Текст книги "Клуб одноногих"

– Ну… По-моему, он неплохо смог выразить то, что хотел, – ответил брат.

– Только не говорите, что он все это придумал сам!

– В общем-то в детстве подобные мысли приходят вполне естественно и так же естественно забываются, поскольку для детей не имеют никакой практической ценности – разве что в сочинении написать. Это взрослых они так поражают, что они придают им особую ценность… У меня вот тоже дочка во втором классе иногда такое выдаст – думаешь, может, какой Шопенгауэр из нее вырастет?!

– Нет уж, никогда не поверю, что они сами способны такое выдумать! Почему же другие дети у меня не пишут такие сочинения? Это чтобы ребенок такое выдавал, вы ему, наверное, на ночь вместо сказок Шопенгауэра читаете!

– Нет, мы сказки на ночь читаем. Шопенгауэра, наверное, вслух можно читать только на лекции, да и то отрывками. А про виртуальный мир Ванька сам придумал несколько дней назад. И я его даже похвалил, сказал, что молодец, что он у нас такой умный и сообразительный.

– А! Ну, вот он и написал об этом! Другим родители обычно говорят, что это глупости, и дети забывают, – и правильно, зачем же в восемь-то лет такие вещи поощрять? Это что же он мне потом в четвертом классе выдавать будет?

– Не беспокойтесь, к четвертому классу он все забудет, как все нормальные люди, и будет уверен, что этот мир самый настоящий.

– Ну, все равно понятно, что это он ваших разговоров наслушался про все эти предбанники разные, про разговоры с вечностью…

– Какие еще предбанники?..

Брат и И. В. неплохо нашли общий язык…

Лили стояла у окна, обнимая ладонями чашку с горячим чаем, и прислушивалась к жужжанию радио: «…При рытье котлована для укладки фундамента нового дома на улице Володарского рабочими были найдены двенадцать скелетированных трупов с пулевым отверстием в затылке. В связи с этим строительные работы на указанном месте приостановлены на неопределенный срок…»

«Значит, дом пока не снесут…» – подумала Лили.

Далее последовал музыкальный проигрыш, и радио сказало: «Не живите в мире, которого не существует!»

Несколько бесплотных существ, противореча друг другу, закружились в голове Лили, и она тихо следила за их полетом, ведь ее никто ни о чем не спрашивал.

Глава седьмая
Последняя

Сынули долго не было, и Лили пошла за ним в школу.

– А его забрали. На машине… Я думала, ваш брат… – растерянно сказала И. В.

Лили, раздумывая, направилась в сторону парка. И. В. отправилась с ней.

Действительно, скоро они увидели знакомый автомобиль и отыскали сынулю. Он сидел на карусели, крепко держась за поручень одной рукой, а другой размахивал, рассказывая что-то увлекательное. Рядом с ним сидел мистер Тройлебен.

Был май. В парке работали все аттракционы, и Антонина была счастлива, включая и выключая свою карусель.

– Ну вот, – сказала И. В., – глядишь, так и выйдете замуж… – и кивнула в сторону мистера Тройлебена.

– Да я уже, кажется, вышла, – вздохнула Лили.

И Лили вспомнила, как стояла в белом платье рядом со своим женихом, вокруг, в основном тоже парами, стояли гости. И когда их объявили мужем и женой, они едва коснулись друг друга губами, понимая, вернее, не понимая, насколько возможен этот союз…

– Как это «кажется»? – И. В. чуть было снова не начала раздражаться и краснеть, но сдержалась. – За этого?

– Нет, за другого… Я вышла замуж во сне…

И вспомнила, как после свадьбы осталась в той самой квартире, подаренной родственниками новобрачным, очень большой – всем места хватит, и что остались там с ней все, кому не лень, – и мама, которая, радуясь просторной светлой кухне, теперь пекла толстые сладкие блины, и какая-то его двоюродная сестра, чьи туфли валялись по всей квартире, и, может быть, кто-то еще, но только не он… А потом позвонила тетя и сказала, что хочет варить варенье, и чтобы Лили принесла ключ от дома, и пришла прямо в дом, и ждала ее там. Лили бросилась искать этот ключ, старый, сказочный, и боялась – вдруг кто-то брал его, и он у кого-то остался? Боялась, потому что понимала, что наверняка не в варенье дело… и нашла. Но… вот она, фатальная драматургия сна… Лили проснулась. Она уже открыла дверь дома, почувствовала прохладный запах дерева и живущих здесь старомодных витиеватых и кружевных вещей, прошла по серым половицам и увидела краем глаза в открытой спальне большую застеленную свежими простынями кровать… а тетушка – видно было в окно – уже варила вдалеке, в саду, смородиновое варенье, помешивала длинной деревянной лопаткой, и оно дымилось в старом медном тазу с деревянной ручкой… а сзади тихими шагами к Лили подходил он…

Может, все это было уже дорисовано в воображении – никто, и даже Лили, никогда этого не узнает. Но больше она с мужем своим не встречалась…

– Ну, во сне – это глупости! – решила И. В.

– Да? – и Лили снова вздохнула.

И ведь не знаешь во сне, любишь ты или нет человека, просто раз почувствуешь, что любишь, что он твой, и больше этот вопрос не всплывает. Просто снова и снова вы вместе. Или нет.

– А вдруг и он воплотится в реальности? Ведь воплотился же мистер Тройлебен, и дом на Рождественской, и Серафим…

– Как воплотился? И где Серафим? – спросила И. В. уже без стеснения, потому что стала, кажется, понимать, как перепутались у Лили в голове все эти сонные и несонные миры.

– Я ведь даже лица его толком вспомнить не могу… но если увижу – узнаю.

– Вот и я тоже как-то не очень лицо могу вспомнить… – подхватила И. В.

– Или они не воплотились, а мне это только так кажется?.. Просто я их как-то узнаю?..

– Ну вот! – И. В. опять начинала злиться. – Так где же Серафим?

– Серафим? Я не знаю. Они все вот так, то появляются, то исчезают. Вот мистер Тройлебен – опять появился и катает сынулю на карусели. А Сима собирался в Америку. Наверное, поставил палатку где-то у Белого дома и поет там песни на эрзянском языке, чтобы заработать на обратный билет, а заодно спасает Тома Сойера. Но, я думаю, он вернется. В крайнем случае, снова попадет в мордовский лагерь – туда всех африканцев сажают, а это здесь, совсем недалеко.

Ирина Владимировна стала смотреть все выпуски новостей, в надежде увидеть в них Симу, поющего мордовские песни возле Белого дома. А в своей комнате в общежитии начала делать ремонт. Мало того, она так увлеклась модернизацией своей жилой территории, что пошла по разным инстанциям просить, чтобы в общежитии поменяли старые газовые плиты и поставили стиральные машины, чтобы покрасили в коридорах обшарпанные стены, поменяли рваный линолеум и входные двери. Конечно, просьбы ее и других жильцов общежития – а она написала коллективные письма – никто исполнять не торопился, но И. В. с упорством ходила и таки выпрашивала, то банку краски, то остатки кафельной плитки, то кусок линолеума. К ней присоединилась ее подружка из параллельного класса, соседка Инна Михайловна, и теперь они вместе ходили по городу и развешивали объявления с просьбой к жителям города подарить их общежитию рабочую, но не нужную уже в доме технику или мебель и стройматериалы. И, как ни странно, жители сравнительно небольшого купеческого городка, которые любую ненужную мелочь всегда старались хоть за копейку, а продать, начали откликаться и совершенно бескорыстно предлагать старые шкафы и холодильники, диваны и швейные машинки, телевизоры и кухонную утварь. И если начиналось все у двух подружек вяло и довольно нехотя, то теперь, обалдев от такого «богатства», которого не купишь на учительскую зарплату, они обрели вдохновение и силы. А увидев, как их руками преображается общежитие, в них стала рождаться гордость, а на лицах – радость. Общежитие в их руках загудело, как веселый дружный улей. Многие, кто не был знаком, перезнакомились, вместе красили и белили, залатывали стены, шили занавески, расчистили на первом этаже заброшенное подсобное помещение и устроили там общую гостиную, поставили диван, столы и кресла, телевизор и магнитофон, вечерами по пятницам стали устраивать посиделки с чаем, пирогами и конфетами, музыкой и танцами…

Однажды в общежитии погас свет, и вызвали электрика, Ирина Владимировна по-хозяйски, с фонарем, пошла его встречать, и светила ему, пока он копался в проводах. А когда свет включился, И. В. так и ахнула: перед ней стоял Серафим – смуглый чернявый сухощавый мужчина непонятного возраста… только этого звали, как потом оказалось, Симон, но это уже неважно было…

В саду тихо и желто. Он покрыт уже осенней дымкой и отцветающей листвой, и солнце, как медоносный блин, источает уже не жар, а мед. Лили сидит в кресле и грызет морковку, глядя на землю, покрытую листьями. Рядом стоит маленький круглый столик на трех извилистых ножках, на нем миска, полная свежей сочной очищенной моркови.

В газетах писали, что Лили Полосухина, утомленная работой над романом и – еще более – последующей славой, никого теперь видеть и слышать не хочет, отдыхает в загородном доме мистера Тройлебена и, сидя в кресле посреди заброшенного сада, грызет морковку и обдумывает план нового произведения. Откуда-то даже взялась фотография издалека и сбоку, что и не понять, кто на ней. Все это было правдой, кроме обдумывания плана.

Хотя… сынуля тут недавно сказал ей, что не будет читать никаких книг, а только те, что напишет она. И Лили как раз уже может подумать, как написать для него такую книгу, которая могла бы заменить всех чаек, мух, уток и прочих апельсинов мировой литературы. Как раз пока сынуля в надежных руках мистера Тройлебена, и потому о нем можно не беспокоиться.

Самое чудесное на земле – это неприкасаемое чудо сна, и самое большое чудо – в его неприкасаемости, в недосягаемости мира спящего человека. И Лили бесконечно благодарна мистеру Тройлебену за этот дом и сад, за эту морковку, а более всего за то, что у Лили теперь есть моменты, в которые никто не рядом, в которые она может просто дышать и чувствовать, что и реальный мир может быть потрясающе нереальным. Потому что, как бы Лили ни жила, она всегда будет больше там, чем здесь, иначе она не выживет.

SHIzoo, или Древняя улыбка Соль

Часть первая

В солнечный апрельский день, а точнее – полдень, когда Галина Витальевна, уложив спать неутомимого внука, вышла на кухню, плотно прикрыв за собой дверь, достала с верхней полки шкафчика бронзовую рыбу-пепельницу и, приоткрыв окно, села и принялась за свою полуденную сигарету, в их двор, неизвестно почему засаженный одними липами и поэтому прозванный «липовым», вошли два человека с большим деревянным ящиком и криками «Лу-жу-у, па-я-а-ю, все по-чи-ня-а-ю!..». Они остановились посреди двора возле огромной амфоры – давно заросшего бывшего фонтана, раскрыли свой ящик и трансформировали его в рабочий стол с разными инструментами и замысловатыми приспособлениями, и потом пошли кругами по двору – один в одну, другой в другую сторону, – наперебой крича:

– Ножи-ножницы точим, стекла режем, замки вставляем…

– Паркет стелим, потолки белим, обои клеим…

– Чиним телевизоры и краны…

– Лудим, паяем, все починяем…

Галина Витальевна улыбнулась.

– Эх, ребятки какие душевные, – хрипло пробубнила она, послушала их еще, затушила окурок, кряхтя присев, достала из дальнего угла кухонной тумбы связку столовых ножей, которыми давно уже никто не пользовался, но, выходя из кухни, услышала в соседней комнате голоса и приоткрыла дверь. Внук уже проснулся и спать больше не хотел:

– Баб, а ты меня к себе возьмешь?

– Нет, сынынька… – курила она много, только при внуке сдерживалась, поэтому голос давно сел и растрескался, и внуку этот голос нравился.

– Ну ба-аб, ну хоть на два денё-очка…

– Ну посмотрим, дружочек, посмотрим… Давай я тебе сказку расскажу, и ты еще немножко поспишь?

– Не, баб, я лучше мультики посмотр-рю…

– Представляешь, – вспомнила Галина Витальевна и обратилась к дочери, которая заправляла постель, – звоню с утра Глебу, думаю, может, раз я здесь, он мне за прошлый месяц за квартиру заплатит, а он мне: «Галина Витальевна, дорогая, извините великодушно, но заплатить пока не могу – танкер с нефтью задерживается и придет только в понедельник!» – Галина Витальевна хрипло засмеялась. – «Вы уж потерпите немного, – говорит, – я в понедельник все отдам!» Вот шутник! Танкер с нефтью!.. Глеб – ну просто замечательный, вежливый, внимательный всегда… Вот отдал бы деньги, я бы и мальчишку к себе взяла на недельку бы…

– Так оставайся до понедельника…

– Оставайся, ба!

– Ну посмотрим, посмотрим… ой, я же хотела пойти ножи поточить, не ушли еще точилки-то? – она вернулась в кухню, глянула в окно, прихватила еще пару ножей и ножницы для рыбы и ушла.

Была середина весны, и солнце уже пригревало, но его тепло срывал холодный ветер, и асфальт порой белел, как в глубокую бесснежную осень. Григорий был в куртке на самодельной ватной подстежке и с капюшоном, а Михаил – в сером полупальто и черной драповой шапочке с синей окантовкой, оба в джинсах с потрепанными краями и в старых одинаковых ботинках. Они ходили по дворам с ящиком инструментов. Тут же, раскрывая свой ящик, разворачивали дело прямо в каком-нибудь дворе: точили ножи, ставили набойки на туфли, чинили радиоприемники и вентиляторы. Делали быстро, брали недорого, но скоро – то ли местные конкуренты, то ли недоверчивые старухи – вызвали на них участкового. Участковый Толик – Анатолий Федорович Юдин – сначала последил за ними из-за угла, разглядел, подождал, пока мастера закончат свою работу, соберут свой ящик и тронутся дальше, послушал их распев – и, забрав у них паспорта, повел в участок. Братья без слов подчинились – хоть погреемся, пока суд да дело, – а в участке спросили:

– А за что вы нас задержали?

– А за нарушение общественного порядка, – ответил Толик. – Ходите, кричите…

– Дети тоже кричат, да еще и бегают, – нашлись братья.

– У детей есть дом, прописка в данном городе, – сказал Толик, открывая их паспорта – потрепанные бордовые корочки с гербом СССР. – Ну, что вы братья – это и без документа догадаться можно, а вот… – Толик прищурил свои белесые узкие глазки, – так у вас московская прописка? – не смог скрыть он свое удивление.

Братья сидели, потупившись, потирая замерзшие руки.

– И квартира, наверное, есть? – Толик скептически приподнял бровь и скривил усмешку бледными губами.

– Наверное, – ответили братья.

– То есть как – наверное? Есть документ, прописка, адрес… Это ваши документы?

– Наши. Конечно, наши, – закивали братья.

– Дело в том, – начал Григорий, – что наша мама когда-то работала в Госдуме, уборщицей, и была… жила… в общем, была любовницей одного из лиц известных и влиятельных в то время. У нас была квартира, и хоть мы жили без отца, на одну мамину зарплату, отец нам помогал. Но вот мама заболела. Убираться она больше не могла, ну и с отцом теперь встречалась все реже. Так, нас он потихоньку забыл, а мама не знала, как нас кормить… И тут ей подвернулось другое лицо, только с «Горбушки», и она вышла замуж. Вскоре мы спешно окончили школу и пошли учиться в ПТУ, а жить – в общежитие. Потом – в институт и в другое общежитие. Мама умерла. В нашей квартире остался ее муж – дядя Алик. Мы сказали ему, что пока поживем в общежитии. Он ответил: ребята, приходите в любое время – все уладим по-честному. Мы окончили институт, но в свою квартиру не вернулись…

Толик смотрел на них недоверчиво, цепко вглядываясь в их лица, пытаясь понять: в самом деле дурачки или ваньку валяют.

– Ах вы, сиро-отки, – протянул он. – А где же вы жили, чем же занимались?

– Да так, – отвечали братья, – по разным городам, по деревням. Где – дворниками, где – пастухами. Зимой в монастыре жили: я – звонарем, а Мишка у иконописца подмастерьем был. А вообще – плотничать, чинить, реставрировать – разное можем…

«Ясно – блаженные», – подумал Толик и сказал:

– Ну и ступали бы в свой монастырь, что по дворам-то шататься.

– Так не монастырские же мы, – дивился Григорий.

– Не монастырские, – подтвердил Михаил.

– Ну, тогда устраивайтесь как-нибудь, что ходить, народ пугать, – смягчился Толик, будто устал от напряженных подозрений.

– Да мы только в город пришли, – сказал Михаил.

– Третий день здесь только, – подтвердил Григорий.

– Да и паспорта надо обязательно поменять! – снова добавил Толик строгости. – Мы уже давно в другом государстве живем. И на работу вас никто не возьмет с таким документиком.

– Не-е-т, – запротестовали братья, – мы не можем, – и как-то стыдливо потупились.

Толик удивленно приподнял едва приметные брови.

– Это единственное, что осталось нам в память об отце…

– Он, что ли, вам паспорта выдавал? – усмехнулся Толик.

– Нет, не он, но он с нами единственный раз куда пошел – за паспортами… – сказал Григорий.

– Боялся, что мы его фамилию возьмем, – добавил Михаил.

Толик сел за стол… Да, частенько Толику мешало его филологическое образование, которое «подарил» ему дядя, заведующий кафедрой литературы. В общем-то племянник, прикативши к нему из деревни, оставивши там родителей, восемь братьев и сестер, а также четырнадцать своих племянников, рассчитывал здесь разве что улицы мести или сторожем-охранником пристроиться. Но дядя и меру своей ответственности за племянника возвел в меру высшую, на какую только был способен, и решил, что грех на нем будет, если он не даст этому дремучему горбылю увидеть свет мировой литературы. Но как племянник ни усердствовал, так и не смог за годы учебы дочитать до конца «Тихий Дон», а уж одна только строка о салоне Анны Павловны Шерер погружала его в такую хандру, какую, наверное, испытал бы праведник, после смерти узрев, что там не только Бога, а вообще ничего знакомого нет… Но все-таки кое-что… «Но все-таки кое-что он читал…» – задумчивым свистящим полушепотком разряжал дядя напряжение, натянувшееся между племянником и экзаменатором, и поверх очков бросал взгляд на раскрасневшуюся физиономию, белые брови и ресницы которой казались теперь заиндевелыми. Видимо, вот это-то «кое-что», как всякая еда, которой питаешься периодически и долго, тоже может внести кое-какие изменения в организм – объяснял себе Толик моменты, когда вдруг чувствовал себя устремленным к свету, сияющему далеко за мутной дымкой, скрывающей то, что, как ему казалось, он мог бы узнать. Это было состояние благостное, какое, верно, должно быть у верующего на праздник Пасхи или у больного, вышедшего, наконец, из казематов больниц и болезней, когда солнечный свет масляно смазывает его колючую, как подсохший хлеб, кожу.

Еще там, во дворе, когда Толик начал преследовать братьев из темноты арки, он почувствовал, что и задерживать-то их не хочет, и что вся эта картина ему очень даже нравится, потому что что-то он такое, кажется, где-то как-то читал…

– Значит, говорите, реставраторы и плотники? – пробурчал Толик и принялся набирать номер телефона. – Алло, здравствуйте, Ядвига Марковна. Тут у меня на участке два брата появились. Говорят – все делать умеют, вам как раз вроде нужны были такие… Ага… Сейчас… Нет, я сам приведу…

– Ну что, пошли, – положив трубку, сказал он братьям, решив ничего им не объяснять, чтобы выглядеть строже. А братья ничего и не спросили, взяли свои пожитки и поплелись за ним.

Вскоре они оказались возле магазина старых книг и вещей «У Яги», то есть – у Ядвиги Марковны Абрамовой. Нетрудно догадаться, что Яга – это сокращенное звучание ее имени, – так ее уже давно зовут между собой по всей округе, что дало плюс еще сэкономить на вывеске. У Яги можно найти любую книгу и взять ее под залог, или даже просто почитать, если вы постоянный, знакомый ей давно посетитель. Ей, должно быть, около пятидесяти, но она из тех женщин, которые с годами приобретают особую привлекательность – так, говорят, привлекают взгляд красота и уродство, хотя красивой или уродливой Ядвигу Марковну не назовешь. Лицо ее правильное, хотя нос немного длинноват, и смотрит она на тебя так, будто вместо слов у тебя изо рта вылетают мыльные пузыри, – как-то скептически-удивленно.

За прилавком сидела Людочка и вязала носок цвета хаки.

– Привет! – принял Толик шутливый вид.

Но Людочка не улыбнулась. Она сложила вязание под стол и поднялась с кресла. – Здравствуйте, Анатолий Федорович, с чем пожаловали?

– Вот, – щурясь, кивнул он в сторону братьев. – Продаю рабсилу. Бесценные работники, золотые руки – оптом, по полтиннику за штуку.

– Что ж так дешево? – без интереса спросила Людочка, едва взглянув на братьев.

– Вам – скидка, – ответил Толик Людочке в спину, потому что она развернулась и уже почти скрылась за тяжелой портьерой.

Через минуту вышла Ядвига Марковна, похожая на классную даму из гимназии начала двадцатого века, в синем платье и очках, невероятно шедших к ее длинному носу. За ней бесшумно выплыла Людочка. Ядвига поздоровалась со всеми, оглядела братьев, которые, увидав ее, прошептали ответ так, что сами едва услышали, и обратилась взглядом к Толику. Перед Ягой Толик всегда чувствовал себя неудобно, особенно перед ее прямым взглядом.

– Вот, ходили по дворам, песни пели, ножи бабкам точили… – неуверенно начал Толик.

– Ножи? – задумчиво спросила Ядвига.

– Да нет, вообще, они, говорят, все умеют…

– Спасибо, Анатолий Федорович. Идемте, – кивнула она братьям и пошла вглубь магазина вдоль книжных стеллажей. Братья двинулись за ней.

Магазин Ядвиги больше походил на музей или старинную лавочку, в которой можно найти что угодно. Первый отдел, где сидела Людочка, имел деревянный прилавок, несколько стеклянных витрин с разными безделушками, в основном всяческими поделками ручной работы, в общем, здесь было все – от бижутерии до картин. Второй отдел занимали вдоль стен шкафы со стеклянными дверцами, в которых хранилось несколько старинных платьев. В остальной части, по левую сторону помещения, тянулись длинные полки, заставленные книгами, старыми журналами, стопами грампластинок; здесь стояли два патефона, магнитола и несколько проигрывателей, статуэтки, вазы, часы и подсвечники, кальяны и глобусы, цветочные горшки, гобелены, письменные приборы и множество всяческих замысловатых предметов…

Изначально здесь было ателье редкого платья. Ядвига Марковна шила на заказ костюмы разных времен и народов, так как являлась редким специалистом в этой области. К ней приходили художники и писатели, ее приглашали консультантом на съемки исторических фильмов, в театры; а теперь к ней также стекались местные рукодельницы и кустари, неизвестные художники сдавали ей свои работы для продажи и, бывало, становились известными. Сюда приходили и богатые люди в поисках нового и интересного, зная вкус Ядвиги Марковны: халтурщиков она не чествовала. Кроме того, у ее порога часто появлялись люди, которые приносили старинные поломанные вещи, в надежде получить за них сколько-нибудь денег. Так, со временем, Ядвиге пришлось выкупить весь первый этаж дома, включая дворницкую, и в мастерской скопилось довольно много вещей, требующих ремонта и реставрации.

Для начала Ядвига братьев накормила, напоила, отвела им комнату для жилья и отправила до утра отдыхать. Наутро же привела в мастерскую, указала на скопище антикварного утиля и сказала, что за семь дней братья должны или привести в божеский вид что угодно из этого хлама, или создать что-то новое. Братья взялись за работу, и так споро у них все стало выходить, что уже ранее, чем через семь дней, они получили от Ядвиги ключ от отдельного входа в мастерскую со стороны двора плюс дворницкую и еще должность дворника в местном ЖЭКе – одну на двоих по совместительству…

Все это в одно мгновение увидела Людочка, когда она снова взялась за свое вязание. Она подумала, что вязанье – это очень загадочная штука… или это носок цвета хаки… Толик не уходил. Немного помедлив, он собрался и, набрав воздуха, выдохнул:

– Люд, может, в цирк, что ли, сходим? – нервно теребя в руках фуражку.

Покосившись, он увидел, как Людочка хлопнула на него глазами, и принялся выкручивать из фуражки кокарду. Людочка, взглянув на него, наконец-то поняла, кого он ей напоминает. Своими округлыми щеками, мелкими прищуренными глазками и прямым, чуть вытянутым носом. Крота. Ей подумалось, что, наверное, никогда она не сможет понять этого человека, как и животное, весь мир для которого замыкается подземной траншеей. Ей стало удивительно, что он говорит человеческим голосом вполне приемлемые фразы, и ей стало жаль его, как медведя в цирке, которого заставляют быть похожим на человека. Толик снова осторожно покосился на Людочку, надеясь не встретиться с нею взглядом, и тут же уставился в стойку.

Людочка не любила цирк. Опустив глаза, она тихо и внятно произнесла:

– А не могли бы вы, Анатолий Федорович, вернуть мне мои картины? – и она почти покраснела. В то время было гораздо больше вещей, которые вводили Людочку в смущение.

Это было еще до Борисова, когда Людочке было девятнадцать, и мама ее, Галина Витальевна, со своим больным сердцем на все лето уезжала в санаторий. Тогда Людочка нашла на пыльных антресолях три картины, написанные ее прабабкой, а вслед за тем и первого мужчину – татарина, слесаря из какого-то НИИ, хотя ей в это верилось с трудом. Он быстро переехал к ней со своей единственной полупустой походной сумкой, и Людочкин разложенный диван тут же забыл, когда в последний раз был тих, спокоен и аккуратно заправлен. Но однажды тихая Людочка, поднявшись с дивана и набросив халатик, вдруг распахнула окно и начала швырять на улицу вещи слесаря, за два с половиной месяца неприметно втершиеся в интерьер ее квартиры. Сначала туда полетели его тапочки, за ними – рубашка и брюки, башкирский самодельный нож, китайский будильник, недавно подаренный ей магнитофон…

Толик в это время только вступил в должность и ходил по квартирам знакомиться с жителями своего участка. Тапочки упали в траву, рубашка повисла на липе, а будильник кинулся прямо под ноги Анатолия Федоровича, когда тот выходил из арки. Старушки, сидевшие у огромной заросшей амфоры, которая когда-то была фонтаном, заохали, глядя, как магнитофон рассыпался, врезавшись в ствол дерева, и рассказали Толику историю о том, что Людочкина прабабка была художницей и написала три картины, которые могли излечивать мужчин и женщин, если вдруг те теряли влечение друг к другу. С тех самых пор в этой квартире творится Бог знает что. Самый шум здесь был при жизни бабки, – она сдавала эту квартиру с картинами не более чем на неделю, заработала на этом хорошие деньги и укатила в Америку со своим очередным мужем. Мать Людочки была куда скромнее и после рождения дочери запрятала картины подальше.

Тем временем из квартиры послышалась глухая брань – кричал мужчина, на каком-то полурусском наречии, из окна продолжали лететь: полотенце, кружка, сумка, электробритва и множество газет с японскими кроссвордами… Толик поднялся на второй этаж и позвонил. Растрепанная Людочка, в коротеньком халате, с босыми голыми ногами, открыла ему дверь. Он представился и вошел. Татарин, оставшись в одних трусах, махнул рукой и побежал вниз одеваться. Людочка судорожно оглядывала комнату, припоминая, что еще могло остаться не выброшенным. А Толик, еще не зная, что нужно делать в подобных случаях, увидев на стене «срамные» картины, вдруг неожиданно твердо сказал:

– Я заберу у вас картины. На экспертизу.

– Что? – возмутилась было Людочка, но вдруг круто развернулась, направилась в ванную и, вынув из корзины для белья носки и майку, выбросила их в окно. Толик к тому времени уже снял картины и писал на блокнотном листе телефон своего отделения, свой домашний телефон и свое имя без отчества.

– Вот, – сказал он, вручая Людочке эту визитную карточку, – если будут какие-то проблемы, если кто-то будет обижать, звоните в любое время…

Людочка была в таком состоянии, что не очень понимала смысла этих слов и вообще смысла прихода этого человека, но сказала «спасибо» и «до свидания», захлопнула за Толиком дверь и пошла снова шарить по квартире, спеша, чтобы татарин, уходя, ничего здесь не забыл.

Людочка, как оказалось, из тех женщин, которые не могут жить без мужчины, но и жить с мужчиной постоянно они тоже не могут. Но ей, как ни странно, все же удалось прожить довольно долго с одним мужчиной. С Борисовым.

Борисов был тогда студентом и в выходные дни подрабатывал сторожем на складе. С вечера пятницы и до утра понедельника его не бывало, днем он – в институте, поэтому встречались они только в будние вечера и ночи. И Людочка по выходным как бы жила одна, вдохновенно наслаждаясь одиночеством и свободой. В эти дни она обычно никуда не выходила и никого не ждала, просто читала, смотрела телевизор, но чаще всего – рисовала, и делала это с увлечением, забывая о еде и сне, о накопившихся хозяйственных делах, и даже о Борисове, которого в подобные моменты, можно сказать, и не существовало. Некоторые склонны были усматривать в этом якобы неумение Людочки расслабиться даже в присутствии кошки или попугая, но Людочка видела в этом некую самоценность. Она полагала, что подобное ощущение свободы и одиночества необходимо каждому человеку, и что у каждого, периодически и непременно, должны быть в жизни часы, а лучше – дни независимости даже от взглядов кошек и тараканов. Хотя на практике, в кругу своих знакомых, она наблюдала совсем иное и, скорее, прямо противоположное, и удивлялась, но отрицала вероятность подобного в собственной жизни. Борисов, в свою очередь, возвращаясь в понедельник, удивлялся, что Людочка так дичает за выходные и совсем его забывает, что приходится брать ее приступом. Он подозревал в Людочке некую холодность к нему и даже пытался ее «растопить» – танцевал на вечеринке с другой девушкой, в надежде вызвать ревность, или на улице, провожая глазами хорошенькую девушку, признавался вдруг, что частенько заглядывается на других… Но Людочка отвечала, что тоже не может равнодушно пропустить красивого юношу или мужчину, да и привлекательных девушек тоже, и находила это вполне естественным. Борисову и льстила, и претила эта самоуверенность. Людочка казалась ему и правой, и неправильной одновременно.

Так, незаметно и совершенно неожиданно, они с Борисовым прожили два года. Этот факт Людочка обнаружила, когда Борисов бросил работу и стал проводить выходные дома – за компьютером, телевизором, письменным столом.

Однажды Борисов, при помощи двух зеркал пытаясь рассмотреть свое, по наследству рано начинающее лысеть темя, подумал, что, может быть, дарвиновская обезьяна начала лысеть и стала человеком вследствие пережитого стресса? Животные, конечно, подвержены стрессам несколько иначе, у них не возникает борьбы сознания с подсознанием, но можно предположить, например, что это было какое-нибудь нервное заболевание…. Борисов принялся тем временем разглядывать свой нос. Он был красив, как идеально обтянутый кожей футляр, и производил гораздо более приятное впечатление, чем макушка, и Борисов продолжал рассуждения уже более удовлетворенно: «Любое стадо сильно, прежде всего, численностью и организованностью, и вне всяких сомнений, приматы выбирают жить организованным сообществом, где на уровне животных инстинктов они проявляют заботу к слабым сородичам, как мать заботится о слабом детеныше, – ведь им необходимо поддерживать численность. Так слабому, а в нашем случае психически больному примату представилась возможность выжить. Если бы он был уродлив физически, его, конечно, своим бы не признали и из стада изгнали. Он бы погиб. Но слабый, неадекватный, не буйный „свой“ больной вызывает сочувствие и заботу. В итоге племя сумасшедших численно разрасталось, от изменений в нервной системе стала меняться их внешность, из-за чего нормальные сородичи их, наконец, благополучно бросили, и тем пришлось выживать самим, применяя на практике свои „больные“ неординарные способности… И пусть теперь вероятность полезных мутаций почти равна нулю, почему бы именно тогда не могло случиться единственное исключение, которое даже наука предполагает этим самым „почти“. Ведь у каждого закона есть исключение – иначе бы не было развития!»