Не сразу вняв уговорам, я тронулась с места, но очень неуверенно: шаг делаю – притормаживаю… «Идем, идем, Светочка, нам нужно успеть на тот трамвайчик».

Демаркационная линия была преодолена – во всех смыслах.

Мне было чуть меньше трех лет, когда я стала Светой Сургановой.

Я оказалась еще тем подарочком! В комплект входили: целиакия, анемия, ангина, задержка физического и психического развития. Словом, типичный отказничок, оставленный в роддоме без каких-либо перспектив. Скромный перечень разрешенных мне продуктов включал в себя не более десяти наименований – не особо-то пошикуешь! Бабушка отвергла все ограничения, выбросила в мусорное ведро список диет, решив давать всего понемножку и наблюдать за реакцией моего организма. Единственным обязательным ежедневным пунктом моего меню оставалась греча. Через полгода меня было не узнать – опал вечно вздутый живот, появился румянец. Доктор Левина, наблюдавшая меня в поликлинике, встретив нас на улице, только руками всплеснула: «Неужели это наша Светочка?!»

В первые дни со мной было непросто. Я боялась всего. Когда меня стали укладывать спать и попытались раздеть, я обхватила себя руками и начала орать. Мне казалось, что мой наряд отнимут, а меня снова вернут в детский дом. Мама перепробовала все подходы и уговоры. Показывала пижамку, нахваливала, какая она мягкая и красивая; пыталась объяснить, что в платье не спят. Я ни в какую. Только еще громче продолжала голосить: «Нет! Не хочу!! Не буду!» Выход из этой неожиданной ситуации предложила бабушка, сказав Лие: «Оставь ее. Ребенку надо успокоиться. Пусть спит так». И какое-то время меня перед сном не переодевали. Несколько ночей я спала одетой. Страх потерять новое платье был связан с воспоминанием – как только потенциальные родители уходили, нарядную одежду, предназначенную для смотрин, с детей снимали, одевая их в ежедневную, неброскую. В неокрепшем сознании отпечаталось: платье снимают – значит, родители уйдут.

Вскоре после того как меня забрали домой, мамины подруги пришли ее навестить, а заодно познакомиться с новым членом семьи. Принесли шоколадные конфеты. Я сразу запихнула в рот несколько штук, в страхе, что сейчас отнимут. Зажала рот ладошкой, да так и стояла: прожевать не могу, выплюнуть жалко, слезы градом.

Еще я боялась оставаться одна в комнате. Пока мама и бабушка рядом – все в порядке, но стоило им выйти – я заходилась плачем. Даже сквозь сон чувствовала их отсутствие. Боялась, что они уйдут и больше не вернутся. Решили проблему тем, что стали выходить исключительно по одной и никогда не выключали свет полностью – хотя бы маленький ночничок всегда оставляли.

Вследствие ранней сенсорной депривации у меня сформировалась пагубная привычка: сосать большой палец руки. Долго, практически до самой школы, не могли меня от этого отучить. Его и горчицей намазывали, и платком заматывали – чего только ни придумывали – не помогало. Я неизменно отворачивалась к стене и – чмок-чмок-чмок, пока не засну. Соску почему-то не брала. Бабуля и тут выход нашла. Поставила мое раскладное кресло рядом со своей кроватью. Когда наступало время ложиться спать, она протягивала к моей ладошке свой большой шершавый палец. Я обхватывала его, успокаивалась и засыпала.

* * *

20.05.2014 г.

Миф… отдаленность временная придает имени мифологичность. И теперь уже только на уровне ощущений, эмоциональной памяти – шершавый большой палец правой руки, который зажимала перед сном, газета Правда в разворот – как надежная ширма, укрывающая половину Зои Михайловны, очки в пластмассовой коричневой оправе, мучительные приступы невролгии и эти спасительные тегретол и финлепсин, аура мудрости, доброты. Возмущение и повышение тона крайне редко. И этот зов домой: «Света, обедать, Света, домой» – из форточки кухни. Ах, как бы я хотела сейчас предстать перед ней, подержать ее за руки, спросить, довольна ли она мною…

Ох, какими друзьями мы были с бабушкой – словами не передать! Я очень ее любила. Она называла меня «наш Светлячок» и узнавала по повороту ключа в замке. Меня восхищала ее доброта, спокойная мудрость, ненапускная серьезная, степенность, несуетливость. Она была полной противоположностью моей маме – человеку крайностей, эмоционально вспыльчивому. Я вспоминаю, как вместо замечаний и одергиваний, когда я разыграюсь и раздухарюсь, бабушка повторяла излюбленную фразу: «Пощипывай себя». Это быстро приводило меня в чувства.

Зоя Михайловна была настоящим кладезем по части колоритных фразеологизмов и идиом. Она запустила в обиход понятие «шкариться» – не то чтобы ссориться, а царапать друг друга меткими замечаниями. Терючок – катушка ниток, вехоть – мочалка: эти слова перекочевали в наш дом с Урала. «Сучи лапками, не сиди, как кокора», – что в переводе означало – не быть инертным, равнодушно наблюдая, как жизнь проходит стороной. А ее присказка: «Не бери в голову. Три к носу» – стала для меня инструкцией по борьбе с неприятностями.

Я никогда не встречала человека преклонного возраста столь гармоничного и самодостаточного, как бабуля. Зоя Михайловна до конца дней оставалась образцом достоинства и рассудительности. Я никогда не слышала от нее старческих причитаний. Сколько себя помню, она постоянно была чем-то занята: домом, хозяйством, мной; много читала, интересовалась сегодняшним днем. Наглядно опровергала бытующее мнение, что с возрастом людям становится скучно жить.

Незабываемыми остаются для меня наши с ней прогулки по Суворовскому проспекту до Заячьего переулка, где находился пункт приема стеклотары. В то время пустые молочные бутылки сдавались. Мы укладывали в сетку-авоську несколько накопившихся бутылок и шли сначала их сдавать, выстояв иногда приличную очередь перед окошком приемщика, а потом на вырученные деньги тут же в бакалее покупали бутылку свежего молока, четвертинку черного хлеба, грамм сто пятьдесят сливочного масла и маленький кусочек сыра – ровно столько, чтобы хватило до завтрашнего дня. Излишков не плодили, в голову не приходило, что можно выбросить продукты.

А как она пила чай! Неторопливо, смакуя, вприкуску с сахарком. Привычный сейчас рафинад появился намного позже. Я не застала сахарных голов, о которых рассказывала Зоя Михайловна. В продаже были большие, угловатые твердые куски сахара. У нас были специальные щипчики. Они мне напоминали нечто среднее между хирургическим инструментом и орудием пыток: блестящие, острые, опасные… Бабушка брала бесформенный кусок, ловкими движениями раскалывала его на маленькие кусочки и складывала их в сахарницу. Чай Зоя Михайловна заваривала всегда сама. Пропаривала чайник, добавляла в грузинский черный байховый щепотку мяты и чабреца, заливала до краев кипятком и укутывала в полотенце. Когда выставляла его на стол – аж крышечка подпрыгивала от жара. Остывший чай Зоя Михайловна не признавала. Он должен «кипеть» на языке.

Традиция чаепития пришла из дореволюционного уклада семьи Сургановых. «Мы – уральские водохлебы», – приговаривала Зоя Михайловна и рассказывала, как ее отец целые вечера после бани проводил у самовара. Медный, дровяной, толстопузый красавец, потрескивая углями, гудел в центре огромного стола. Распаренный, румяный Михаил Николаевич в белоснежной накрахмаленной рубахе садился на резной табурет, клал на колени полотенце и, поддавая жару сапогом перед каждой чашкой, пил чай «до седьмого пота», утирая испарину с лица и шеи.

Бабуля всю жизнь проработала в железнодорожной поликлинике. Оттуда же ушла на пенсию. Ее хотели представить на звание заслуженного врача РСФСР. На собрании выдвигали двоих. Перед началом голосования Зоя Михайловна взяла самоотвод в пользу коллеги, мотивировав это тем, что та старше и на пять лет работает дольше. Великая скромница, ставящая интересы и благополучие других выше собственных. Всегда верно могла поставить диагноз и уберечь от лишних медицинских вмешательств. Например, маленькая, я часто болела ангиной. Мне хотели удалить гланды, но бабушка была против. Говорила: они необходимы! Служат барьером, защищают горло и дыхательные пути от проникновения инфекции. Она настаивала, что при моем низком гемоглобине и плохой свертываемости во время операции может открыться кровотечение. Пошли в клинику, и там врачи лишь подтвердили ее правоту, отказавшись рисковать без необходимости.

Зоя Михайловна дожила до восьмидесяти четырех лет в добром здравии и светлом уме. Ее не стало 20 мая 1991 года…

У нашей семьи есть традиция, провожая гостей, махать им из окна, пока они идут через двор на улицу. Бабуля застудилась на весеннем сквозняке. У нее случился отогенный менингит. Ее прооперировали. Перевели в палату. И вроде бы дело пошло на поправку… Но… развилась тромбэмболия легочной артерии, что и послужило причиной смерти. Мама потом еще долго сокрушалась о том, что так ей и не привезла чай с молоком, о котором она попросила.

Я лишь недавно узнала, какой наказ она дала моей маме: «Никогда не обижай эту девочку. У нее кроме тебя никого нет». Как огненными буквами на душе выжгла!

* * *

17.05.1991 г.

Знаешь, что самое страшное и тяжелое на свете? Это собственная беспомощность, когда у тебя на глазах умирает твой близкий, родной, любимый человек, воспитавший тебя, заложивший стержень добра и любви к людям, который сам только тем и жил, чтобы мне сделать лучше, мне быть полезным и оградить даже от самых маленьких домашних хлопот. Свое бессилие в борьбе со все подминающим под себя возрастом ощущаешь, как проклятие.

<…> Пятнадцать дней. Пятнадцать восхождений на Голгофу. Пятнадцать раз – как на смертную казнь, за страшным, безжалостным приговором. Полмесяца в реанимации без сознания. «Состояние тяжелое, состояние крайне тяжелое, состояние предтерминальное; начались пролежни, три раза переводили на ИВЛ… ну, что вы хотите, в таком возрасте перенести две операции, и сам диагноз очень серьезный, у нас бывали случаи, что и молодые не справлялись», – из реплик реаниматоров.

DS: отогенный менингит с явлениями энцефалита и отека мозга на фоне перенесенного гриппа, осложнившегося воспалением среднего уха. Теперь уже как девять дней на ЛОР-отделении.

Как мы с матушкой радовались каждому ее произнесенному слову, каждому движению руки. А сегодня – утрата сознания, сильная одышка, судорожные явления. А именно сегодня удалось достать достаточное количество церебрализина.

Знаешь, что самое тяжелое и страшное на свете? Это видеть как старится твоя родная мать. Как веселая, жизнеобильная, милая женщина превращается в слабенькую, немощную старушонку. Ей сейчас тяжелей, чем мне. Это ведь ее мать. И с ее-то эмоциональным подходом к ситуации…

Как могу, утешаю, как могу, подготавливаю. Господи, как тяжело.

И ведь как на грех, нет рядом со мной главной поддержки. Нет, нет, этот этап, этот путь я должна пройти сама. <…>

Все что произошло со мной за последнее время – колоссальная встряска, заставившая и подсказавшая воспринимать мир несколько иначе, глубже. Мир становится ближе и понятней. Я теперь не так его боюсь…

Теперь я, тем более, должна стать врачом, потому что этого очень хотела бабуля. Так и не сказанное мне напутствие я увидела в ее взгляде, перед тем, как ее увезли в операционную. Этот взгляд мне не забыть до конца своих дней. Стать врачом – это мой долг перед ней, это подарок ей, она бы была довольна.

Мне очень хотелось быть похожей на Зою Михайловну. Именно она во многом предопределила мой выбор профессии. Мы часто рассуждали с ней на темы врачевания. Бабуля приучала меня доверять докторам и не бояться медицинских манипуляций. Когда требовалось, она сама лечила меня, ставила уколы, объясняя доступным языком, что для чего, куда и зачем. Зоя Михайловна всегда казалась мне немножко волшебницей, ведь ее действия, хоть и через боль, дарили облегчение и выздоровление. И именно от нее мне передалось понятие «сострадание».

Я осознанно пошла по ее стопам, когда решила поступать в медучилище, а потом, если повезет, в институт. Еще в выпускном классе школы меня познакомили с моим будущим педагогом-хирургом Ириной Александровной Колотиловой, которая преподавала в ЛМУ № 5. Она буквально влюбила меня в свой предмет. В училище я штудировала хирургию тщательней других дисциплин. Готовилась к выпускному экзамену по институтскому учебнику и получила пятерку с тремя плюсами. А вот предвидеть, что из всех медицинских вузов города я окажусь именно в том, откуда меня когда-то взяли на воспитание, не мог никто.

Одно время у меня были мысли стать детским хирургом. Но, несмотря на всю мою любовь к предмету, я так и не смогла привыкнуть к некоторым вещам. На практических занятиях приходилось и резать, и вскрывать, и зашивать, держать крючки, зажимы… У меня неплохо получалось, но все через эмоциональный стресс: во-первых, я плохо переношу все, что связано с чужой болью и кровью, во-вторых, терпеть не могу трупы. Когда оперировали пальцы – панариций, например, просто чуть в обморок не падала; то же касалось гинекологии, особенно родов и абортов.

К счастью, в жизни хирургические навыки мне так и не пригодились… Но все, что в голову вложили учителя, врезалось в память навечно. До сих пор помню названия многих косточек, многочисленные симптомы и диагнозы. Как-то было дело – летели мы на гастроли, и пассажиру на борту стало плохо. Стюардесса обратилась с просьбой, если есть врачи, подойти к больному. Кроме меня, никого не оказалось. Ничего серьезного не было – просто упало давление. Валокордин приняли, точки нужные помассировали. Помогло. И мама меня, кстати, тоже держит в медицинском тонусе, не дает расслабиться. То приступ бронхиальной астмы, то сердечную недостаточность, то гипертонический криз с микроинсультом, то почечную колику подбросит. Да, мы часто смеемся над тем, что с дипломом педиатра я практикую, как геронтолог. Плюс друзья иногда звонят с вопросами по здоровью. Я в состоянии оценить серьезность ситуации и срочность принятия мер. Могу также сетку йодную нарисовать. ☺

Несмотря на затянувшееся студенчество, я ни минуты не жалею о времени, потраченном на медицинское образование. Все нормальные люди в мединститутах учатся шесть лет, а у меня было две академки, плюс год и девять месяцев медучилища; в общей сложности мое обучение вылилось в десять лет. Я была вечным студентом. Не торопилась, потому что понимала, что работать по специальности морально не готова. Кроме того, признаюсь, всегда чувствовала себя с детьми как с инопланетянами, не зная, чего они хотят и что от них ждать.

Примерно со второго курса меня все больше на свою сторону стала перетягивать музыка. И вот меня отчислили. Временно. Спустя пару месяцев приняли обратно. Я тогда даже посмеивалась, что российская медицина поняла, что не сможет обойтись без Сургановой. Лишь несколько лет спустя я узнала, как все было на самом деле… Я не особо делюсь дома своими проблемами. Так уж повелось. Мамуля сама заметила, что я как-то редко стала ходить в институт. Она аккуратно поинтересовалась, почему. Я отпираться не стала, призналась, что много пропустила, и теперь мне стыдно там появляться, да и вряд ли уже смогу наверстать. Ничего мне не сказав, мама поехала в деканат. От напряжения и волнения нервы сдали – едва ступив на порог института, она расплакалась. Преподаватели всполошились, подумали, что со мной какая-то беда стряслась. И вот тогда мама рассказала им мою «педиатрическую» историю. То ли ее рассказ их разжалобил, то ли люди в деканате попались сердобольные, но в институте меня восстановили.