Текст книги "Столыпин"

Напомним, что взрыв дачи на Аптекарском острове и заседание кабинета произошли в один день и разделены всего лишь несколькими часами. Значит, когда Столыпин говорил о невозможности вернуться к старому режиму, он знал, что назавтра его Наташе должны ампутировать ногу. Все сжалось в один день: ужас смерти и поразительное самообладание Реформатора.

Те дни, последовавшие до публикации правительственной декларации, решили судьбу Столыпина. Борьба правых против премьер-министра была ожесточенной, симпатии Николая склонялись на его сторону.

Военная диктатура или гражданское правительство? Николай же уступает Столыпину. Фигуры, равной ему, у него нет.

Но тут несколько министров, включая военного и морского, начинают атаку с другой стороны. Они требуют предоставить полиции право расправляться с террористами без суда и следствия. Как будто их можно понять. Зачем исподнять закон, если это тормозит воздействие? Зло должно быть мгновенно наказано.

Да, должно быть наказано, соглашается Столыпин. Однако что останется для созидательной жизни государства, коль законы будут трактовать полиция и военные? Это приведет к полной анархии.

Правые и военные продолжают давить.

В конце концов премьер-министр был вынужден искать компромисс и представил Николаю закон о военных судах над наиболее опасными преступниками, совершившими преступления в местах, объявленных на военном положении.

И до последнего времени наша обглоданная история советского периода бубнила одно и то же: казни, «столыпинские галстуки»… Отбросив все идеологические штампы, сегодня надо сказать: это была настоящая война государства с террором, в которой защитные действия государства были, по крайней мере, логичны. Когда современные террористы захватывают самолет и, не обращая внимания на жертвы, добиваются своих целей, как мы реагируем на это? Одобрительно? А если к тому же мы сами сидим в том самолете, и наши дети, и наши старики? К тому же российский самолет должен лететь дальше. Первым решающим шагом стало заседание Совета министров 10 октября, посвященное земельной политике. Докладывал В. И. Гурко. Уже никем не оспаривался сам принцип свободного выхода из общины. Не оспаривался открыто. Но возражали против применения 87-й статьи, требовали непременного одобрения Думой. «Смертный приговор над общиной» по-прежнему воспринимался как конец государства. Но большинство министров поддержали Столыпина, а Николай II – одобрил.

Часть вторая
Великий реформатор

Нож крестьянского вопроса

9 ноября (22-е по ст. ст.) 1906 года, спустя четыре месяца после прихода Столыпина к руководству, был обнародован исторический указ, освободивший крестьян от власти общины. Столыпин стал Столыпиным, а крестьяне переставали быть «полуперсонами» и впервые становились гражданами.

В России начиналась экономическая, бескровная, но самая глубокая революция.

На Крестьянский банк возлагалась обязанность скупки помещичьих имений и продажи земельных участков крестьянам по льготной цене в многолетний кредит. Кроме того, передавались в Крестьянский банк большинство удельных земель и степных угодий, значительно уменьшались владения царской семьи, земли Алтайского округа обращались для устройства переселенцев.

Этой реформой должен был наконец завершиться кровавый междоусобный период. Не в один день, но завершиться. Выбивалась база из-под эсеровской политики.

Крестьянский поземельный банк был финансовым инструментом реформы. Он скупал миллионы десятин и потом, давая кредиты, продавал земли крестьянам. Банковская ссуда на покупку земли доходила до 90–95 % стоимости покупаемого участка.

При этом земля не продавалась ни помещикам, ни даже крестьянским обществам. Только крестьянам в личную собственность!

Естественно, что деятельность банка вызывала сильное недовольство помещиков.

Характерно, что богатые крестьяне покупали совсем немного, 5–6 %. Большинство покупателей были середняки и бедняки.

(В скобках заметим, что перемены не везде происходили гладко, ведь революция, пусть и «тихая», – это все же переворот. Не удалось властям избежать административного давления даже в самой грубой форме. Так, например, в селе Болотове Тамбовской губернии, где отрубщикам выделялись лучшие земли, а общине оставляли худшие, общинники возмутились, и чтобы привести их в подчинение, стражникам пришлось стрелять в толпу, было убито шесть человек.)

Вот что писала дочь Столыпина: «Проведением хуторской реформы, где каждый крестьянин становился сам маленьким помещиком, уничтожалась партия социал-революционеров. Поэтому понятно их стремление остановить реформу… Работа этой партии выражалась не только в агитации среди крестьян, часто благодаря этому и противодействовавших проведению реформы, но и вообще в искусной агитации против моего отца и устройстве на него покушений» (Цит. по: Рыбас С., Тараканова Л. Указ. соч. С. 70).

Вот что писал В. И. Ленин в статье «Новая аграрная политика» (газета «Пролетарий», 19 февраля 1908 г.): «Окончательный переход правительства царя, помещиков и крупной буржуазии (октябристов) на сторону новой аграрной политики имеет огромное историческое значение. Судьбы буржуазной революции в России, – не только настоящей революции, но и возможных в дальнейшем демократических революций, – зависят больше всего от успеха или неуспеха этой политики…

И вот правительство контрреволюции поняло это положение. Столыпин правильно осознал дело: без ломки старого землевладения нельзя обеспечить хозяйственного развития России. Столыпин и помещики вступили смело на революционный путь, ломая самым беспощадным образом старые порядки, отдавая всецело на поток и разграбление помещикам и кулакам крестьянские массы» (Цит. по: Рыбас С., Тараканова Л. Указ. соч. С. 70).

Здесь все правильно, кроме одного: «Столыпин и помещики вступили смело…» Насчет помещиков – преувеличение публициста.

И еще из Ленина: «Что, если столыпинская политика продержится действительно долго… Тогда добросовестные марксисты прямо и открыто выкинут вовсе всякую „аграрную программу…“, ибо после «решения» аграрного вопроса в столыпинском духе никакой иной революции, способной изменить серьезно экономические условия жизни крестьянских масс, быть не может. Вот в каком соотношении стоит вопрос о соотношении буржуазной и социалистической революции в России» (ПСС. Т. 17. С. 32).

«Тихая революция» (М. Меньшиков) была явно эффективнее для двадцатого века, перепробовавшего позднее все виды социальных потрясений и опытов. В данном случае борьба революции с эволюцией не завершилась победой социалистических теорий. Совершив великий подвиг эксперимента, человечество заплатило дорогой ценой.

«Олимпическое величие теории» разбилось о «болезненную чувствительность жизни». С этим уже не спорят. Или отголоски кадетской критики реформ, запугивавшей Николая, не покажутся нам знакомыми: «В них чувствуются зловещие призраки невиданной гражданской войны»? Эти слова принадлежат члену партии конституционных демократов С. Котляревскому.

А эти слова, кому они принадлежат? Столыпину? Современному идеалисту? «Если хотите переродить человечество к лучшему, почти что из зверей наделать людей, то наделите их землею – достигнете цели».

Это Достоевский, «Дневник писателя», 1876 год. Написано прямо для нас.

И Столыпин – для нас.

Как будто бы не миновал век с осени 1906 года!

В октябре издали указ «Об отмене некоторых ограничений в правах сельских обывателей и лиц других бывших податных сословий». Крестьянам разрешалось получать паспорта свободно, без согласия общины. Отменялись и ограничения в приеме их на работу, разрешалось свободное избрание профессии и места жительства, земские начальники потеряли право штрафовать и арестовывать крестьян без постановления волостного суда.

Это было «тихое» освобождение от несвободы. Но самое значительное, конечно, последовало 9 ноября. Становилось достаточно подать заявление через старосту, и крестьянин оказывался вечным хозяином находившейся в его пользовании земли. Его образ жизни можно назвать тюремным. Террористы не оставили мысли расправиться с премьером. От своих агентов, служащих в Зимнем, они узнавали о предполагаемых выездах Столыпина.

«В течение полутора часов каждые десять минут менявшиеся члены ЦБО держали под наблюдением все выходы из Зимнего дворца. Но и охранка совершенствовала свои методы. В. Попова, одна из наблюдателей, описывала выезд Столыпина из дворца: «Сыщики реют по площади и буквально пожирают глазами каждого прохожего. На площади к первому подъезду от Адмиралтейства подана карета, стоит плотно-плотно у дверей под аркой; кучер обращен лицом к Адмиралтейству. Если даже смотреть сбоку, то нельзя видеть, кто в нее входит. В сторону к Миллионной за решетчатыми воротами, внутри дворцового двора стоит закрытый черный автомобиль (каких много в Петербурге). Он подан тоже к самому подъезду. Ворота вдруг распахиваются, и автомобиль несется по площади под арку на Морскую.

В то же время я успеваю заметить, как сыщик на площади со стороны Адмиралтейства быстро вынимает из кармана что-то ярко-белое, вроде платка, один момент держит в руке, и карета так же быстро отрывается от подъезда и несется вслед за автомобилем. Схватить взглядом, кто находится внутри за стеклом, нет возможности. Столыпин проехал – это несомненно, но где же он был, в автомобиле или в карете?»

Напасть непосредственно у Зимнего дворца очень тяжело. Организация получила сведения, что, направляясь в Царское Село, Столыпин садится в поезд где-то в пути за Обводным каналом. Но он каждый раз приезжает туда в разные дни и в разное время, и от этого плана пришлось отказаться.

Несколько авантюрный план предложил Б. Никитенко. У Зильберберга был свой человек во дворце, служитель низкого ранга. Он готов был подать условный сигнал, когда Столыпин выходит на прогулку: «Он (Никитенко) предлагал покончить со Столыпиным в саду, забросав его с трех сторон (с площади, с Адмиралтейского проезда и набережной) бомбами, а сам вызвался мгновенно перекинуться туда, зацепив веревочную лестницу за решетку. Как морской офицер, он привык к подобного рода упражнениям». Но этот план не удалось осуществить.

В начале января Зильберберг получил точную информацию. Ему сообщили время, когда Столыпин должен был вернуться из Царского Села в Зимний дворец. На конспиративной квартире, которую под видом супругов снимали П. Иванов и М. Прокофьева, В. Попова собрала два снаряда. В 11 часов вечера она передала их двум метальщикам – Никитенко и Синявскому. В третьем часу ночи террористы вернулись. Карету Столыпина они не встретили»

(Прайсман Л. Указ. соч. С. 229).

По великой земледельческой стране прошел «нож свободы». Общинной земли не хватало, правительство запрещало землеустроительным комиссиям и Крестьянскому банку передачу казенной земли деревенским беднякам, не имевшим ни инвентаря, ни лошадей. Слабосильные выталкивались, вынуждены были продавать наделы и искать свою долю в городах, на фабриках и стройках. Старый крестьянский мир с его уравнительно-патриархальными представлениями о справедливости уничтожался. Открывалась широкая дорога к экономической свободе, рынку труда, развитию промышленности. Те, кто вступал на эту дорогу, должны были быть готовы к испытаниям. И мучительным испытаниям. Но и те, кто надеялся остаться в стороне, втягивались в борьбу.

Чтобы вырваться из общины, крестьянам зачастую приходилось платить собственной кровью. Мир держал, не хотел выпускать сильнейших. У С.Т. Семенова, уникального крестьянина-писателя (что само по себе является фактом проявления духовной силы крестьянства), об этом написана повесть «Односельцы», именно о выделении из общины, закончившемся кровопролитием (Цит. по: Рыбас С., Тараканова Л. Указ. соч. С. 71–72).

Вот несколько отрывков.

«– А по-твоему, в хуторах хорошо? – бросил из-за своего стола Восьмаков, и в тоне его почувствовался задор…

– На хуторах, говорят, лучше живут, – сказал Мельников. – Земля близко, обрабатывать ее много легче.

И только он это сказал, как неуловимый огонь промелькнул в глазах Восьмакова. На лице его выступила краска, в голосе задрожали едкие, злые ноты».

Разговор крестьян продолжается, речь заходит о том, что свою землю лучше удобришь, больше от нее получишь, что за границей тоже так делают.

«Все лицо Восьмакова стало вдруг чугунное, в глазах появилась дикая враждебность, даже изменился, как будто бы пересел голос.

– Какие в загранице люди? Там не люди, а нехристи. Они религию отвергают… Нешто можно нам глядеть на заграницу?

В тоне Восьмакова чувствовалась вражда; она дрожала в каждом слове его. Это задело Мельникова, и вдруг его стало разбирать раздражение.

– Отчего же не поглядеть, где есть хорошие примеры? На худые дела нечего обращать внимания, а хорошему учиться везде можно.

– Урожай от Бога, а вы хотите, чтобы все от самих себя. Нет, на это вас еще кишка жидка…

Мельникову непонятно было такое отношение Восьмакова к самому себе и вообще непонятна душа таких людей, как Восьмаков и его дядя. И он опять почувствовал свое бессилие найти хотя бы какой-нибудь подход к их сердцу, и ему стало нехорошо».

Противостояние двух крестьянских мировоззрений налицо. Но еще далеко до открытой борьбы. Они пока что философствуют, обсуждают, что справедливо, а что – нет.

«– Чем же мы себя мучаем?

– А вот тем, что такую траву косим да такой хлеб едим. У господ вон хлеб-то родится, хоть борону приставляй, а у нас колос от колосу – не слыхать человечьего голосу.

– Что ж поделаешь, когда лучше не родит.

– Можно добиться, что будет родить.

– Чего ж ты не добиваешься?

– А то, что я не один. У меня соседи. У соседей плохо, и у меня не выйдет хорошо. А вы вот выделите мой пай к одному месту, тогда я вам покажу.

Последними словами Машистый сразу раскрыл, чего боялся мир, когда послышался его голос; вся толпа вокруг заколыхалась сгрудилась плотней и вдруг у всех развязались языки…»

Община не отпускает нескольких предприимчивых хозяев, и тогда они обращаются в землеустроительную экспедицию, чтобы мирской приговор отвергнуть чисто гражданским актом. Разве это не революция в крестьянском сознании?

«И землеустроитель, отведя глаза в сторону и только изредка взглядывая на Мельникова, с легкими запинками, как будто бы он повторял наизусть не совсем хорошо заученную историю, стал говорить о тех выгодах, которые может получить каждый хозяин, перейдя на отруб или хутор. Тут было и повышение урожая, и было очень внушительно. Мельников с интересом слушал его беседу, но он никак не мог понять, как это такой видный господин может так глубоко входить во все подробности крестьянского хозяйства. Неужели это искренно?..

Землеустроитель, пожимая ему на прощанье руку, еще раз обещал, что сделает все возможное, чтобы скорей и лучше устроить выдел…»

Еще одно крестьянское рассуждение: «А в миру какая крепость? Все, как арестанты, скованы, хлеб добывают, а сыты не бывают, друг дружку грызут, а никогда не наедятся, за стакан вина под стол лезть готовы…»

Мир взбудоражен, сопротивляется, вот-вот что-то случится. Наконец на покосе вспыхивает драка, и сторонников нового едва ли не отправляют на тот свет. Один избит, другой изрезан ножом. В больнице доктор как бы между прочим замечает: «Пошли у нас ножи прививаться. За это лето шесть случаев такой расправы… А бывало, в два года раз. Точно Кавказ. Заботятся о просвещении народа, а он дичает, совсем Азия делается».

Кончается повесть трагически. Хотя раненый и остается жить, хотя темные односельцы раскаялись, а виновные наказаны, но прежнего мира больше нет.

Пожалуй, это единственная повесть о Столыпинской реформе, которой русская литература, прощаясь с уходящим миром, отметила «тихую революцию». Она написана в 1917 году. Что было потом, тема других трагедий.

Однако остались и иные свидетельства, со стороны помещиков; их тоже немного.

Например, воспоминания участника Гражданской войны со стороны белых Н. В. Волкова-Муромцева «Юность. От Вязьмы до Феодосии» (Париж, 1973 год) рисуют картину идиллических взаимоотношений с крестьянами.

«Я не знаю, наверное, причин, начеку у нас в машинном сарае стояли без употребления два паровика-трактора. Там же стояли три сноповязалки, которые на моих глазах тоже не употребляли Мне казалось дикостью не использовать современные машины… Он (управляющий. – Авт.) говорил, что мой отец прекратил пользоваться паровиками, потому что это отнимало заработок у наших крестьян. Во время пахоты многие местные крестьяне приходили приработать лишние деньги Они пахали однолинейными плугами с двумя лошадьми Лошадей на рабочей конюшне было приблизительное 40, так что 16 или 18 плугов могли работать одновременно. Вывоз навоза оставлялся исключительно крестьянам с их собственными «навозниками» и лошадьми, это давало выгодный заработок на неделю или две. Наша пахота, сенокос, уборка урожая, дерганье льна – никогда почти не совпадало с крестьянскими, потому что они всегда сеяли на неделю или две позднее, так что это выходило очень удобно и для них, и для нас. Эти две недели оставляли крестьян свободными. Отец купил сноповязалки, не подумав. Это значило, что не нужно было нанимать женщин вязать снопы и, следовательно, бабы теряли 75 копеек в день; что для них значит очень много».

Идиллия помещичьей жизни, однако, разрушается, если задаться вопросом: почему крестьяне вынуждены были пропускать лучшие сроки пахоты?

Мало земли, избыток рабочих рук. Поэтому-то нет смысла употреблять помещику трактора и сноповязалки. Поэтому-то выгодна «дикость», а в конце концов имения становились неконкурентоспособны.

«На моей памяти многое переменилось, – пишет Н. В. Волков-Муромцев. – Столыпинские реформы, Крестьянский банк, кооперативы сильно изменили земледелие…

Земли было много. Недалеко от нас было шесть разоренных имений, где и помещики, и все постройки исчезли. Земля тысячами десятин была на продажу. По столыпинской реформе, в наших краях цена на полевую десятину была установлена как максимум 80 рублей, выплачивать надо было по закладной на 20 лет, это выходило по 4 рубля в год Крестьянскому банку. Проценты на заем были 1,5 %, что вместе выходило дешевле аренды…»

Вот тут очень важная для понимания реформы точка: помещичье землевладение тоже разрушалось, исчезало. Никакие «трактора в сараях» не могли остановить этого процесса. Античная, дворянская Россия должна была пройти через неизбежное обновление, чтобы стать – нет, не «новой Америкой», а новой Россией.

«В нашей округе крестьянам было экономически трудно покупать земледельческую утварь. Вложенный капитал был бы слишком велик на среднего размера деревню в 21–22 двора, следовательно – капитал должен быть кооперативный, который мог бы давать напрокат нужное оборудование на несколько деревень. Но кооперативные магазины и лавки в селах скоро стали успевать, и крестьяне мало-помалу стали склоняться и к найму оборудования. Мой отец на сходе предложил, чтобы кооперативы купили бы веялки, молотилки всякого рода, паровики. И в 1911 году крестьяне решили попробовать. Первым стал покупать кооператив в деревне Хмелите, а за ним и другие. Поддержали первыми, конечно, однодворцы. Их становилось все больше и больше после столыпинских реформ, и тогда дело, конечно, ускорилось».

Что мы слышали о «столыпинских кооперативах»? А ведь сельская кооперация стала бурно развиваться именно тогда, без насилия, свойственного сталинскому «кооперативному плану».

Но вернемся в Петербург осени 1906 года. Столыпину удалось сделать невозможное – разорвать заколдованный круг. До него проведение реформ неизменно сопровождалось ослаблением власти, а следовавшие затем суровые меры останавливали реформы; власть качалась и была малопродуктивна.

Столыпин укреплял власть и не останавливал реформы.

А. И. Гучков, председатель ЦК «Союза 17 октября», заявил в печати, что глубоко верит в Столыпина. И далее, касаясь военно-полевых судов: «У нас идет междоусобная война, а законы войны всегда жестоки. Для победы над революционным движением такие меры необходимы. М.6., в Баку резня была бы предотвращена, если бы военно-полевому суду предавали лиц, захваченных с оружием».

Все смешалось: землеустройство, взрывы, грабежи, экономическая необходимость, охрана… Закон о военно-полевых судах вводил особые суды из офицеров, ведущих такие дела, где преступления очевидны. Предание суду происходило в течение суток после акта убийства или вооруженного грабежа, разбор дела не мог превышать двое суток, а приговор приводился в исполнение в 24 часа.

Часовой «с кремневым ружьем» стал защищаться.

Общество с нарастающим возмущением смотрело на умножившиеся террористические акты. Людей убивали чуть ли не ритуально, только «за должность», границы между политическим и уголовным убийством становились неощутимы. Шайки уголовников прикрывали свои преступления «нуждами революции».

Даже такие идеалисты террора, как Борис Савинков, понимали, что движение разлагается. В его романе «Конь бледный» персонаж, признающий, что «для дела» можно убивать, приходит к оправданию убийства ради собственных интересов (устранения мужа возлюбленной) и в конце концов кончает с собой.

«Революционное движение породило полную разнузданность подонков общества», – писал «Вестник Европы».

В борьбе, под грохот бомб и треск револьверов, той осенью создавалось новое законодательство. Правительство проводит несколько важных законов: о свободе старообрядческих общин; ограничении рабочего дня и воскресном отдыхе приказчиков; отмене преследований за тайное преподавание в Западном крае (то есть разрешалось в частном порядке обучение на польском языке).

Загадка Реформатора, останавливающего вздыбившуюся страну, была доступна далеко не всем. Большинство его сотрудников подчинялись ходу событий, твердили еще плохо выученный урок, и только некоторые понимали подводные течения. А. В. Кривошеин, В. И. Гурко, А. И. Лыкошин, А. А. Риттих были его ближайшими помощниками. Но В. А. Маклакова, члена Второй, Третьей и Четвертой Думы от кадетской партии, союзником Столыпина назвать трудно. Поэтому его объяснение загадки вдвойне интересно.

«Напряженная борьба с внешними проявлениями революционной стихии не помешала, однако, Столыпину в исполнении другой главной задачи: подготовке тех законопроектов, которые должны были обновить русскую жизнь, превратить Россию в правовое государство и тем подрезать революции корни. 8 месяцев, которые были ему на это даны роспуском Думы, потеряны не были.

Объем работы, которую с этой целью правительство в это время проделало, делает честь работоспособности бюрократии. Эту работу невозможно определить объективным мерилом. Я пересчитывал законы, которые с созыва Думы правительство в нее почти ежедневно вносило. В первый же день их было внесено 65; в другие дни бывало и больше; так 31 марта было 150. Но такой подсчет ничего не покажет. Законы неравноценны; наряду с «вермишелью» пришлось бы ставить и такие монументальные памятники, как организация местного суда, преобразование крестьянского быта и т. п… Достаточно сказать, что не только 2-я Дума, но 3-я и 4-я до самой революции не успели рассмотреть всего, что было заготовлено именно в первое междудумъе.

Важнее, чем количество, общее направление законопроектов, их соответствие поставленной цели.

Я раньше указывал, что идеи либерализма не были исконным кредо Столыпина; он необходимость их понял, но все же считал второстепенными. Главную задачу свою для торжества правового порядка он полагал не в провозглашении их; подход к этому у него был другой. Чтобы правильно понять его, полезно сделать одно отступление… Без него вся политика Столыпина не будет понятна.

Если Столыпин и признавал значение «свободы» и «права», то эти начала он все-таки не считал панацеей, которая переродит наше общество. Громадное большинство населения, то есть наше крестьянство, по его мнению, их не понимает и потом в них пока не нуждается. «Провозглашение» их не сможет ничего изменить в той среде, где еще нет самого примитивного права – личной собственности на землю и самой элементарной свободы – добром и трудом располагать по своему усмотрению и в своих интересах. Для крестьян декларация о крестьянских свободах и даже введение конституции будут, по его выражению, «румянцем на трупе». Если для удовлетворения образованного меньшинства он эти законы вносил, то копий за них ломать не хотел, только когда желательность их поймут и оценят крестьяне, сопротивляться им будет нельзя и не нужно. Главное же внимание его привлекало пока не введение режима «свободы» и «права», а коренная реформа крестьянского быта. Только она в его глазах могла быть прочной основой и свобод, и конституционного строя. Это было его главной идеей. Не дожидаясь созыва Думы, он по 87 ст. провел ряд законов, которые подготовляли почву к дальнейшему…

Эти указы в своей совокупности должны были начать в крестьянском быту новую эру. Но настоящего государственного смысла этих реформ Столыпин в то время еще не высказывал. Может быть, он не хотел идеологических возражений и справа, и слева. «Справа» потому, что эта программа была, по существу, «либеральной», т. к. делала ставку на личность, «слева» потому, что там издавна питали слабость к коллективу, к демократической общине. Столыпин не находил полезным подчеркивать, куда этими законами он ведет государство» (Цит. по: Рыбас С., Тараканова Л. Указ. соч. С. 77).

Объяснения Маклакова исчерпывающи: Реформатор не ждет поддержки общества, он одинок, и его путь – добавим мы – это путь к 1 сентября 1911 года, то есть к жертве.

Возможно, столь резкое соединение начальной и конечной точек выглядит упрощением? Советская историография всегда рисовала Столыпина крайне правым, «обер-вешателем» (Ленин), противником демократии. Но какое нам дело до политических ярлыков? Гораздо важнее в данном случае вспомнить другое. Петр Аркадьевич знал, что погибнет.