Текст книги "Квартирный вопрос (сборник)"

– Эта опция всегда останется при вас, сударыня! – галантно развел руками Коровин.

С этого момента, хотя сдача продолжалась еще пять часов, сомнения в успехе уже не было.

– Знаете… – заказесса чуть задержалась на пороге, полуобернулась к Коровину, протянула в его сторону безупречную длань. – Вы молодец!

И не менее эффектно покинула Терем.

– Как вы это делаете, Коровин? – негромко поинтересовался Нил Зерович, вытирая испарину со лба.

Коровин пожал плечами:

– У нас, эргономистов, свои подходы…

* * *

Обычно Фортуна навещала Коровина по понедельникам. Когда в акте приемки работ появилась последняя подпись, он окончательно поверил, что в этот раз обошлось.

Коровину разрешили остаться в особняке до вечера – собрать вещи, то да се.

Стадо черных лимузинов, шурша гравием, неспешно побрело за ворота имения.

– Ничче так потусились, а, браза? – прокомментировал отъезд комиссии Терем.

– Браза, – машинально повторил Коровин. – Исключить из лексикона. Предложить синонимы.

– Да ладно, браза, выдыхай! – дружелюбно посоветовал Терем. – Работа сдана, мир прекрасен, пренебреги мелочами. Заходи, я сделал красиво! Пойдем, оттопыримся – как-никак прощальный вечер!

Коровин медленно обернулся.

Холл преобразился. Коровин готов был отдать параллельный кабель на отсечение: сто лучших дизайнеров и не предполагали, что атрибуты их изысканных интерьеров можно смешать столь кардинально.

Аскетичный квадратный стол времен покорения Америки лишился ножек и превратился в дастархан, заполненный фруктами, шипящими горшочками, частоколом островерхих бутылок. Разноцветные шифоновые занавеси украсили окна, воссоздав цветовую гамму ямайского флага. Подушки, расшитые лилиями и львами в стиле эпохи Луи Тринадцатого, были небрежно разбросаны по устлавшему пол персидскому ковру. Из глубины дома донеслись первые аккорды расхлябанной карибской гитары. С огромного, в полстены, постера загадочно улыбался Боб Марли.

– Настраиваюсь на волну твоего креатива! – нараспев произнес Терем. – Сразу за стол – или дунешь сначала?

Коровин непонимающе уставился на самокрутку и зажигалку, возникшие на перилах крыльца:

– Ты где это взял?!

– Да твой непутевый брат дизайнер… Нашел, короче, где нычки устраивать! Чё ты напрягся? Джа разрешает и даже одобряет!

Коровин приложил ладонь ко лбу. Температуры не было.

– Да не парься, браза! – сказал дом, и Коровину показалось, что невидимая рука снисходительно похлопала его по плечу. – Ведь главное же – это чтобы войны не было.

«А ведь и правда! – подумал Коровин. – Главное – это чтобы не было войны!»

Курить он все-таки отказался.

Терем во все камеры уставился на запад. Коровин сел на крылечко. В миролюбивом молчании они вместе смотрели, как неоцифрованное солнце садится за далекий аналоговый горизонт.

Светлана Тулина
Цыганское проклятие

«Меня зовут Ватсон. Джон Ватсон, секретный агент на службе Ее Величества…»

Я вернулся взглядом к первой строке и задумался. Может быть, все-таки лучше назвать главного героя Джеймсом, заранее отметая у будущих читателей всяческие подозрения, что он и автор записок – одно и то же лицо? Всё равно изложить реальные события не позволяет данное мною слово, так почему бы и не дать волю фантазии? Джеймс – красивое имя, благородное, не то что простоватое «Джон»…

Я повертел в медных пальцах искусственной правой руки новомодную самопишущую ручку – осторожно, чтобы не пролить чернила, заполнявшие стерженек на две трети, – и усмехнулся. Похоже, я заразился от нашей юной и взбалмошной мисс Хадсон страстью к перемене имен – примеряю на себя имя персонажа еще не написанной мною же истории. Вот уж действительно: «Старость не спасает от глупости»! Даже немцам иногда удается рассуждать на удивление здраво.

Необходимо сказать, что ваш покорный слуга вовсе не собирался писать биографические очерки о собственной персоне, находя персону сию достаточно скромной и малоинтересной и вполне удовлетворяясь ролью верного Босуэлла при удивительнейшем человеке нашего времени – мистере Шерлоке Холмсе (а с недавнего времени еще и сэре Шерлоке Холмсе). Титул был пожалован моему великому другу почти одновременно с последним достижением инженерной мысли – летательной яхтой, в уютной гостевой каюте которой ваш покорный слуга и пишет эти строки в своем дневнике вместо того, чтобы живописать приключения великолепного и неустрашимого Джеймса Ватсона, секретного агента на службе Ее Величества.

Новое время требует новых героев.

Как-то раз, находясь в сильном раздражении, мой знаменитый друг назвал двадцатый век эпохой Мориарти – временем неподсудных злодейств и героев с нечистыми руками. «Страшное время! – сказал он тогда. – Оно калечит и уничтожает всё, до чего способно дотянуться… Впрочем, вам-то это известно». Полагаю, он действительно был сильно раздражен в тот момент, иначе ни за что не позволил бы себе подобного тона.

Мой проницательный друг был абсолютно прав, как всегда: последняя война нанесла мне куда бо́льшую внутреннюю травму, чем я был готов признать – даже перед самим собой. Я запретил себе говорить и даже думать о тех жутких годах, похоронил на самом дне памяти, но тем самым лишь сохранил в себе все ужасы, лишавшие меня сна и превращавшие ночные часы в непрекращающийся кошмар. Алкоголь и всё возрастающие дозы лауданума были мерой временной и ненадежной; как врач, я не мог этого не понимать, но другого способа борьбы с внутренними демонами я тогда не знал и надеялся только, что демоны эти, терзая меня, причиняют окружающим не слишком много хлопот.

Но однажды – да будет благословенен тот день! – мне попалась на глаза статья моего коллеги с каким-то совершенно непроизносимым то ли славянским, то ли немецким именем. В статье рассказывалось об успешном возвращении душевного спокойствии пациентам, которые страдали от невидимой глазу травмы и перенесенного ужаса. А таких страдальцев оказалось немало после Великого Нашествия с Марса и Смутных лет, вылившихся в пожар всеобщей войны – первой войны на памяти человечества, поистине охватившей весь мир. Безопасных мест больше не было – эра Мориарти уничтожила само понятие «мирное население». Многие мои соплеменники стали свидетелями гибели друзей и близких, утратили здоровье не на поле битвы, а в мирных, казалось бы, городах глубокого тыла. Мир сошел с ума, в этом безумии люди теряли себя и долгое время потом не могли исцелиться.

Мой коллега применял довольно рискованный способ излечения – он заставлял несчастных снова и снова рассказывать о пережитом ими кошмаре, требуя вспоминать каждую подробность, каждую самую мелкую деталь перенесенного ужаса и обязательно ее проговаривать вслух.

Эта, казалось бы, варварская и лишенная малейшего сострадания к несчастным мето́да дала удивительные результаты – все пациенты отмечали существенное улучшение, а некоторые сумели навсегда избавиться от мучивших их кошмаров!

Статья потрясла меня. Словно рука Провидения подкинула спасительную соломинку именно тогда, когда я уже почти сдался и готов был утонуть в море отчаяния. Впрочем… было бы не совсем искренним с моей стороны не уточнить, что я почти уверен в имени этого Провидения, оставляющего после себя запах крепкого табака.

Как бы там ни было, с моей стороны было бы черной неблагодарностью не воспользоваться советом. Но, будучи по природе более склонен к жанру скорее эпистолярному, чем разговорному, ваш покорный слуга вознамерился усовершенствовать методу немецкого коллеги. Бессонные часы не были потрачены зря: мне удалось всё как следует обдумать и изобрести способ, позволяющий избавиться от внутренних демонов, не нарушив при этом данное мною слово о неразглашении определенных подробностей.

Я собирался соблюдать честность и доскональность лишь в описании виденных и испытанных мною ужасов, все же остальные события и факты исказить и преувеличить настолько, чтобы у проницательного читателя не оставалось ни малейших сомнений в их вымышленности.

Незадолго до рассвета, поняв, что заснуть мне так и не удастся, я решил успокоить разгулявшиеся нервы при помощи трубочки хорошего табака. Конечно, куда привычнее было бы накапать в стакан с содовой некоторое количество капель не раз уже спасавшего меня лауданума, но в ту ночь я твердо решил начать новую жизнь, в которой подобным снадобьям более не будет места. Да и надо признаться, что после специальной алхимической подготовки, коей я был подвергнут в особых войсках Ее Величества (и о подробностях коей я по понятным причинам умолчу), обычные медицинские препараты действовали на меня довольно слабо.

Пристроив на место снятый на ночь механистический протез и пощелкав для пробы медно-суставчатыми пальцами, я счел его работу вполне удовлетворительной и, накинув халат, отправился в гостиную. Где обнаружил, что не одному мне не спится в эту ночь – Холмс скрючился в своем любимом кресле, подтянув худые колени к ястребиному носу и выставив перед собой черную глиняную трубку, похожую на клюв какой-то странной птицы. Трубка его не горела, глаза были закрыты, и я уже подумал было, что он спит, и собирался тихонько вернуться к себе, когда мой друг шевельнулся и спросил негромко:

– Ватсон, не дадите ли мне огоньку? Я задумался, а трубка погасла.

Уже не скрываясь, я подошел к креслу, протянул мою искусственную чудо-руку, щелкнул большим пальцем по кремниевой наладонной пластинке и зажег миниатюрную газовую горелку на конце указательного. Холмс прикурил и благодарно кивнул, выпустив клуб ароматного дыма. В его проницательных глазах на секунду отразились крохотные язычки пламени.

– Холмс, мне надоело удивляться, – сказал я, устраиваясь в кресле напротив и тоже закуривая. – Как вы догадались? Только не говорите, что это опять из-за моего протеза и издаваемых им звуков, – я сам его перебрал и отшлифовал все поршни, подогнал сцепление и как следует смазал. Смею вас уверить, он работает совершенно бесшумно!

– Элементарно, мой друг, – из глубины кресла раздался хрипловатый смешок. – Если вдруг соберетесь подкрасться ко мне незамеченным, вам следует предварительно перестать так усердно окуривать благовониями свою каюту.

Я несколько смутился. Мне казалось, что мое пристрастие к восточным ароматическим свечам и притираниям не настолько очевидно и раздражительно для окружающих.

– Раньше вы, кажется, не возражали…

– Полноте, Ватсон, я и сейчас вовсе не имею ничего против! Надо отдать вам должное, аромат весьма приятный и хорошо подобранный. Напоминает мне о тех волнующих месяцах, когда я прятался от профессора Мориарти в горах Китая. Но легко сообразить, что, если Тибет далеко, а я все-таки ощущаю этот знакомый аромат – значит, мой друг Ватсон где-то поблизости и может избавить меня от необходимости вставать за спичками.

Помимо воли я рассмеялся.

– Так вот оно что! Вы успокоили меня, Холмс. А то я уж было подумал, что ваши друзья из горного монастыря научили вас всяким мудреным штукам вроде чтения мыслей. А все оказалось так просто!

– Я давно уже полагаю, – с нарочитым раздражением ответил на это Холмс, – что совершаю большую ошибку, объясняя, каким образом прихожу к тем или иным выводам. Еще древние латиняне говорили: «Омне игнотум про магнифико», что вам, как медику, не составит труда перевести.

– «Все непонятное принимается за великое».

– Вот именно, Ватсон, вот именно… Не объясняйте ничего – и прослывете великим чародеем, объясните – и любой болван воскликнет: «Оба-на! Да я тоже так могу!» Боюсь, если я и дальше буду всё объяснять, моей скромной славе грозит скорый крах.

Однако голос его при этом звучал отнюдь не расстроенно, да и глаза блестели довольно весело. Странное оживление: еще буквально вечером он был весь во власти хандры и скуки, жаловался на лондонскую погоду и вконец измельчавших преступников, не желающих давать своими примитивными правонарушениями пищи его изощренному уму. Обругал мисс Хадсон за остывший кофе (что было правдой), а мальчишку – за скверно вычищенные туфли (что правдой не было), потом снова переключился на Лондон, его мерзкую погоду и не менее мерзких обитателей.

Поздняя осень – не самое лучшее время для столицы Великобритании, с этим я вынужден согласиться. Вечный грязноватый дождь, в котором сажи и копоти больше, чем воды, слякоть и промозглая сырость способны ввергнуть в черную меланхолию и самую жизнерадостную натуру. К тому же воздухоплавательные причалы, у одного из которых и был пришвартован наш «Бейкер-стрит», располагались на самой границе цивилизованной части города, и из огромных окон по левому борту в ясные дни открывался вид на ряды мрачных построек и черный частокол дымящих труб, что тоже не способствовало поднятию настроения.

Но когда я предложил сняться с якоря и продолжить наше путешествие, Холмс не проявил ни малейшего энтузиазма, выразившись в том смысле, что нынешний мир везде одинаков: с изобретением телеграфа в нем больше не осталось настоящих тайн и загадок, а великие преступники более неподсудны, поскольку сидят в правительствах и совершают жуткие преступления против закона и человечности одним нажатием клавиши. Прочие же злодеи измельчали и способны разве что украсть конфетку у слепого ребенка. Так какая, мол, разница, где именно подыхать со скуки?

И вот, по прошествии всего лишь нескольких часов всё изменилось – хандры как не бывало, мой друг полон жизни, активен и весел, сидит в своем кресле, словно в засаде, посверкивает глазами и ждет… Внезапно я понял, что причина всему этому может быть лишь одна.

– У нас есть загадка, Ватсон! – подтвердил мое предположение Холмс. – А может быть, есть и дело. Элеонора сегодня ночью вернулась очень поздно. И, что куда интереснее – не одна!

И пояснил, видя мое вытянувшееся от недоумения лицо:

– Элеонора. Мисс Хадсон. И не надо строить такую чопорную мину, мой друг! Неужели вас это совсем не интригует?

– Холмс, я действительно полагаю, что это не наше с вами дело…

– И вам совершенно неинтересно, что именно за особу привела к нам на борт юная мисс? И с какой целью она это сделала?

– Холмс! – воскликнул я, шокированный. – Ваше любопытство переходит всякие границы приличия!

– Есть еще одна пикантная подробность, – торопливо продолжил Холмс прежде, чем я успел заткнуть уши. – Эта особа – женского пола.

Теперь затыкать уши было бы глупо – главное я всё равно узнал. Как бы там ни было, а мисс Хадсон мне нравилась – милая девочка, рано оставшаяся без родителей, а потому несколько взбалмошная и экстравагантная. К тому же, как и многие в ее годы, пытающаяся доказать всему миру, что она ужасно самостоятельная и вполне уже взрослая дама. Несмотря на все ее эксцентричные выходки и лозунги, затверженные на собраниях суфражисток, я был уверен, что всё это внешняя шелуха, призванная эпатировать чопорных лондонских старичков и не менее чопорных домохозяек. Я даже позволял себе внутренне посмеиваться над пафосными декламациями нашей девочки, полагая, что знаю ее лучше и все ее шокирующие слова так и останутся только словами, не воплотившись в реальные действия. Ну, во всяком случае, во что-либо более экстравагантное, чем ношение брюк и постоянные рассуждения о мужском шовинизме.

Было очень грустно ошибиться, и оставалось только надеяться, что на моём бесстрастном лице ничего не отразилось.

– Не переживайте так, Ватсон! – лишил меня последней иллюзии мой слишком проницательный друг. – Циничный опыт врача на этот раз, думаю, вас подводит, направляя к неверным выводам: страсть, которая привела таинственную юную особу на борт нашего дирижабля, подвластна скорее Афине, нежели Купидону. Иными словами, девушке нужна разгадка какой-то тайны – надеюсь, зловещей! – и только врожденная деликатность не позволила ей потревожить среди ночи покой столь пожилых джентльменов, каковыми мы с вами, Ватсон, без сомнения, кажемся ровесницам Элеоноры. Дождёмся утра и всё узнаем! Но вы ведь не об этом хотели со мною поговорить, правда?

Я был рад перемене темы, поскольку слова Холмса меня вовсе не успокоили. Я помнил, как они ссорились вчера с Элеонорой (нет, тогда еще Патрисией), как та прокричала с надрывом и слезами в голосе, что по-настоящему понять женщину не способен ни один мужчина, и убежала, хлопнув дверью, а мой друг остался сидеть на диване, кутаясь в плед и бурча под нос какие-то едкие замечания и колкости. Элеонора (Патрисия) вчера была очень расстроена и обижена, а молодые люди в таком состоянии способны на всякие глупости.

Стараясь отвлечься, я рассказал Холмсу о намерении вытащить наружу своих внутренних демонов, пришпилить их к бумаге и уничтожить, превратив в развлекательную историю для публики. Так и не сумев окончательно определиться с именем героя, я решил сделать его вовсе безымянным, обозначенным лишь цифрами, и даже придумал ему трехзначный номер, начинающийся с двух нулей и показавшийся мне не только красивым, но и полным глубинного смысла. Ноль и сам по себе достаточно привлекательный и глубокомысленный знак – отсутствие чего-либо, пустота, закрытая сама в себе. А уж удвоенный ноль, пустота, помноженная на пустоту, казалась великолепным решением, изящным и вполне достойным запечатления.

Однако Холмс, хорошо разбирающийся в нумерологии, объяснил мне всю глубину моих заблуждений. Он согласился со мною в той части, что смех и праздный интерес случайной публики – самое действенное оружие против терзающих нас внутренних страхов, но при этом безжалостно высмеял столь понравившийся мне номер. Ноль – сильный знак, но два нуля, поставленные рядом, способны вызвать только презрительное недоумение у любого мало-мальски знающего человека, поскольку взаимно уничтожают друг друга. Да и зрительный образ, – о котором я, к стыду своему, совсем не подумал, – получается не слишком привлекательный.

Тем временем уже почти совсем рассвело, хотя солнца по-прежнему не было видно на мутно-сером небе – то ли из-за привычной для Лондона облачности, то ли из-за не менее привычного в последнее время смога. Я вернулся к себе в каюту переодеться, поскольку начинался новый день.

* * *

– Её зовут Джейн. Она моя подруга. И у неё проблемы.

Элеонора решительно выпятила маленький подбородок, скрестила руки на груди и посмотрела на меня со значением. В своей короткой, но решительной речи она четко выделила тоном два слова: «подруга» и «проблемы» – так, чтобы ни у кого не осталось ни малейших сомнений в серьезности и первого, и второго.

Похоже, мы с Холмсом оказались правы оба в своих надеждах и опасениях.

– Ватсон, – представился я, вставая и кланяясь. – Джон Ватсон.

И чуть было не добавил: «Секретный агент на службе Её Величества», – сказалось утро, проведенное в муках творчества.

– Очень рада познакомиться, – Джейн, оказавшаяся миловидной блондинкой с тонкими чертами лица и огромными голубыми глазами, кивнула и очаровательно покраснела.

Она казалась настолько же ранимой и беззащитной, насколько Элеонора, с ее рыжими кудряшками и вздернутым носиком, – решительной и боевой.

– Вздор! – прервала свою подругу Элеонора. – Оставь эти буржуазные любезности, у нас есть дела поважнее!

– Милые дамы, на борту «Бейкер-стрит» существует жесткое правило: никаких важных дел до завтрака! – сказал Холмс, входя в гостиную, где я наслаждался обществом двух столь юных и очаровательных особ. Тон его был преувеличенно серьезен, но глаза искрились весельем. – Кстати, а что у нас на завтрак?

– Омлет! И блинчики с джемом! – обрубила безжалостно мисс Хадсон.

Я содрогнулся.

Как однажды деликатно выразился мой проницательный друг: «Наша юная мисс Хадсон, в отличие от своей достопочтенной бабушки, куда более приятна для глаза, чем ее стряпня – для желудка». И если овсянку ей еще удавалось иногда сварить вполне пристойную, то всё, что требовало чуть большего кулинарного мастерства, в том числе взбивания или поджаривания, выходило совершенно несъедобным. Все наши с Холмсом робкие попытки нанять кухарку встречали со стороны юной суфражистки полный негодования отпор – кухонное рабство мисс Хадсон почитала постыдным и совершенно неприемлемым для любой здравомыслящей женщины и не собиралась принимать участие в порабощении еще одной несчастной.

Иногда, сжалившись над нашими желудками (или же слишком увлеченная делами подруг по движению, что будет вернее), мисс Хадсон заказывала еду в ресторанчике на углу у причалов; там готовили очень достойно, особенно столь ценимый Холмсом татарский бифштекс. Но сегодня, похоже, на такую удачу рассчитывать не приходилось – мисс Хадсон всё еще дулась на моего друга.

В полном молчании мы прошли в столовую.

Усевшись на свое место, я с понятным трепетом заглянул в тарелку – и был приятно поражен, не обнаружив там ни торчащих из клейкой субстанции осколков скорлупы, ни спекшейся до состояния угля пластинки бекона. Над тарелкой возвышалась аппетитно выглядящая и пахнущая не менее привлекательно пористая масса, более всего напоминающая великолепный омлет – как по цвету и запаху, так и по вкусу, в чем я не преминул немедленно убедиться.

Блинчики тоже оказались выше всяческих похвал. Даже Холмс, вкусы которого последнее время носили несколько специфический характер, отдал им должное. Я уже собирался озвучить свое восхищение столь разительным успехом Элеоноры в этой области, но меня опередил Холмс, в изысканных выражениях превознеся кулинарное искусство мисс Джейн.

Мисс Джейн снова мило покраснела и потупилась. Элеонора фыркнула и заявила, что убитое над плитой время Джейн могла бы потратить с куда большей пользой – как для себя, так и для общества.

Ну конечно же! Этим великолепным завтраком мы были обязаны именно ей, маленькой мисс Джейн!

Моё восхищение этой прекрасной юной девушкой сделалось просто безграничным – особенно после того, как она тихонько возразила мисс Хадсон, что вовсе не считает обременительным приготовление завтрака для такой приятной компании. Глаз она при этом не поднимала и говорила негромко, но сразу же делалось ясно, что эта хрупкая девочка не так слаба и беззащитна, как могло показаться на первый взгляд. Может быть, виновата старческая сентиментальность или же эйфория, в которую я впал после вкусного завтрака, но на какой-то миг подруга нашей взбалмошной Элеоноры показалась мне живым воплощением Великобритании. Такая же скромно одетая и неприметная, хрупкая и беззащитная снаружи, но хранящую глубоко внутри несгибаемый стержень.

К тому же она не стала охать и вскрикивать, когда во время завтрака заметила мою механистическую руку – признаюсь, я специально несколько раз менял заключенные в ней приборы, чтобы немного поразвлечься. Но юная леди повела себя в высшей степени достойно – только слегка расширила глаза в самом начале, а потом уже не обращала ни малейшего внимания и даже не вздрогнула, когда я, передавая солонку, нарочно коснулся ее запястья отполированным медным суставом. Вот что значит настоящая англичанка! Даже наше безумное и безбожное время неспособно испортить такую выдержку.

* * *

После завтрака мы снова вернулись в гостиную. Холмс расположился в своем любимом кресле, я же пристроился на неудобном диванчике у окна, уступив свое кресло прелестной гостье, куда та не без изящества и поместилась. Элеонора пристроилась рядом, с независимым видом присев на обтянутый кожей подлокотник.

– Верите ли вы в проклятия, мистер Холмс? – спросила мисс Джейн, когда все мы уютно устроились и приготовились слушать ее историю.

Вопрос прозвучал настолько нелепо, что я с трудом удержался от смеха. Но для нашей гостьи ответ Холмса, похоже, был крайне важен – лицо ее оставалось совершенно серьезным и напряженным. Она даже подалась вперед всем телом, впившись в Холмса своими удивительными голубыми глазами. Боже, как она была хороша в эту минуту, у меня даже защемило в груди! Я не мог понять, почему она напоминает мне мою покойную жену, да будет земля ей пухом, ведь внешнего сходства между ними не было. Но, услышав сдержанное напряжение в голосе и увидев эти удивительные глаза, сверкающие внутренним огнем, я понял: вот оно!

В Джейн горело то же самое неукротимое внутреннее пламя, что и в моей горячо любимой Мэри. Редкое качество, которое только и может сделать женщину истинно прекрасной.

Поэтому я вовсе не удивился, что мой друг ответил юной особе со всей серьезностью и честностью, на которую был способен:

– Нет, сударыня, я не верю в силу проклятий. Но я верю в зло, которое одни люди могут причинить другим, в том числе и при помощи слов.

Джейн вздохнула с видимым облегчением и немного расслабилась.

– Рада это слышать, сэр. Я тоже не верю. Во всяком случае, не верила до последнего времени. Но с недавних пор вокруг меня начали твориться странные вещи, и они не то чтобы поколебали мое неверие, но…

– Но заставили вас бежать из уютного сельского дома, где вы пытались забыть печальные обстоятельства, при которых покинули Лондон около полугода назад, недоучившись. Полагаю, он был вашим женихом? Примите мои искренние соболезнования.

Голубые глаза Джейн стали еще больше, рот округлился в удивлении, а потом девушка нервно рассмеялась.

– Пэт говорила мне, что вы просто волшебник! Но я даже подумать не могла…

– Не называй меня этим глупым именем! – оборвала подругу мисс Хадсон. – Оно мне разонравилось.

Но Джейн словно и не заметила грубой выходки нашей очаровательной секретарши, продолжая во все глаза глядеть на Холмса с восторженным удивлением. Слегка тронутая золотистым загаром кожа ее порозовела, глаза блестели.

– А что вы еще можете обо мне сказать?

– Не слишком много, – мой друг явно наслаждался произведенным эффектом. – Вы любите возиться в саду и с некоторых пор больше не любите шумных компаний. Вы долгое время жили в Лондоне, были студенткой, но защититься не успели. Хотя и сейчас не оставляете своих занятий, но вряд ли помышляете о возобновлении обучения. У ваших соседей много детей, которых вы балуете. А еще у вас случилось что-то настолько серьезное, что вы уехали в Лондон, бросив любимую кошку.

Мисс Хадсон фыркнула. Джейн же по-прежнему не отрывала от Холмса пораженного взгляда.

– Всё так и есть, – сказала она. – Но как вы догадались?

– Ваше платье простое и удобное, а такой здоровый цвет лица можно приобрести только при ежедневной работе на свежем воздухе – в саду или огороде, но никак не в нашем продымленном и погруженном в постоянные туманы городе. Значит, сейчас вы живете в деревне и подолгу работаете в саду. Однако выговор у вас чистый, речь правильная – значит, образование вами было получено. В прихожей я заметил вашу сумочку – она элегантная, хорошей кожи, но при этом слишком крупная для дамского ридикюля, в котором есть место лишь для веера и пудреницы. Ваша же сумка более вместительная, но при этом вовсе не напоминает те ужасные бесформенные мешки с ручками, в которых кухарки таскают продукты с рынка, а почтенные домохозяйки хранят многочисленный женский хлам. К тому же кожа на сумке в некоторых местах слегка растянута, словно в ней долгое время носили крупный прямоугольный предмет. Если у вас нет привычки таскать в сумочке камни из лондонской мостовой, то я осмелюсь предположить, что предметом этим могли быть книги из университетской библиотеки – по размеру философские трактаты как раз подходят. Но девушка ваших лет вряд ли будет читать подобные произведения ради собственного удовольствия – значит, вы были студенткой.

– Поразительно! Как, оказывается, много может сказать обычная дамская сумочка!

– Ну, ваши перчатки не менее болтливы – они совершенно не подходят к вашему платью, но зато великолепно гармонируют с сумочкой. Тот же тонкий стиль и высокое качество. Такие застежки со стеклярусом были популярны около восьми месяцев назад, если я не ошибаюсь. Значит, в то время вы следили за модой и старались выглядеть как можно привлекательней. Это указывает на романтическую историю. С несчастливым финалом – поскольку я не вижу на вашем пальце кольца, зато вижу следы от траурного крепа на шляпке. Вы его отпороли совсем недавно и не очень тщательно – местами остались нитки. Полагаю, перед самым приездом в город – вам просто не хотелось навязчивого сочувствия незнакомцев.

С кошкой и детьми всё еще проще: волоски на вашем платье почти незаметны, но их слишком много для случайных игр со зверьком. Кошка явно проводит с вами большую часть времени; согласитесь, так не поступают с нелюбимым домашним питомцем. А из вашего левого кармана торчит уголок конфетной обертки, – судя по трем видным мне буквам и цвету, это дешевые леденцы, которые обожают дети. Значит, можно с уверенностью предположить, что или вы сладкоежка, или же у ваших соседей есть дети, которых вы балуете. Но для сладкоежки у вас слишком хорошие зубы. Итак, что же заставило вас бросить любимую кошку и оставить детей без сладкого?

– Мисси умерла. А дети теперь меня боятся, – сказала Джейн грустно и быстро вздохнула. – Это из-за проклятия… Но давайте я расскажу вам всё по порядку.

Вы совершенно правы – год назад у меня был жених. Его звали Джон, Джон Мэверик, самый лучший мужчина, который только рождался под этим небом. Джон и Джейн… Он смеялся и повторял, что мы обязательно будем счастливы. Он был не такой, как большинство мужчин, и его вовсе не раздражало то, что я учусь. Он сам собирался поступать, искал репетитора, а мне нужна была подработка – так мы и встретились. У него был дом в Боскомской долине, собственный дом. Вернее, полдома, но в Лондоне я вынуждена была ютиться в дядиной квартире, где у меня не было даже собственной гардеробной – я делила ее с тремя кузинами! Так что эти полдома казались мне каким-то волшебным замком. Мы собирались переехать туда на все лето, сразу после венчания. Мы уже все распланировали… И тут эти волнения в Алиенской резервации… Казалось бы, какое они имеют отношение к нам, но надо было знать моего Джона… Набирали добровольцев, и он, конечно же, записался одним из первых. Он был храбрым, мой Джон, и вечно лез в первые ряды.

Он не вернулся.

Я даже не знаю, как он погиб, – пришло лишь коротенькое официальное письмо с уведомлением, и то не мне – на адрес его квартирной хозяйки. Добрая женщина не хотела мне ничего говорить, но я всё поняла по ее лицу – я заходила к ней почти каждый день. Я поверила сразу: к тому времени я уже чувствовала, что моего Джона больше нет, письмо оказалось лишь подтверждением.

Я больше не могла оставаться в Лондоне: этот город помнил нас двоих, Джона и Джейн, которые были счастливы. Я не могла больше посещать лекции, на которые он никогда не придет, не могла читать книги, которые он никогда не откроет. Не знаю, куда бы я уехала – мне было всё равно, лишь бы сбежать подальше! Но тут меня нашел поверенный моего Джона, мистер Брэдли из адвокатской конторы «Брэдли и сын». И внезапно оказалось, что я вполне обеспеченная женщина, а главное, мне есть куда бежать – Джон оставил мне небольшую ренту и ту самую половину дома, в которой мы собирались жить летом…