Текст книги "Соавторы"

– Я слышал, ты ушла из института.

– Ушла. Сейчас в Герцена на соцзащите.

– Нечего себе! Это после примата?

– Жизнь, Лёш, такая.

– А что ушла-то?

Он, похоже, и правда ничего обо мне не знал. И то, что книги пишу, тоже. Впрочем, это только к лучшему.

– А ты сам где сейчас? – Я переключила тему.

– Закончил. Год уже работаю здесь, на шестом этаже. Финансовая компания.

– Бухгалтером?

– Почему бухгалтером?

Мне хотелось его подколоть, но с юмором что-то сегодня неудачно.

– Я нечто вроде финансового аналитика, занимаюсь деривативами. Ты знаешь, что такое деривативы?

– Это выуживание спекулятивной прибыли на изменениях цены базового актива, – автоматом выдал мой мозг.

– Хм. – Лёшка потёр переносицу. – Я забыл. Ты умная. Но вот ты скажи, ты правда понимаешь или просто выдаёшь мне строку из Википедии, как Алиса?

– Какая ещё Алиса?

– Которая голосовой помощник.

Я понимала, что такое деривативы, но не стала его разочаровывать.

– Объясни мне, пожалуйста. Я сказала наугад.

– Ну, в принципе, правильно сказала. Деривативы, – он с удовольствием посмотрел на меня, как на недалёкую блондинку, – это… Ну как тебе объяснить?

– Попроще, пожалуйста, как пятилетнему ребёнку, – подзадорила его я, с трудом представляя, как такое вообще можно объяснить.

– Как ребёнку… ну, попробую. – Лёшкины глаза загорелись. – Вот представь: у тебя нет вагона сгущёнки.

Я представила. Это оказалось легко.

– Во-о-от, – продолжал он вдохновенно. – А у меня нет лимона баксов, чтобы у тебя его купить.

Подыгрывая ему, я захлопала ресницами.

– Ну и так. Я покупаю у тебя сгущёнку, которой у тебя нет, и расплачиваюсь баксами, которых нет у меня. И вот на этом всём мы делаем хоро-о-о-ошие бабки.

Он смотрел на меня с победным задором, ожидая реакции.

– Не может вагон сгущёнки стоить лимон баксов. – Я сделала дебильное выражение лица.

– Да не суть. Смотри…

Лёшка принялся темпераментно объяснять, и я отметила про себя: а с ним никогда не было неловких пауз, с первого дня знакомства. Мы встретились на одной из студенческих вечеринок. Он, студент финэка, пришёл с девушкой, и они поссорились. Точнее, она с ним – громко и некрасиво. Я даже не помню, из-за чего. Лёшка ничего не отвечал ей, пока она брызгала слюной, поносила его, а все вокруг были зрителями. Потом его девушка демонстративно ушла, и он вслед за ней. А на следующий день мы случайно столкнулись у метро, и он так же, как сейчас, сказал мне в спину: «Маш???» И я пропала.

– Знаешь, Лёша, – перебила я его. – Ещё совсем недавно я очень много бы дала, чтобы вот так сидеть сейчас с тобой и ничего не чувствовать.

Он замолчал, посмотрел на меня как-то по-новому. Я сказала правду. Два года я хотела лишь одного – забыть его. Забыть навсегда. И, наконец, мне это удалось.

– Нет, правда. Я ведь умирала от любви к тебе, потом умирала от твоего предательства. А сейчас смотрю на тебя и не испытываю ничего. Ни любви, ни ненависти. Ни-че-го.

Лёшка надул щёки и издал звук лопнувшего шарика.

– Предательства? Мы же цивилизованно расстались. Я не сбежал от тебя, не обокрал, не оскорбил. Не изменил тебе, наконец. Я объяснил свою позицию. Что всё перегорело. А то, что ты с ней не согласилась, это не моя вина. Я ведь и не обещал тебе ничего. Мы просто встречались. Потом я понял, что нам лучше не быть вместе. Мы же договорились остаться друзьями. В чём предательство-то?

От неожиданности я чуть было не подавилась мороженым. Я совсем не думала о том, что с его колокольни наше расставание может выглядеть вот так. Просто и буднично. Я пялилась на Лёшку и нутром понимала, что он, в общем-то, прав. В нём кончилась любовь, и он ушёл от меня. А то, что я это не приняла, – и правда, мои заморочки. Или я тогда думала, что скажу ему, мол, я против, и он, как послушный зайка, останется? Будет мучиться, терпеть меня, но не уйдёт, потому что я против? Моя беда в том, что я совсем не впускала в голову мысль, что можно отпустить человека, потому что он разлюбил.

– Маш… У тебя такое лицо… Давай не будем, а?

– Нет-нет. Я просто задумалась.

Мысли юркими мальками носились внутри черепа, ударяясь о кость. Чтобы успокоиться, я представила, что на месте Лёши сидит Мирон. И встретились мы не так, случайно, а это самое настоящее свидание. Лавочка в парке, эскимо. А у меня холод и ветер внутри, неважно уже, по какому поводу, и голова раскалывается, и я тыкаюсь пылающей макушкой в его плечо. Он гладит меня, баюкает, как маленькую девочку. И я смелею и целую его в ключицу, туда, где едва заметна вытравленная татуировка – хвост трёхпалой ящерицы.

– Мне с тобой было хорошо, Машка. Чесслово. Трахаться, и вообще…

Я вздрогнула. Это не Мирон. Это Лёшка.

– Что вообще?

– Собеседник ты.

– Ну да. Не сексом же единым жив человек.

– Не язви, пожалуйста. – Лёшка посмотрел на часы. – Ты вот мне даже не сказала тогда, что тебе пятнадцать. Откуда мне было знать, что ты на первом курсе и несовершеннолетняя? Это статья, между прочим.

– Мне было шестнадцать. Юридический возраст сексуального согласия. Да не важно. Так ты струсил?

Я закусила губу. Зачем, ну зачем я завела этот разговор? Ведь слово себе давала!

– Ничего не струсил. Ты ж… Ну ты никакая не гёрлфренд, тебя замуж надо брать, на руках в ванну с лепестками роз класть нежно, а я не по этим делам. И потом, чувства закончились…

– Да поняла я уже. – Я швырнула палочку от эскимо в высокую урну, стоящую рядом. Промахнулась.

Зазвонил его телефон, лежащий на подлокотнике кресла. Лёшка скривил рожу и, поскольку руки были в шоколаде, ткнул мизинцем в значок динамика. Из телефона полился пацанский голос:

– Привет, мишка, лук там не залез в шорты? Должен же, вроде, сегодня гэпнуться.

– Не, – ответил Лёшка. – Завтра ждём.

– Оки, – хрюкнул голос и отключился.

– Что это? – засмеялась я. – Вы рэп читали? И почему он назвал тебя Мишей?

Лёшка хмыкнул.

– Вадя звонил. Перевожу. Мишка – игрок на понижение. Я, то есть. И Вадя спрашивает: «Лукойл не в позиции продажи сейчас, ведь их цена снизилась?»

– Да-а-а… – искренне восхитилась я. – Вам бы с Вадей сценарии писать! Так ты на бирже играешь?

– Тешусь. Иногда.

Лёшка сощурился и посмотрел куда-то в даль коридора, откуда не спеша текла горстка офисного планктона. Цокая каблучками, мимо нас прошла Марианна Витальевна и так взглянула на Лёшку, что сомнений не оставалось: они знакомы. Лёшка чуть заметно кивнул ей.

– Эта мадам меня только что собеседовала.

– А, – только и сказал Лёшка.

У двери в кафе Марианна Витальевна обернулась и пристально на меня посмотрела. Я поняла, что если у меня до этого момента и были мизерные шансы получить работу, то вот сейчас они испарились. Совсем.

– Твоя зазноба?

Лёшка не отреагировал.

– Не старовата для тебя? – прыснула я. – Или, обжёгшись на мне, ты принципиально перешёл на зрелых дам?

Я тут же себя отругала за язвительность и с досады прикусила губу.

– Во-первых, ей тридцать, и никакая она не старуха.

– Это во-вторых? – сощурилась я.

– Маша, тебе не кажется, что тебя это не совсем касается?

– А в-третьих?

– А в-третьих… Ты стала злая, Маша.

Я встала и, не попрощавшись, пошла к выходу. Злость на себя, на своё глупейшее подростковое поведение жгла горло, переходила в астму, и уже на улице я захлебнулась от кашля. Лёшка догнал меня.

– Извини, если что… – Он подал мне бумажный платок.

– Да нет, Лёш, это ты меня прости.

Он вздохнул и попытался улыбнуться. Получилось кривенько и натужно.

– Я недавно как раз заходил в твой блог. Ты его забросила?

– Есть такое.

– И в сети у тебя страничка пустая. Чем ты вообще занимаешься?

– Книги пишу.

– Ух ты!

Он сказал это, а сам как будто и не удивился.

– Дашь почитать?

– Не-а.

Я махнула ему рукой и не оглядываясь пошла к метро.

3

Белка кружила вокруг меня, как ворона над чужим гнездом.

– Алехан?! Ты встречалась с Алеханом?!

– Да не встречалась я с ним! А встретилась. Чувствуешь разницу в морфологии глаголов, писатель Закревская?

– Какого ляда ты с этим подонком вообще разговаривала?

– Бэлл, он не подонок.

– Та-а-ак. Что за новости? Когда это Лёха Матвеев успел отбелиться?

– Белка, ну вот ты даже не знакома с ним лично! – Я тщательно подбирала слова, отлично понимая, что сама же навсегда испортила парню репутацию.

– А я и не жажду с ним познакомиться! Ещё чего не хватало!

– Нет, правда. Я наговорила о нём всякого. Я до жути была зла.

– При чём тут «наговорила»? – фыркнула Белка. – А факты?!

– Какие факты?

– Он спал с малолеткой!

– Бэлл, он не знал, что мне шестнадцать.

– Да ладно! «Не знал»! Он, двадцатидвухлетний мужик, с яйцами и волосатыми ногами трахал маленькую девочку и не знал об этом!

– Да говорю ж, не знал! Я ему свой возраст не раскрывала. А кто спрашивает студентку, живущую самостоятельно, в общаге, не подросток ли она, часом? Мы никогда и не обсуждали возраст.

– Слушай, Манька, у тебя и в восемнадцать-то грудь ещё не выросла, а в шестнадцать ты вообще плоскодонкой была. Когда мы с тобой познакомились, я б тебе четырнадцать дала. Он что, педофил? Не видел, что ты ещё дитё?!

– Белка, прекрати!!!

Я вспомнила, что в постель мы легли только через месяц после знакомства, и то, потому что я Лёшку на Новый год напоила и совратила. Я была и остаюсь в сто раз испорченнее, чем он.

– Нет, интересно, а что ты его защищаешь? – Белка округлила глаза и дёрнула бровью.

– Я его не защищаю. Просто говорю, как есть. Если б он знал, что я несовершеннолетняя, то сбежал бы от меня сразу же.

– А то, что он сбежал, когда узнал, что ты залетела, подонка как-то иначе характеризует?

– Я не была беременной, Бэлл. Ты же знаешь. Месячные пропали из-за нервяка.

– Да какая разница! Факт остаётся фактом! Он-то не знал, что из-за нервяка! «Это твои проблемы, девочка!» – так он говорил, а? Так?

Я задумалась, пытаясь выудить из памяти, как я эту историю представила Белке. Сценарий писала моя злость и жестокая обида, только вот, по-честному, так ли всё было на самом деле?

– Бэлл! – Я обхватила голову руками. – Я вспомнила. Нервяк же начался позже, именно потому, что Лёшка бросил меня. Тогда и месячных не стало. И психоз с чашками обострился с удвоенной силой.

– Ну и? – Белка посмотрела на меня непонимающе.

– Ну и… Причина-следствие. Сначала Лёшка ушёл, а потом я подумала, что залетела, потому что цикл прервался.

– А то он от общих знакомых не узнал! Должен был прибежать, приползти назад к тебе!

– Да не было у нас никаких общих знакомых!

Это правда. Мы ни с кем не общались, на вечеринки не ходили. Я ж интроверт, и, надо отдать Лёшке должное, он не настаивал на тусовках, которые любил, потому что мне так было комфортнее. Мне, не ему. Мы сидели вечерами у него дома, ели всякую вредную пищу – крекер и картофель фри, целовались и бесконечно играли в «Диксит».

– Бэлл, он не потому свалил, что я беременна. Если бы он знал, он бы…

– Ой, сейчас у Лёшеньки вырастают пушистые крылья! – язвила Белка. – А что это над башкой светится? Уж не нимб ли? Святой Алехан, поглядите-ка!

– Бэлл, я очень страдала, когда он ушёл. Я ж любила его. Но вот мы с ним сегодня поговорили, и у меня как пелену с глаз сняли, и пазл сложился в мозгах. Понимаешь, он разлюбил меня. Просто р-а-з-л-ю-б-и-л. Поэтому и ушёл. Не бросил меня по смс, как когда-то тебя твой первый парень, а поговорил со мной. И я сказала: «Вали». Но сердцем не отпустила его.

Я говорила и чувствовала, что сейчас из глаз польются предательские слёзы. Не из-за того, что я вновь переживала Лёшкин уход, а потому, что два года жила, тихонечко проклиная его, навертев до дури всякого к нашей истории, чего на самом деле не было. И чем больше Белка кидала в меня фактом его, Лёшкиного, «подонкства», тем сильнее мне становилось стыдно: ведь, по сути, я сама придумала, выпестовала его подлость, кастрировала его личность в своей голове. А что он сделал, мама? Разлюбил. Поговорил со мной. Просил отпустить и остаться друзьями. А я? Повела себя, как истеричная девочка-тинейджер. Я такая дура, мама.

И тут мне вспомнился одноклассник по имени Виссарион, которого я звала Вискасом. В одиннадцатом классе он был влюблён в меня, осторожно приглашал в кино и просто погулять по городу, я сначала соглашалась, потом он мне надоел, и я так прямо ему об этом и сказала. Мол, Вискас, отвали, я к тебе ну совсем ничего не чувствую. И он послушно отвалил. А я вот сейчас и задумалась: что если он все эти годы так же ненавидит меня, как я ненавидела Лёшку? А почему? Потому что я была с ним честна?

– Какая ты ватная, Машка! Так нельзя. Увидела его вновь и потекла! Где твоя цельность натуры?

– Бэллочка, я сегодня про себя многое поняла. Два года жила в ненависти к нему, варилась в собственном соку, питалась жёлчью. А на самом деле всё, всё не так! Почему мы все злобные? Потому что злость – самое дешёвое топливо. На нём «першинги» могут летать. Ты подумай, как мы себе жизнь портим!

– Ох, беда мне с тобой! Надо было нам вместе на твоё собеседование идти. Я б Алехана на пушечный выстрел к тебе бы не подпустила! Чем он хоть занимается?

– Деривативами. Знаешь, что это?

– Что-то деревянное?

– Ага. Как рубль.

Белка не была настроена шутить. Она снова вспорхнула с кресла и принялась кружить по комнате.

– Нет, Манька. Включай иногда голову. Человек принёс тебе много горя. Теперь уже не имеет значения, что вы друг друга недопоняли, и он на самом деле, ах, ах, белый и пушистый. ОН СДЕЛАЛ ТЕБЯ НЕСЧАСТНОЙ! Не хочу напоминать, но два года назад я тебя из такой сточной ямы вынимала – вынимала долго и мучительно. Мань, ты не должна его снова впускать в свою жизнь. Потому что он опять сольёт её в унитаз. Высморкается тебе в душу. Помочится. Да я ему… Я ему в рыло дам, если встречу…

…Мне нравилось, что Белка бесится. В ней клокотала ревность, в которой она сама бы ни за что не призналась. И, чёрт возьми, мне было приятно. В конце концов, если рассудить, так ведь никто, кроме неё, и не беспокоится обо мне! И очень здорово, что она такая, моя Белочка. Не будь её, мне было бы вакуумно пусто, а это самая сильная стадия одиночества.

– Что ты лыбишься? – Белка остановилась и просверлила меня взглядом.

– Люблю тебя, Бэлл. Не сказать, как!

Она подлетела ко мне и стиснула меня в объятьях. Мне показалось, даже хрустнуло в лопатках.

В этот вечер я напилась. Одна. Втихаря от Белки, потому что сегодня была моя очередь спать на кухне. Я мгновенно захмелела от стакана рислинга, который нам подарил единорожный издатель. Сон снился нервный, рваный, наполовину цветной, наполовину чёрно-белый: как будто каждый кадр снят через фильтр цвета сепии. Мне снился Лёша, стоящий босиком на траве и плачущий. И я пытаюсь подойти к нему сзади, а он ускользает, уплывает вперёд, как на траволаторе: я иду, иду к нему, а он вроде и на месте, но не догнать. Наконец, он делает шаг – и оказывается от меня на сто метров впереди, ещё шаг – ещё сто метров. Я бегу к нему, изо всех сил бегу, на последнем дыхании, а он даже не оборачивается. Потом Лёшка заходит в какой-то дом, и я за ним. Входная дверь захлопывается, и я оказываюсь в полной темноте. Это не дом даже, а большая перевёрнутая чашка. Пустая чашка!!! Я зову Лёшку, а он кричит мне, мол, ну что же ты, иди, открывай дверь… о господи, опять эта дверь! Надо толкнуть её, за ней свет – вон в щель видно. За дверью – свобода от удушающей темноты и пустоты. Но, как всегда, мне страшно, я не решаюсь прикоснуться к дверной ручке. И, как всегда, на этом самом месте я просыпаюсь. Это к Белке во сне приходят инкубы, жалуются на хтоническую бытовуху и оставляют после себя блюзовое послевкусие и пару длинных волос на её подушке. Так, во всяком случае, Белка объясняет причины своего недосыпа. А я пробуждаюсь загруженной и бланширую в голове тему неоткрытой двери ещё полдня. Тётеньки-психоаналитика на меня нет, не к ночи будь она помянута!

Я села на раскладушке, потёрла спину. Сейчас самое время пожалеть себя, но я себя почти ненавидела. За два года обида на Лёшку высосала из меня много хорошего, если предположить, что хорошее во мне было, в чём я не совсем уверена. Наивная юная девочка Маша влюбилась. Бывает. Парень покрутил с ней амуры и свалил. Тоже бывает. А наивная девочка Маша взлелеяла злость на него и превратилась в ядовитого покемона. В принципе, не я первая, не я последняя. Перешагнуть бы и двигаться дальше. Ан нет. Дурочка Маша всё муссирует и муссирует эту тему, и вот появляется Лёша, и она понимает, что не такая он мразь, каким рисовал его больной мозг. Обыкновенный парень Лёшка. Среднестатистический. Деривативами занимается. Молоде́ц. Прямо добрый мо́лодец. Коня белого не хватает. И обида Машина сама собой сдулась, написалась в мозгу со строчной буквы, и мозг нажал Ctrl+Alt+Del. Отпустило. А стало ли Маше хорошо? По книге бы стало. А в жизни нет. Сразу пустота. Жертвой быть очень клёво. Обида была частью Маши, и без неё так хреново! В этом-то и есть её остров одиночества, мама. Последний кусочек суши, мама, ушедший из-под пяток.

Лёшка не был моим первым мужчиной. Дефлоратором (Белкино выраженьице) оказался мальчик из танцевальной студии, куда «по блату» записал меня дядя Паша, чтобы, наверное, я меньше торчала дома. Мы сделали ЭТО из юннатского интереса. Его звали Рустам, и для пятнадцати лет он был довольно крупным, широкоплечим, даже симпатичным, но невысокого роста, отчего, подозреваю, сильно комплексовал. Впрочем, на популярность среди девчонок рост не влиял: с ним кокетничали и ровесницы, и те, кто старше. Мне тоже было пятнадцать, но между мной и Рустамом было два класса разницы: я тогда уже была в выпускном. Подозреваю, это обстоятельство и заставило его проявить ко мне интерес. Я оказалась довольно неуклюжей для латинских вертлявых па, и Рустамчик вызвался помочь, предложив после урока пойти к нему домой. Я знала, что там, у него дома, всё и произойдёт, но внутренне мне было всё равно: чем раньше, тем лучше, думалось мне. Вот мои немногочисленные школьные подружайки хотели, чтобы первый раз был по большой и светлой любви. И что? У всех до одной получилось иначе. Так какая разница?

Я помню о том единственном свидании с Рустамчиком только какие-то обрывки. «Можно, я не буду снимать лифчик?» – «Как хочешь, заяц». – «Давай в темноте?» – «Как хочешь, заяц, я только телефоном подсвечу». – «Давай, без пальцев, а?» – «Как хочешь, заяц». Его заклинило на этой фразе. Он волновался, тяжело дышал, как старый соседский спаниель Тишка. Я, наверное, рулила. Да. Было хирургически больно, но больше противно. Когда я почувствовала мокрое, стекающее по моим ногам, я испугалась, что меня вырвет. В этот момент его победный вопрос о том, понравилось ли мне, вызвал у меня гомерический хохот. С тех самых пор я ненавижу, когда меня называют каким-нибудь животным. За киску и рыбку могу вообще укусить. А для того, кто неосторожно назовёт меня зайцем, заготовлен каскад особо изощрённых огорчений.

К слову, в студию танца я больше не пошла. И Рустама с тех пор не видела. И хорошо. Лёшка же ни о чём меня не спрашивал. Думаю, о существовании девственности в природе ему вообще ничего не известно.

Голова раскалывалась. Чтобы как-то заполнить себя, опустевшую после мутного сна, я открыла ноутбук, зашла на страничку Мирона и обнаружила, что у него сегодня день рождения! Четыре утра. Самое время поздравить. В четыре открываются какие-то иные порталы. Ночь уже безысходна, держится на паллиативе, а утро ещё не занялось, лишь приготовило литургию и ждёт дозволения расправить затёкшие от комы суставы. А позволение медлит. Пустота невесомости. Наш екатеринбургский сосед, водитель «скорой», рассказывал, что больше всего вызовов к покойникам у них именно в четыре утра. И голод особенно силён в четыре. И одиночество, да, мама. В четыре оно невероятное, объёмное, картинка 4D. В четыре утра в твоей голове стучат копытами кони четырёх всадников твоего персонального апокалипсиса. 4D: жизнь Dерьмо, будущее Dеструктивно, на картах Dолгая Dорога.

Дорогой Мирон. Мы незнакомы, но я уже давно люблю Вас (зачёркнуто). Вашим рождением Вы осчастливили, думаю, многих. Ваших родителей, Ваших близких (зачёркнуто), друзей. И меня. Я счастлива, что могу сказать Вам это, и знаю: мои слова Вы обязательно прочтёте прежде, чем удалить. Я, наверное, первая, кто написал Вам, в четыре утра нормальные люди обычно спят (зачёркнуто). Я не сплю, я любуюсь Вашим фото, заглядываю в Ваши глаза. Мой удивительный, мой прекрасный! С днём рождения! Будьте счастливы!

Написала, перечитала. Нет, я, разумеется, не собиралась отправлять ему это, просто захотелось увидеть, как текст, обращённый к нему, появляется на экране. Чёрные буковки на белом фоне. Написать – наполовину прожить историю, как если бы письмо было послано адресату взаправду. Зависая над собственными словами, я вдруг с ужасом осознала, что одно неловкое движение – и кнопка «Отправить» будет нажата. От ужаса меня пробил шаблонный и ненавидимый всеми редакторами холодный пот. Но, клянусь, он был именно холодным. Пока мои шаловливые пальчики не пнули ненужную клавишу, я поспешила всё стереть. Вот забавно ведь: пишу иногда языковую прозу, как выразился наш издатель, а простое поздравление сочинить не могу. Лезет в голову какая-то бабская слюнтявость. «Мой удивительный». Позор! За такое поздравление (даже в мыслях) следует сжечь все книги, которые я успела написать, и поставить на очередь в топку те, которые умудрюсь написать в будущем.

Я до крови закусила губу – так было стыдно перед самой собой, потом подождала, пока часы покажут четыре пятнадцать, и напечатала: «Мирон, с днём рождения». Захлопнула ноутбук и рухнула на подушку доедать остывший сон.

* * *

…Он смотрел на Катю прямо, немного щурясь от света лампы, отчего глаза его казались совсем узкими. Щёлочки-амбразуры. Восточный демон.

– Ты меня боишься?

– Нет, не боюсь.

– Тогда пойдём?

– Куда?

– Всё-таки ты меня боишься.

Мирон протянул руку.

– Ну же.

Она осторожно коснулась кончиками пальцев его ладони. Он медлил, ожидая от Кати действий.

– Да не боюсь я тебя, правда! – Улыбнувшись, она слегка сжала его руку.

Пальцы ощутили горячую шершавость обветренной кожи, и Катя подумала, что она, конечно, неврастеничка: человек, обладающий такой ладонью не может причинить ей никакого зла.

Они пошли по длинному узкому коридору. Старый линолеум под ногами местами пузырился, напоминая выступающие позвонки какого-нибудь доисторического ящера. И сам дом походил на вымершее существо: сколиозная спина-коридор, лапы-комнаты, чешуйчатые обои, отходящие от стены. Сколько же лет здесь не было нормального ремонта? Пусть никто и не живёт, но если дом достался Мирону в наследство от умершего деда, и продавать он его не собирается, то почему бы не убрать хотя бы деревянный лом в гостиной?

Они прошли мимо старой кухни, и Катя на секунду остановилась, почуяв чуть уловимые запахи еды. И кофе. Да, совсем вскользь, едва слышимый полутон, но это кофе, сваренный в турке, уж Катя не спутает его ни с чем другим! Тем более что у неё с детства аномальное обоняние.

– Ты говорил, что дом пустует два года?

– Да, а почему ты спрашиваешь?

– Остался запах кофе.

– Тебе показалась. Тут много запахов. Сырое дерево, старый обойный клей, прогнившая бумага, шторы на окнах.

– Но сырость не пахнет кофе.

– Не выдумывай. Мы с тобой на заправке пили эспрессо, наша одежда пропиталась его запахом.

Мирон обнял её за талию, и Катя сразу забыла обо всём. Он не целовал, нет, просто зарылся лицом в её волосы, коснулся носом уха. Катя не знала, как реагировать, лишь чувствовала, что уплывает куда-то. Сейчас отключить бы голову и позабыть обо всём в его объятьях. Но настырный мозг продолжал работать, как хорошо смазанный поршневой механизм. Ясное осознание того, что дом обитаем, держало нервы натянутой тетивой, и Катя могла бы поклясться: к слабому отголоску кофе примешивался запах чего-то… чего-то медицинского. По коже сразу пошли мурашки, Катя мягко отстранилась от Мирона, вдохнула ноздрями воздух и укрепилась в неприятной и странной мысли: да, лекарство, снадобье, его приготовляли в кухне на газовой горелке.

– Горелку тоже не включали два года?

– Я же тебе уже ответил.

Улыбка его стала мягче, а глаза похолодели. Катя вдруг ощутила, как крепко он держит её запястье.

* * *

Утренняя Белка кружила по кухне, пытаясь вспомнить сразу несколько важных вещей, забытых за ночь: куда ей надо было ехать к девяти – в институт или в спортклуб, когда сдавать зачёт, где она умудрилась потерять проездной, и как растянуть саспенс в пустом доме на целую главу и не надоесть читателю.

– Мне не нравится этот твой кусок с заброшенным домом. – Она шустро пролистывала текст на экране монитора. – Надо сильнее, понимаешь? Чтобы страшно сначала было читателю, а потом уже нашей Катюхе.

– Чтобы страшно было читателю, надо, чтобы сперва страшно было писателю, – вздохнула я. – А мне не страшно. Ни капельки.

– И потом… – Белка будто не слышала меня. – Маня, ты уходишь в литературу. Я про эпизод с дорогой и поломкой автомобиля.

– А мы, на секундочку, не литературу пишем?

– Прекрати. Я имею в виду, языковую литературу. Метафоры у тебя, конечно, классные, но… Не надо этого. Драйв тормозит.

– Ну… – Я осторожно взглянула на неё. – Я сокращу. Там и так всего пара абзацев.

– И вообще…

Она остановилась, явно выбирая слова, чтобы меня не обидеть. Я слишком хорошо знала это её выражение лица.

– Слезогонку когда будем вводить?

– Я уже не уверена, что надо.

В Белке жили и здравствовали наши драпоны и единороги. Она мыслила их категориями, а мне очень не хотелось, чтобы наш роман оказался их клоном, пусть и без фэнтезийного элемента.

– Описание тут уберём, лишнее. – Она удалила кусок текста, который с муками дался мне сегодня ночью.

У меня даже дыхание перехватило: я ведь нигде больше его не сохранила. Что с Белкой? Раньше она такого не делала, была крайне деликатной с тем, что я пишу. Я слабо попыталась протестовать.

– Ерунда, – бросила Белка, – нигде ты его потом не вставишь. Плохой кусок.

Я почувствовала, что защемило внутри, как если бы мне без спроса отрезали мизинец: зачем он нужен, если ты печатаешь не вслепую, а в носу ковыряешь другим пальцем? Дело не в том… Дело не в том… Это мой текст… Никто не может… Это же вопрос ментальной тактики…

Я закашляла, и даже мысли запрыгали обрывками фраз, будто тоже зашлись в приступе кашля.

– Глотни воды, – спокойно сказала Белка. – Да! И у нас нет названия романа.

Эта была правда. В самом начале, когда нам только пришла в голову идея написать психологический триллер, мы накидали несколько вариантов названий, но ни одно не подходило.

– Может быть, хм-м-м… «Нарушая запреты»?.. – Я попыталась представить, как название будет выглядеть на обложке.

– Фу, кака.

– «Мёртвый сезон»?

– Было сто раз. И в кино тоже.

– Знаю, – вздохнула я. – А сама что думаешь?

– Я? – переспросила Белка, как если бы на кухне был кто-нибудь ещё. – Не ведаю. «Тьма на ладони» мне нравится.

– Есть такой роман у Иори Фудзивары.

– Это кто? – Белка округлила глаза.

– Японский писатель.

– Господи, всё время забываю, что ты у нас знаток-что-где-когдист.

– А… – Я задумалась. – «Правило…» Правило чего-нибудь. Надо додумать.

– Неплохо. – Белка на ходу одевалась и заглатывала бутерброд. – Цепляет. «Правило глубокой заморозки». Нет. Нет! Правило… Додумаем, ладно, я побежала.

Она сунула в рюкзачок планшет и, помахав мне, выскочила из кухни.

Закрыв за ней дверь, я села за компьютер. До моего урока английского по скайпу оставался час, можно было написать что-нибудь или убрать квартиру. Но я прокрастинировала – как всегда, когда Белка уходила. В эти моменты, мама, мне особенно пусто. Так удивительно, что существует человек, который тебе настолько близок, что может заполнить весь твой мир без остатка. Я жила с этим чувством два года и едва могла понять, как так сложились звёзды, что Белка вошла в мою жизнь. Мы ведь не были однокурсницами и вообще в институте не пересекались. А блогерш много. Я бы жизнь за Белку отдала. Вот пофантазировать: если бы пришёл фашист, приставил к виску пистолет и сказал: «Выбирай, твоя жизнь или Белкина». «Белкина!» – не задумываясь, ответила бы я фашисту. «И от литературы бы своей могла отказаться?». «И от неё!» – на выдохе вылетело бы из моего рта. Он, фашист, знает, что без литературы я зачахну. «И от Мирона?»

На то он и фашист. Я впервые поймала себя на том, что поставила Мирона на один уровень с Белкой и литературой.

Я никогда не была фанатом актёров или певцов. Девочки в классе и в институте влюблялись в кого-нибудь поголовно, и чем он звёзднее и недоступнее, тем сильнее и трагичнее была любовь. А мне хоть бы хны. Ни вампира Паттинсона я в детстве на стену не вешала, ни Джастина Бибера, ни кого другого. А ведь Мирон из того же легиона. Незнакомый. Недоступный. Но думаю о нём. Постоянно думаю. Вот что он сейчас делает? Ведёт урок лечебной физкультуры? Разминает закаменевшие старческие суставы? Учит пациентов ходить без ходунков?

Я снова открыла его страничку на «Фейсбуке». И тут же сникла, увидев на его стене многочисленные поздравления с днём рождения. Все поздравлявшие, наверное, знакомы с ним лично. А может, виртуально. От девушек посланий больше, чем от парней, но это и понятно. Список его друзей закрыт, мне не посмотреть на этих счастливчиков. Видны только общие друзья, а у нас с ним такой даже есть – блогерша Муся Упыриха, но у неё в друзьях многие, а в подписчиках вообще десятки тысяч. Я же трусиха, я не рискнула написать на стене, послала личное сообщение. Господи, там же одна тупая фраза «Поздравляю»! Надо срочно стереть!

Только я подумала об этом, как выскочило ответное сообщение от Мирона. «Спасибо, прекрасная незнакомка».

Прекрасная незнакомка. Это он обо мне.

Обо мне.

Жест вежливости.

Но перед тем как ответить, он, конечно же, посмотрел мой профиль. Я судорожно открыла собственную страничку, пролистала стену. Скучно. Пресно. Ничего интересного. Права Белка: если уж уходить из соцсетей, то уходить совсем, а на моей стене только поздравления с Новым годом почти полугодичной давности.

Но всё же невесомая паутина соткалась, он ответил, ответил, ответил! Он связал нас, пусть на долю секунды, и до того момента, пока он сам не забыл о случайном письме, мы были в одной галактике. МЫ ПОГОВОРИЛИ.

Удивляясь собственной смелости, я набрала воздуха в лёгкие и нажала ту самую кнопку, которую не решалась трогать с тех пор, как нашла его. Я послала заявку в друзья.

К моему липкому ужасу закостенелого интроверта, ответ пришёл почти сразу: Мирон принял заявку.

Страничка перезагрузилась, и каскадом раскрылся список его друзей, количеством около трёхсот. Я нервно пролистывала их имена, цепляясь взглядом за разброс географии: девушка из Тюмени, девушка из Вологды, много москвичек… Но и огромное количество петербурженок. У парней картина даже интересней: питерцев больше, чем москвичей. Что бы это значило? Он родом из Петербурга???