Текст книги "Чисть"

Святослав Логинов
Чисть

Внешность Виталика Вешлева задалась прямо-таки эстрадная, а вот музыкальный слух отсутствовал по определению, и голос был хриплый и на редкость немелодичный. Впрочем, петь Виталик не любил и, лишь растапливая по субботам деревенскую баньку, непременно принимался напевать:

 
Истопи ты мне баньку по-белому,
Я от белого света отвык,
Угорю я, и мне угорелому
Пар горячий развяжет язык…
 

Язык Виталику развязывало еще до бани, во всяком случае в плане пения. Что касается голоса, то хриплость в данном случае Виталик полагал достоинством, а отсутствия мотива в своем исполнении попросту не замечал.

Не замечал он и еще одной важной вещи, в которой повинен уже не Виталик Вешлев, а Владимир Высоцкий. Ну как, скажите на милость, можно угореть в бане, истопленной по-белому? Нет, при желании, конечно, можно, но кто на это пойдет, кроме явного самоубийцы?

Баня у Вешлева была старая, срубленная еще позатеми хозяевами. Продавалась она вместе с домом и на цену заметно не влияла. И топилась вовсе не по-белому, а чернее не бывает. Баня по-белому – изобретение новейшего времени, ей и трехсот лет не исполнилось, в отличие от древней каменки, уходящей корнями в каменный век. Только в черной бане и настоящий пар, и опасный угар, и полузабытое, но поныне живое язычество.

Великое единение огня и воды начинается вовсе не с огня и воды, и уж тем паче не с веника. Начинается баня с камня. В баснословные времена и без котла обходились, воду грели в ушатах, куда опускали искрасна раскаленные камни. А ныне ставят котел. В котле собирается вода, в камне живет огонь. Только так может начаться борьба, жизнь, любовь.

Без котла и камня получится одна тепловатая грязь. В христианской книге написано: «Теплого изблюю». Хоть Библия книга и не русская, но замечено верно.

Строитель вешлевской баньки толк в своем деле понимал. Место для бани ищется строже, чем для дома. При воде, но так, чтобы смытое утекало на сторону, не загрязняя источника. Случается, если котел очень велик, вся баня строится, начиная с каменки. Сдирают дерн – живую кожу земли – и лошадью на волокуше притаскивают четыре камня, на которые устанавливают котел. Камень, не дресвяник – тот с первого раза рассыплется, и уж тем более не известковый плитняк – этот и взорвать может. Кремень с течением времени начинает отлущивать тонкие режущие пластинки, иной раз почти не видные глазу, но оттого особенно опасные, – мойся, ежели охота. В дело годится только камень-столбец: темный базальтовый валун, тугой и твердый. Найти такой камень непросто, поэтому частенько котел устанавливают на кирпичные столбы, отчего в бане начинает неистребимо припахивать глиной, хотя никакого глинистого раствора промеж кирпичин не положено.

Полы в бане делают на слегах и в стену не вправляют, чтобы менять половицу легче было. Полы щелястые, а то воде куда утекать? Под полком и вовсе не стелят, там каменка близко: закатится дурной уголек – вот тебе и пожар.

Оконца в бане узкие, в два полубревна. Одно световое, смотрит на закат, потому как моются в баньке обычно ближе к вечеру. Световое окошко у самой земли, чтобы охальник какой подглядывать не вздумал. Опять же, высокое оконце не столько светит, сколь глаза слепит.

Волоковое оконце, напротив, под потолком. Оно безо всякого стекла, просто дыркой, чтобы дым уходил. Когда баня протоплена, его затыкают старой шапкой.

Полок в деревенской баньке невысокий – две ступенечки, – выше потолок не пускает. На верхней ступеньке можно сидеть согнувшись или лежать. При хорошо протопленной бане туда лезут лишь самые отчаянные парильщики. Простой человек довольствуется нижней ступенькой. А моются – сидя на полу, подальше от каменки, чтобы не брызнуть ненароком мылом на раскаленный булыжник. Прежде мыла не знали, мылись золой и травяными настоями, оттого дух в бане всегда был свежий.

А ведь еще не сказано о самом главном! Четыре столба, котел и… После того как установлен котел, выводят каменку – место, где вода сочетается с огнем. С одного боку между столбами устраивают поднору – подкидывать дрова, с остальных укладывают старые лемеха, а по новому времени – обрезки рельса. Сверху кладут камни, сперва покрупнее, потом – помельче. Камень все тот же, тугой столбец, но теперь еще и размер надо подбирать по уму. Натаскаешь валунов с голову величиной, потом никаких дров не хватит эту баню протопить. А с кулак камушек в себя жара немного примет, на него раз плеснешь, он и остыл. С мелким камнем баня получится сиротская. Подбирать камни для каменки – самое большое искусство, единого рецепта тут нету.

Когда каменка сложена и прошла первое испытание огнем, баня, считай, готова. Неважно, каков будет предбанник, какая крыша – хоть землей засыпай ее. Стены изнутри и снаружи бревенчатые, ничем не обитые, чтобы гнили поменьше и пожар не так страшен. Потолки накатанные из двухвершкового бревна или из тесаных плах, которые тоже не вдруг загорятся.

Топить баню по-черному – своя наука, отличная от приемов, годных и для печки, и для печи. Дрова укладываются поглубже, не под котлом, а под камнем. Это чтобы зря воду не кипятить, да и от половиц подальше, а то, не ровен час, пол и затлеть может. Хотя и без того не лишне будет во время топки окатывать половицы водой из ковша.

Густой дым заполняет баню, лениво уходит сквозь распахнутые двери и волоковое оконце. Только сунься туда в эту пору – глотнешь дыма, мало не покажется. Дыма нет только у самого пола, где подтягивает свежий воздух. Понадобится в топящуюся баню заглянуть – ползи на брюхе. И дрова подкидывать лежа приходится, потому как одной закладки для хорошего пара не хватает.

Первый огонь лениво облизывает камни и не столько жар дает, сколько дым. Зато вторая закладка, когда полешки бросаются на кучу углей и занимаются с ходу, дает настоящее тепло. Сквозь камни пробиваются не редкие языки пламени, а гудящие огненные струи, напоминающие дьявольские рога. Ничего не попишешь, баня место языческое, противное христианству. Понимающий поп баню и святить не станет, поскольку дело это как есть бессмысленное.

Третью закладку делают лишь самые истовые любители парилки.

Дьявольский рог доводит камень до кондиции, недаром изнеженные европейцы полагали русскую баню земным филиалом ада. Вот только головешки из-под котла в аду никто не выгребает, а в бане выгрести недогоревшее нужно непременно, иначе вместе с головнями угорит и собственная головешка.

Протопленную баню должно хорошенько проветрить и лишь после этого прикрыть дверь и заткнуть волоковое оконце. Теперь можно распаривать веник и поддавать на раскаленный камень горячей водой, квасом, пивом, настоем березового веника или мяты.

Черная баня невелика, поэтому моются в ней в очередь. Сперва мужики, которым достается самый ядреный пар, потом бабы с малыми детишками. Или сперва хозяин с хозяйкой, следом прочие домочадцы. В третью смену умные люди не моются, третий пар для банника. Вопрется какой дуралей не в пору париться, тут его банник и придушит, чтобы не лез невежа куда не следует. Найдут потом беднягу синюшного, глаза изголубы, язык высунут… и жаль дурака, а поделом досталось, нечего было банника обижать. Он хоть и нечисть, но нечисть своя, без вины за глотку не схватит.

Ученые говорят, мол, нет никакого банника, а просто как ни выбирай головни, а сколько-то угольков под котлом останется, и от них в бане помалу набирается угар, от которого и гинет неумный парильщик. Ученые, мозги копченые, что они могут знать? Банек под полком лежит, прикинувшись старым веником, терпеливо ждет своего законного срока. И, ежели обидеть его невниманием, придушить вполне может. А так он не злой, без пути никого не тронет. Что банник, что домовой, что овинник – все при людях кормятся и потому к ним доброжелательны. Живешь по правде, так и вся мелкая нечисть тебя любит. И то сказать, какая из банника нечисть? Это божницу с иконами раз в год на чистый четверг снимают и промывают теплой водой. Да и тогда образа частенько остаются немытыми. Иной так закоптится и засалится, что не разобрать, кто оттуда смотрит – бог или чудище заморское. Зато банник каждую субботу моется, так что он-то как раз чисть, а нечисть в красном углу висит.

О подобных вещах задумываются немногие, а Виталик Вешлев и подавно ни о чем таком не думал. Хотя в третий пар в баню не ходил. Дурной он, что ли, париться в сырой духоте? Если уж приехал в деревню, то банька должна быть хорошо истоплена, веничек нетрепаный, вода из родника в ведре у порога стоять, а не внутри, чтобы не нагрелась прежде времени. Пивко, квасок, а для отдыха – старый диван, притащенный в предбанник из дома. Парился Виталий яро, и Банек поглядывал на него сквозь щели полка с одобрением.

Лена, Виталикова жена, никакой прелести в деревенском отдыхе не находила. Бани она терпеть не могла, предпочитая мыться в ванне – так городские называют большое железное корыто, в котором дрызгаются, размазывая грязь тепловатой водицей. Однако и Лена, когда отпуск ее совпадал с отпуском мужа, приезжала к деревенской родне и вынуждена была мыться не в городском корыте, а по-человечески.

Поначалу, услыхав, что мыться надо будет вдвоем с Виталиком, Лена возмутилась: мол, неприлично это. Виталий даже оскорбился: «Что же, я не муж? Вроде бы я тебя во всех видах видал». – «Во всех видал, а в бане – нет!» Чуть не переругались. Но потом Елена увидала, что никто на нее пальцами не показывает, скабрезно не лыбится… – обычное дело, супруги в баню идут. Смирилась, пошла, только сказала, что париться не станет, а то у нее сердце. Как будто все остальные вовсе бессердечные. А узнала бы про банника, так ее туда и на аркане было бы не затащить, бабы на этот счет пугливые.

К женскому полу Банек относился с уважением, хотя оценивал сударушек в основном по нижней части. А что поделаешь, если из-под полка, кроме задницы, и не видать ничего?

В те времена, когда банники числились не бесовской силой, а ходили в младших богах, покровительствовали они в основном женщинам. Огонь да вода стихии женские: хозяйка дома днюет, очаг бережет, огонь поддерживает, кашу варит. Хозяину этим заниматься не с руки, он в поле да в лесу, зверя бьет, хлеб растит. Мужчинам земля да ветер сродни.

В те поры что дом, что баня – все едино было, и банники от домовых не различались. Но и потом банники женских забот не бросали. Рожали бабы где? – в бане, где же еще! Как приспеет пора молодухе рожать, повитуха баньку истопит слегонца, полы и лавки нашоркает, застелет мытым родильным бельем, на каменку полыни кинет для легкого духа, а потом приведет роженицу: опрастывайся, милая. Там младеня и омоет, и перепеленает, и к груди поднесет, к правой, чтобы левша не уродился.

В бане тепло и немешкотно, дети под ногами не путаются, скотины рядом нет. В других краях, может, и рожают в грязном хлеву, кладут дитя в ясли с сеном, а у нас для того баня имеется. В намытой бане чисто, а что сажа на потолке, так это уголь, от него самая чистота и есть. Это потом люди, отравленные чуждой верой, придумали, будто роды – что-то скверное и потому роженицу удаляют от икон и прочего пустосвятства. Старые покровители рода на глупые мысли внимания не обращают, пусть люд думает, что хочет, лишь бы поступал правильно.

Роженица натужно кричит, бабка заговоры шепчет, и банник здесь же старается, помогает от сглазу, бережет от родильной горячки, следит, чтобы молоко к груди приливало, а в голову не бросилось. За все труды ему новый веник дают, нетрепаный, кладут под полок со словами: «Паничек-банничек, вот тебе веничек». Да ведь он не за веник старается, а чести для. На русский дух, на людской род всякого зла запасено с избытком, а кто народушко от него оборонит? – младшие боги, больше некому. С Лихом баннику, положим, не совладать, а его меньшого братца, Ляда, банник гоняет почем зря. Оттого и по сей день среди любителей парилки лядащих заморышей не встретишь.

Жаль, рожать бабы нонеча в баню не ходят. Говорят, для того есть нарочитый рожальный дом. Какая в том доме нежить хозяйничает – неведомо, но только с тех пор, как роженицы туда переметнулись, народу на Руси убавилось порядком.

Елену Банек осмотрел придирчиво и остался доволен. Бедра можно было бы пошире, ну да по нынешним временам и такие хороши. Банек даже не удержался, шлепнул по голой попке жесткой ладонью. Лена от неожиданности подскочила и взвизгнула.

– Ты чего? – спросил Виталий.

– На веник села, – ответила Лена, не обнаружив сзади ничего, кроме шарканого веника.

– Глядеть надо, – посоветовал муж.

На ту пору у Виталика с Леной уже имелся сынок пяти лет. В баню Елена мальца не взяла, постеснялась, ну да это сейчас и кстати. Супругам одним побыть нужно, и банька для этого место самое подходящее. А что Банек рядом, так он не в счет – не людь, не зверь, просто веником прикинулся.

В человечьей любви и телесной сласти банник понимает более всей остальной нежити. В бедных семьях, бывало, молодым на первую ночь стелили не в доме, а в бане. Ради такого дела баню не топили – и так жарко будет. Шуточка была: подняв на другой день молодых, вытаскивали из-под полка будто случайно оброненное яблоко, показывали гостям – вчера, мол, было свежее, а с утра – печеное.

А уж сколько народу по банькам шальным манером любовью тешилось, о том банник знает, но другим не говорит. Ему до наших законов и обычаев дела нет, у чисти один закон: любишь – ну и в добрый час! Вот тебе крыша от непогоды, четыре стены от ветра и нескромных глаз. А сверх всего – расположение древних богов. Настоящие боги сами в любви понимали и не стеснялись сходить к людям, зачинать детей с ними и от них. Своей любви не стыдились, любили у всего мира на глазах и человечьей любовью любовались. С тех самых пор страсть людская любовью и зовется. Когда небо любится с землею, божественное семя истекает частым дождем, и земля от того расцветает, рождая всякое произрастание.

Это потом, из бесплодных восточных пустынь, где дождика сто лет не дождешься, пришли аскеты, монахи и иной черный люд и объявили любовь грехом. Потому с новой верой у мелких людских помощников и нелады. Это ж до чего должна иссохнуть душа, чтобы женщину сосудом скверны назвать, а детей поделить на законных и выродков! У матери-земли каждый цветочек законный, любая бурьянина и колючка. Народ потому так и зовется, что ему все родные, незаконных детей у него не бывает. И для банника незаконных детей нет, уж он-то знает, что все одинаково зачинаются, одной дорогой на свет приходят.

Но все-таки удобнее, чтобы ребятишки в одной семье жили, у одной мамки под крылом, у отца под защитой. И в этом деле баннику равных нет. Пойдет пара париться, от огня разгорятся, от воды – прохладятся, а как напарятся, начинают друг дружку мыть. А там мытье неприметно переходит в ласки и творится великая служба истинному богу. Ему не нужны свечи и каждение, не угодны всесожжение и великопостные бдения. Служение это всегда радость, душевная, но и телесная тоже.

Говорят, древние боги требовали кровавых жертв и за то наказаны нынешним забвением. Может, оно и так, только банники, домовые и овинники никаких себе жертв не требуют, за так стараются, разве что под праздник хозяева пивом угостят. Старших богов запечная мелочь не видывала, как, впрочем, и нынешнего бога, чья парсуна в красном углу пылится. Так что баннику все равно, во что люди верят: в крест или кочергу, – лишь бы жили по правде. А правда кровавую жертву признает только ту, что приносит женщина, рождая нового человека, или мужчина, когда идет защищать свой род от иноземной напасти.

Воинские дела – мужские, а банник произошел от огня и воды – стихий женских, так что и жертва ему нужна женская. Мужчина в таком деле сбоку припека: выносить дитя не может, родить не может, грудью кормить не может – убогое существо! Но и без него тоже никак. Идут супруги в баню вдвоем, а возвращаясь, порой несут под материнским сердцем будущего ребенка. И уж банник постарается, чтобы Ляд к малышу не пристал, да и Лихо стороной обходило. Свой все-таки, на глазах зачат был.

Любовные чары несложные, так что вскоре Виталик увивался вокруг Елены, словно кот возле крынки. Лена как поняла, чего муж хочет, так вскинулась: неприлично это – в бане! Ясно дело, что неприлично, в любви главное не лицо, а то, что баннику из-под полка видать. А с лица не воду пить, были бы глаза светлые да щеки румяные, такая девка кому угодно полюбится.

Ленины капризы банника не огорчили и не возмутили. Коли и впрямь бабе неловко с мужем в бане ложиться, то и не беда, ночь близка, любовного пыла пара не растеряет, а как у них все было, потом можно домовушку расспросить. Знал Банек и способы, как любую недотрогу растопить, но пользоваться ими не спешил. Когда двое могут сами договориться, посторонние чары будут лишними.

И все же что-то Баньку в городской бабе не нравилось. Не то порча какая в ней имелась, не то – чуждость нечеловечья. Банек присмотрелся колдовским взором и ахнул: в утробе у бабы, в самом, можно сказать, женском месте торчала железная проволочина, навроде пружинки. Это кто ж бедную так изурочил, да и как возможно над живым человеком такое сотворить?!

Хоть и не полагается нежити в человечью душу лезть, но если беда большая, такие вещи забываются. Банек глянул с прищуром в Ленкину душу, да так и сел. Никто бабу не калечил, сама себя изурочила, вставив в причинное место пружину, чтобы можно было спать с мужиками, не боясь оказаться в тягости. Надо же такое придумать – баба на пружинах! Тьфу, и глаза бы не смотрели!

Банек как ошпаренный вылетел в предбанник, забился под диван. Надо же, до какой срамоты дожил! Конечно, и прежде бывало всякое, когда двое любятся, о детишках они думают редко, им больше удовольствиев хочется. Потому случалось, что согрешившие девки опосля руки на себя накладывали или выводили нерожденное дитя. Девки вешаются редко, это занятие мужское, девки чаще топятся. Смертным делам ни овинник, в чьих владениях удавленников находят, ни омутинник, которому достаются утопленницы, не мешают. Коли не может человек жить, пусть становится нежитью. А вот ребенка вывести – грех непрощаемый, мстят за него жестоко. Знахарки, которые такими делами промышляют, знают это и боятся запечных хозяев пуще огня. Беззаконная знахарка шагу не шагнет без креста и молитвы, хоть и понимает, что все одно и по новой вере быть ей у черта на вилах. Но уж лучше черт, чем оскорбленный домовой. Черта еще, может, и вовсе нет, а домовой с банником – вот они!

Но как бы то ни было, прежде на такое только с великого горя решались, со слезами и кровью. А тут холодным разумом решено: дескать, нет ничего, и не надо. Только что же это за любовь получается? Дерготня одна на пружинах… Когда люди пожилые в постели обнимутся, им это память и отзвук былого. Ежели женщина неплодна – это горе, хуже которого не бывает – такую и муж бросит, и люди не щадят, кому она нужна, пустобрюхая? Но чтобы здоровая баба сама себе такую долю выбрала? Да ради чего? Ради постельных утех! Это уже не любовь получается, а разврат, заграничный голый секс. А что развратничают муж с женой, так это еще хуже. Шалаву безмужнюю хотя бы понять можно и пожалеть. А с этой что делать?

Сто раз Банек порывался вскочить, ворваться в парилку и учинить над негожами расправу. Обоих придушить… муж небось тоже виноват, мог бы жену в разум привести, прикрикнуть, а то и прибить побольней: что же ты вытворяешь, дурища, ведь из-за твоих дел и я страдаю, люди будут думать, что я и не мужик вовсе, раз от меня дети не родятся!

Все же удержался, не стал горячки пороть. Головы дуракам оторвать легко, но назад даже самую дурацкую башку не приколотишь. Думал Банек целую неделю, как поступить с Виталиком и бабой его, когда они в следующий раз париться придут. А они не пришли, уехали в свой город. Так что думал Банек без малого еще целый год. Крепко думал и наконец выдумал, как беду исправить и чтобы все живы остались.

На следующий год Виталик приехал в деревню один. Елена то ли не смогла отпроситься на работе, то ли просто упрыгала куда-то вместе со своей пружиной. Так оно и к лучшему, мешать не будет.

В первый же день Виталий спроворился в баню, соскучал за зиму по настоящей парилке. Таскал с криницы воду, немузыкально порыкивая: «Истопи ты мне баньку по-белому!..» – и, возвращаясь с ведрами, у самых банных дверей столкнулся с дальней своей родственницей, которую, как и Виталикову жену, звали Леной. Было Лене семнадцать годочков, школу она уже бросила и училась в райцентре на парикмахера.

– Ой, дядя Виталя, вы приехали? А я и не знала!

– Приехал, – отвечал Виталий, ставя полные ведра на землю.

Как с детства звала Ленка его дядей, так оно и прилипло, хотя какой он ей дядя? – седьмая вода на киселе. Так посмотреть, в деревне все друг другу родня. Ленка – Русеева, а Русеевы Вешлевым – троюродные, значит, Ленка и впрямь приходится ему какой-то племянницей.

– А я вот смотрю, камни у вас круглые лежат у стены. С дыркой. Это что же, жернова?

– А как же, – с гордостью ответил Виталий. – Раньше в деревне мельница была, так от нее эти жернова и есть. Музейная вещь! Вообще их три было, но третий, самый большой, когда дом строили, под пол спустили, на нем стойка установлена, которая печную балку подпирает. Другого камня не нашли, что ли? А эти два остались, я их берегу. Да это еще что! Тут старины всякой полно. Котел у меня в бане стоит – двенадцативедерный, замаешься воду таскать, так я, когда каменку поправлял, на нем клеймо нашел, старинное. Букв не разобрать, а само клеймо вроде как орел двуглавый. Вот и думай, сколько лет этому котлу.

– Правда?

– Идем покажу, пока не затоплено и дыма нет.

Полутемная банька с запахом остывшего угля и сухих березовых листьев, щекочущее прикосновение волос, профессионально подстриженных кем-то из Ленкиных однокашниц… Баньку даже не пришлось применять чары, Виталик все сообразил сам.

– Дядя Виталя, что вы?.. – перепугалась Ленка, почувствовав на груди мужскую руку. – Пустите, я лучше пойду…

Ну куда она пойдет, когда ноги подкашиваются и поплыла прихорошенная головка? Хоть бы и отпустил ее Виталий, торопливо расстегивавший Ленкину блузку, никуда бы Ленка уйти не смогла, здесь и упала бы без сил. Только и оставалось бормотать беспомощно:

– Дядя Виталя, не надо… нехорошо это… Дядя!..

Банек доволен был, как все славно сложилось. Когда такие вещи сами собой складываются, это лучше всего. Банек самую капельку вмешался, сделал так, чтобы Ленка, сама не зная зачем, забрела к чужой бане. Потом еще слегка помог, не Виталию, этот жук бывалый, в таком деле без помощников управится, – а Лене, чтобы не так страшно и больно было расставаться с девичеством.

Вот и еще одна кровавая жертва, угодная древним богам.

Бани в тот день Виталик не топил, а Ленку отпустил домой только под утро, взявши слово, что завтра она придет опять.

Слова такие легко даются и легко нарушаются, но Банек знал – Ленка придет. Пусть попробует не прийти. И дело не в приворотном колдовстве, а просто Баньку было известно, что Ленка давно неровно дышит к приезжему дяде. Подруге рассказывала, какой красивый у нее родственник есть. У Русеевых своя баня, но промеж банников секретов не водится, и что в одной парилке говорится, тут же в соседней известно бывает. А чем еще развлекаться мелкому народцу, как не сплетнями?

В тот же час Банек и сам похвастался, как все придумал и ладно устроил. Будь сейчас стародавнее время, так и вовсе забот никаких не предвиделось бы. Взял бы Виталя себе вторую жену, и городская супруга, чувствуя себя заброшенной, небось избавилась бы от пружины, вернувшись к единственному женскому призванию – рожать детей мужу, а в конечном счете – всему роду. От родящей-то жены нормальный мужчина никогда не отвернется. Вот только и слепому видно, что Ленку деревенскую в этом деле и без пружины не обскачешь. Так и будут жить в семейном соревновании, себе и людям на радость. Когда полный дом детишек, то ревновать некогда, к тому же вдвоем и с хозяйством справляться легче.

Жаль, что новый закон правильно жить не дозволяет. А закон хоть и дура, но закон, его сполнять надо. Значит, придется Виталию городскую бабу бросать. Жаль ее, а что делать? Ну да ничего, поплачет, поскачет, а там и отыщет себе кого-нибудь. А новому мужу, как ни крути, нового ребятенка родить нужно. Так и ее к жизни вернем, вопреки дурному закону.

Русский человек, как и русская запечная нежить, издавна привык с законом по-свойски обходиться. Сравнивают его и с дышлом, которое куда угодно поворотить можно, и со столбом, что не пересигнешь, но всегда стороной обойдешь. Христианский закон тут не исключение, тем более что апостол собственноручно писал: «По нужде и закону применение бывает». После великой войны, когда победители вернулись в разоренные деревни, обнаружилось, что вернулся каждый пятый. В ту пору мужики в открытую жили кто с двумя, а кто и с тремя женами. По два огорода пахали, два дома мужской работой обихаживали, в двух семьях детишки звали солдата папой. А что в документах одна жена числится, так документ – это бумага. Без нее, конечно, человек подобен букашке, но в ту недавнюю пору к человеку иного отношения не бывало. Хоть бы и с бумагой, но перед властью ты тля.

И все же бывает, когда даже перед тлей закон скукоживается. Бабка Матрена, что и посегодня в селе живет, во время войны в председательшах ходила, сама закон исполняла, а после войны у всего колхоза на глазах была второй женой Федьки Смирнова. И ничего, закон помалкивал, да и Лизавета, первая жена, сопернице глаза не выцарапала. Рожали обе чуть не день в день, Лизаветины детишки Матрену мамой Мотрей звали, а Матренины дети Лизавету – мамой Лизой. Сегодня своих у Матрены в деревне не осталось, и в старости девяностолетняя бабка живет хоть и своим домом, но при Лизиных внуках. А кто еще о старухе позаботится? Так что прежняя семья не распалась.

У нас всегда так: чтобы люди правду вспомнили, нужна большая беда. А та беда, с которой Банек столкнулся, – невеликая, ее не через закон, а в обход закона разводить нужно.

Этим летом Виталькин отпуск тек медовой струей. Лена под родной крышей и единой ночки не провела, все на сеновале или под заботливым присмотром банной чисти. Банек аж лучился довольством: смотри, обормот, экую я тебе зазнобу сосватал! Семнадцать лет, а грудь какая – в две горсти не упрячешь! Потом, когда двоих-троих выкормит, грудь, может, и обвиснет, а покуда соски в небо глядят. Не тебе бы этакую сласть, а парню помоложе, ну да ладно, для хорошего человека не жалко, лишь бы семья крепкой получилась, с детьми и без пружин.

За день до Виталькиного отъезда Лена, как и ожидал Банек, призналась милому, что затяжелела. Виталий перепугался, принялся что-то высчитывать на пальцах. А чего считать-то? До девяти счесть – пальцев в самый раз хватит; к маю и поспеет ребеночек. А что говорят, будто в мае родиться – всю жизнь маяться, так это предрассудки. Живи по правде – маяться некогда будет, да и Банек свойственника от маеты предохранит.

Считал Виталий долго, потом тревожно спросил:

– У тебя врач-то хороший есть?

– Зачем?

– Да нельзя тебе рожать, пойми! Тебе же восемнадцати нет!

– К маю будет.

– И куда ты одна с ребенком?

– А ты?.. – обиженно произнесла Лена.

– Ленок, пойми, я ведь женат, и сын у меня…

…и квартира городская, – дослышал Банек несказанное и похолодел.

– Я же тебя с сыном не разлучаю, – жалко и ненужно пролепетала Лена. – Видаться будешь, сколько захочешь. А я-то без тебя куда?

– Да брось ты, Ленка… – принялся успокаивать Виталий. – Подумаешь, трагедия… В наше время девчонки до свадьбы и не такими делами занимаются. Найдешь другого, он еще мне благодарен будет, что я тебя всему научил.

От таких успокоений хоть в омут кидайся.

Лена поднялась, молча принялась одеваться.

– Лен, – позвал Виталий, – да не обижайся ты…

А у самого внутри клубком взбухла обида: тоже, нашла время, когда норов показывать, все расставание испортила. А ведь на будущее лето приеду – снова ко мне прибежишь, никуда не денешься.

Лена собралась и ушла, лишь в дверях приостановилась на мгновение и произнесла:

– Прощай, Виталя.

Наверное, ждала, что он ее остановит, вернет, исправит что-то. Виталий промолчал, лишь когда никто, кроме Банька, слышать не мог, выговорил вслух:

– Ну и ладно, так еще и лучше. Не я тебя выгнал, сама ушла.

Помолчал, успокаиваясь, и добавил:

– Наше дело не рожать: сунул, вынул – и бежать.

Любил Виталик такие приговорочки, частенько повторял их в размышлениях и разговорах. А тут вроде как и к месту пришлось.

Целый год, сидя у холодной каменки, Банек думал. Старался понять, как случилось, что все обернулось так негоже. Добро бы у Виталия с первой женой несказанная любовь имелась или к сыну он всей душой прикипевши был… Это Банек с первой минуты заметил бы и мешаться не стал. А ведь главным в Виталькиных доводах стало невысказанное воспоминание о городской квартире.

Лена тоже уехала из деревни, где все знали о ее неудачливой любви, а кто не знал, так догадывался. Из районного центра вести до Виталькиной бани хоть и туго, но доходили. Мир сыщиков не держит, а про все на свете ведает. Так Банек узнал, что зачатого под его крышей ребенка Лена извела. И не тайным воровским образом, а пошла к казенному живодеру, который выскоблил женское нутро, словно грязную кастрюлю.

Банек уже не ужасался ничему, даже когда услышал, что живодер не только не прячется от добрых людей, но открыто орудует при рожальном доме. А Банек-то, простая душа, гадал, отчего народу на Руси с каждым годом убавляется!

Деревенские, перемывая Ленкины косточки, девку особо не осуждали. Что делать, раз черт под руку толкнул и спуталась девка с женатым мужиком. Теперь уж ничего не попишешь, попутал нечистый, так иди к живодеру.

Любит крещеный народ на черта валить. На то они и люди, поверху ходят, глаз у них замылен. А мелкая нежить в таких вещах разбирается, и раз запечные не знают ничегошеньки про черта, значит, и нет такого. Горькие пьяницы называют чертиками злыдней – зелененьких человечков с копытцами и длинными хвостиками. Но злыдень – это не черт и ничего о черте не знает. Это просто мелкий пакостник, которого хороший домовой метелкой из дома гонит. Говорят, будто злыдни у Лиха на подхвате стараются. Это тоже неправда, Лиху подручные не нужны, а у пакостников свои набольшие есть: баба-Беда и ее супруг слепой дед-Бородед.

Иные чертями называют игошей. Игоши толстые, полосатые, с рогами, живут в топком болоте. На человека, бредущего в потемках, любят налететь, наорать, запугать да и сгинуть неведомо куда. А так – безвредные твари. Игоши и вовсе из людей произошли, их шишига болотная выращивает. Ворует младенчиков, оставленных под открытым небом, и утаскивает к себе в болото. На деревне верят, будто шишига только некрещеных берет. Враки это, метет шишига всех подряд. Она бы и в дом вперлась, но туда запечный дедушка не пускает. А в поле ребенка, оставленного в колыбельке на меже, охраняет Полевик, но только если положить у малыша в головах три сплетенных в косичку колоска. Тогда Полевик видит: это свой, жница ему дитя доверила. Будет Полевик у колыбели караулить, топорщить ржаные усы, помахивать колосьями, отгоняя мух да слепней.