Текст книги "Столыпин"

Тактика и эстетика терроризма

В 1911 году начальник Киевского охранного отделения сообщал в Петербург: «Дмитрий Богров состоял сотрудником отделения по группе анархистов-коммунистов под кличкой „Аленский“ с конца 1906 г…»

Вряд ли в разгар своей реформаторской деятельности Столыпин, хотя он и был министром внутренних дел, что-то слышал о Богрове. Он должен был узнать о его существовании год спустя, когда «Аленский» сообщил о подготовке покушения на царя.

«Сегодня в Киев из Севастополя приехала Мержеевская и остановилась в доме № 5 по Трехсвятительской улице. Мержеевская рассказала, что отколовшаяся от Центрального Комитета группа соц-рев. командировала из Парижа в Севастополь отряд для совершения террористического акта против государя в день прибытия его в Севастополь. В состав этого отряда вошла будто бы и Мержеевская, которая должна была находиться в числе публики с букетом цветов с вложенной внутри его бомбой, предназначенной для метания в день высочайшего проезда…»

Покушение не состоялось. Богров продолжал сотрудничать, выдавал анархистов, получал сто пятьдесят рублей в месяц «на жизнь», как он скажет потом на допросе:

«В охранное отделение я ходил раза два в неделю и между прочим сообщал сведения о готовящихся преступлениях, как, например, Борисоглебской организации максималистов об экспроприации в Киевском политехническом институте, лаборатории в Киеве, на Подоле, по которой была привлечена Р. Михельсон, разъяснил дело Мержеевской, подготовившей покушение на жизнь государя, и много других замыслов анархистов».

От руки этого человека погибнет Столыпин.

Впереди еще целых пять лет.

Охранное отделение было начеку, зная, что на 14 октября максималисты готовят большую экспроприацию. Агент сообщил: это будет налет на кассира, перевозящего деньги из таможни в казначейство.

С охранным отделением (Герасимов) соперничал Департамент полиции (Трусевич). Напомним, полиция завербовала одного из видных максималистов – Рысса, получая от него сведения о намерениях революционеров.

Герасимов, опасаясь двойной игры, добился от Столыпина разрешения проверить эти данные. И оказалось: Трусевича водят за нос. Герасимовский агент вошел в полное доверие к руководителю максималистов Медведю и узнал, что Рысс вступил в сношения с политической полицией с ведома и в интересах максималистов. Медведь намеревался устроить нападение на царский дворец, повторить покушение на Столыпина. Для этого они приобрели два автомобиля и пару породистых рысаков. Теперь нужны были деньги.

Герасимов встречается с Трусевичем, рассказывает о Рыссе. В итоге Герасимов получает право на арест максималистов. Но как? Крупные руководители террористов жили не в Петербурге, а в Финляндии. Для того чтобы их арестовать, требовалось согласие финнов. Это грозило утечкой информации. Поэтому решили допустить экспроприацию 14 октября и брать всех на месте преступления.

Однако на деле вышло не так гладко.

На следующий день в петербургских газетах был напечатан сенсационный материал:

«Экспроприация 368 тыс. рублей. В одиннадцать часов транспорт казенных денег в количестве 600 тысяч рублей выехал из портовой таможни на Гутуевском острове под обычным в последнее время конвоем из семи конных жандармов с ружьями в руках и направился в губернское казначейство, находящееся на Екатерининском канале. Деньги транспортировались в мешках, из которых в одном находилось золотом 3600 рублей, в другом 368 тысяч рублей, в третьем 229 тысяч 400 рублей в процентных бумагах. В карете ехал помощник казначея С. П. Герман в сопровождении двух присяжных счетчиков. Транспорт ехал, как всегда, медленно, почти шагом, и благополучно достиг угла Фонарного переулка и набережной Екатерининского канала. Было 11 часов 27 минут дня. У угла дома № 83, где помещается в первом этаже портерная, против будки электрического трансформатора и пешеходного мостика через канал, транспорт неожиданно был окружен сравнительно небольшой толпой человек в пятнадцать молодых людей. Под лошадей был брошен металлический разрывной снаряд вершка в два длины и около трех четвертей в диаметре. В тот же момент последовал страшный взрыв. Одна лошадь с перебитыми передними ногами упала на землю. Карета остановилась. Растерявшийся конвой от неожиданности и испуга отпрянул от транспорта, а взбесившиеся лошади галопом понесли пролетку в противоположную сторону набережной. Лишь унтер-офицер конвоя остался на месте и открыл пальбу, уложив на месте одного из нападавших. Не успел еще затихнуть гул первого взрыва, как вновь раздался страшный грохот второго взрыва, происшедшего, по словам кучера, под каретой и, по словам других, близ ворот следующего по каналу дома № 81. После второго взрыва сидевшие в карете, открыв двери, в страшном испуге бросились бежать, оставив в карете мешки с деньгами, по набережной к Вознесенскому проспекту. Тем временем нападавшие окружили карету со всех сторон, трое из них схватили мешки и бросились бежать врассыпную, но по разным направлениям. Остальные злоумышленники выхватили браунинги, открыли беглую стрельбу по поднявшимся и спешившим к месту схватки жандармам. Последние стали отвечать, стреляя из винтовок…»

Прервем репортера газеты «Око», взглянем на схватку с другой стороны.

Полковник Герасимов свидетельствует, что весь наличный состав филеров был мобилизован, однако в толпе, в уличной толчее было невозможно отличить революционеров – «они мундира не носят».

Моросил дождь. Транспорт приближался. Филеры не знали, кого пасти. Один из них стоял в подворотне и переговаривался с неким господином, который через несколько минут бросил бомбу. Если бы рядом с филерами были секретные агенты, знавшие налетчиков в лицо, тогда…

Начался настоящий бой. «Завязалась жаркая и горячая перестрелка. Злоумышленники, захватившие мешок с 368 тысячами рублей кредитными билетами, на бегу успели передать его какой-то даме, очевидно, своей сообщнице, поджидавшей на углу Фонарного и Офицерской, сидя на извозчике.

Результат нападения: дама помчалась на своем извозчике и успела скрыться. Самое нападение, взрывы бомб и перестрелка тянулись не более пяти минут. Швейцар одного из домов на противоположной набережной Екатерининского канала бросился в пивной склад «Ливония» и оттуда сообщил по телефону в четвертый участок Спасской части. Немедленно к месту схватки в карьер понеслись жандармский дивизион и конно-полицейская стража. Из казарм Лейб-гвардии стрелкового полка, расположенных недалеко от места схватки (Воздвиженский переулок, дом 15), выбежала первая рота. Держа ружье на руку, бегом прошла на набережную канала. Туда же поспешила первая рота городовых.

Злоумышленники, ведшие перестрелку, начали отступать и бросились бежать в разные стороны по обоим берегам канала и почти все скрылись.

Один из них, убегая по Фонарному переулку, на углу Казанской, против ресторана Кипа, случайно обронил бомбу. Последовавшим взрывом были ранены сам убегавший, дворник и случайно проходившая женщина-прислуга. Один из нападавших скрылся в воротах проходного дома № 91 по Катерининскому каналу. Четверо злоумышленников из числа отстреливавшихся добежали до Офицерской улицы, очевидно не желая обратить на себя внимание. Некий прохожий, указывая на них дворнику дома на Офицерской Алексею Харитонову, сказал: «Что смотришь? Это идут скрытые в серых шляпах преступники, только что стрелявшие на набережной». Харитонов бросился к шедшим сзади и нанес одному из них имеющимся у него твердым предметом удар по голове (метлой). Тот обернулся и выхватил револьвер, но не успел выстрелить, так как Харитонов нанес ему второй удар, оглушив его и свалив с ног. Харитонову на помощь бросился его родной брат Михаил и дворник дома № 5, крестьянин Голубев. Они успели сбить с ног остальных трех уголовников, уходивших в это время. К месту схватки явился на помощь своим пятый злоумышленник. Последний на бегу открыл стрельбу из браунинга по дворникам. Один из упавших злоумышленников, придя в себя, также начал стрелять в них. Все три дворника были ранены. Михаил Харитонов получил шесть огнестрельных ран, из которых две в бок очень тяжкие. Сильнее всех пострадал Алексей Харитонов, он ранен смертельно. Сюда, привлеченные стрельбой, поспешили офицер Нейшлотского полка Н., рядовой стрелкового полка и городовой Казанской части. Двумя выстрелами из винтовки рядовой уложил на месте одного из злоумышленников, второй был тяжело ранен штыком в лицо и ударом приклада в голову тем же солдатом, третий – шашкой городовым. Один из злоумышленников, преследуемый городовыми и прохожими, бежал по Фонарному переулку, при повороте в Максимилиановский переулок он быстро оборачивается и производит в своего преследователя, городового, выстрел из револьвера, но неудачно. Он падает под ударом шашки городового. По Мариинской площади бегом мчится в серой шляпе молодой человек. На мосту беглеца окружают городовые. Он бросает пустой револьвер и быстро опускает руку в правый карман. Раздается глухой треск, и он падает, обливаясь кровью, на мостовую. Был ли это случайный выстрел или намеренный, с целью самоубийства, неизвестно. Невредимыми задержаны четыре злоумышленника. Из них один был арестован… У злоумышленника, раненного шашкой в голову городовым, был отнят мешок с золотой монетой на 3600 рублей. Третий похищенный мешок с процентными бумагами преследуемый, выстрелами жандармских солдат будучи смертельно ранен, бросил по дороге…»

Снова прервем репортера. Его непосвященность в полицейские тайны вполне понятна, но и объективность его точки зрения не вызывает сомнения.

Дерзость ограбления поразила многих. Почему такое возможно? Почему гибнут люди? Когда это кончится? Эти вопросы адресовались правительству. Не исключено, что кто-то думал: «Наступает конец». Если бы публика узнала об информированности полиции и о ее бессилии, то подобная мысль только бы усилилась.

Но если взглянуть на случай в Фонарном переулке как на исторический факт, то мы увидим как бы модель жизни – ни одна из сторон не смогла воплотить свой замысел, результат получился никем не предвиденный.

«Несколько человек остались убитыми на месте, – пишет Герасимов. – Несколько человек мы арестовали. Но, в общем, надо признать, что экспроприация удалась максималистам. Тотчас же были налажены обыски по всем известным адресам. Были обнаружены конспиративные квартиры, лаборатории, конюшни с двумя выездами, были захвачены два автомобиля, оба рысака, кучера и шоферы. Автомобили и рысаки поступили в распоряжение Охранного отделения. Ряд людей нам удалось взять на границе…»

Это почти протокол или дневник боевых действий: потери свои, потери противника, трофеи. «По делу о Фонарном переулке 7 человек были приговорены военно-полевым судом к смертной казни».

Мы можем заглянуть и дальше, в крепость, где совершалась казнь. Можем понять, что ощущал русский интеллигент, когда узнавал о казнях молодых людей.

19 октября в «Новом времени» была помещена короткая информация «К вооруженному нападению на транспорт с казенными деньгами»: «…в порядке закона от 19 августа 1906 года преданы военно-полевому суду… Суд признал виновными неизвестного, именовавшего себя Сергеем, Ицко Рабиновича, Евгения Эйхенбаума, Ивана Мишина, Александра Кочеткова, он же Сомов и Розенберг, Ивана Толмачева, Сергея Голубева и Павла Дорофеева и постановил: подвергнуть названных лиц смертной казни через повешение. Что же касается подсудимых Никиты Лебедева, Афанасия Михайлова и Николая Ларишкина… За недостаточностью очевидности направить дело в обычном порядке. Упомянутый приговор приведен в исполнение. 18 октября в четвертом часу утра… на пароходе морского министерства были перевезены в Кронштадт, где за чертой крепости над ними был приведен в исполнение смертный приговор».

Вешали ночью. Последние минуты жизни, море, осенняя сырость, вглядывание в темноту, ужас – всего этого нет в «Новом времени».

Зато в другой газете, «Сегодня», от 19 октября, проскользнула заметка «К вооруженному ограблению 14 октября. Как встретили смерть повешенные экспроприаторы». «Повешенные на рассвете позавчера восемь экспроприаторов, идя на виселицу, не только не выказывали какого-либо чувства страха, но, к удивлению очевидцев, громко смеялись, обменивались едкими замечаниями. Ни малейшего содрогания, точно на смерть шли загипнотизированные люди, до последнего мгновения бравировавшие смертью и не искавшие пощады».

На суде неизвестный Сергей дразнил судей, меняя показание. Он не сомневался в смертном приговоре. В газетных отчетах проскочило даже восхищение его мужеством. Высокий, в белой папахе, размахивавший браунингом, кроющий своих товарищей ободряющей бранью, а бедных обывателей – «сволочами», таким предстает этот максималист перед нами.

«Лица большинства – полуинтеллигентны», – добавляет «Око». Что за этими словами? То, что молодые люди не похожи ни на крестьян, ни на студентов? Возможно. Если обратиться к авторитету историка, то увидим более полную картину.

В. О. Ключевский: «Обычные явления в жизни народов, отсталых и почему-либо ускоренно бросившихся вдогонку за передовыми: разрушение старых идеалов и устоев жизни вследствие невозможности сформировать из связанных с вековыми преданиями и привычками новых занятий, сложить новые бытовые основы. А пока не закончится эта работа, несколько поколений будут прозябать и шататься в том межеумочном, сумрачном состоянии, когда миросозерцание поменяется настроением, а нравственность разменивается на приличие и этику» (написано в 1909 году. Цит. по: Рыбас С., Тараканова Л. Указ. соч. С. 83).

Была своя эстетика в терроре. Убийца генерала Мина Зинаида Коноплянникова всходила на эшафот, читая стихи Пушкина:

 
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
 

Казалось, шла какая-то дерзкая небывалая игра, где не надо было ничего: ни большого ума, ни образования, ни труда – только воля и смелость.

Вспомните «Рассказ о семи повешенных» Леонида Андреева, посвященный Льву Толстому. Фабула проста: готовится покушение на министра, но террористов выдал провокатор, и их приговаривают к смерти. Последние дни перед казнью, прощание с родными, с жизнью, нераскаянность и узость этих людей – все это старательно описывается Андреевым с одной целью: показать душевную красоту революционеров.

Что там министр – «гора вздутого мяса»? Он даже как будто и не человек. Его нечего жалеть. Зато террористы – бесспорные герои, их гибель должна мучить читателей, вызывать протест. Описание трупов ужасно: «с вытянутыми шеями, с безумно вытаращенными глазами, с опухшим синим языком, который, как невидимый ужасный цветок, высовывался среди губ, орошенных кровавой пеной…»

Страшное описание, и, читая его, мы уже не вспоминаем «гору вздутого мяса», расстрелянных дворников, разорванных бомбами людей. Искусство писателя перевернуло картину: жертвы стали виновны, а убийцы кажутся жертвами.

Но прошли годы, улеглись революционные страсти – и все-таки вспоминаем все, как было. Рассказ Андреева становится фальшивым, умозрительным. Ведь дело не в литературном мастерстве, не в том, что страдания одних можно подать впечатляюще, а муки других – затемнить. Дело в старом вопросе Достоевского: все ли дозволено? Каково счастье, купленное ценой «слезинки ребенка»?

Революционных идеалистов такие вопросы не смущали.

Вот, например, идет по киевской улице знакомый Богрова некто «Степа», высокий, плечистый молодой человек, идет на какой-то террористический акт или экспроприацию, в кармане браунинг. Видит: офицер распекает солдата, который не отдал чести. Какое дело «Степе» до офицера и солдата? Шел бы себе спокойно на убийство или грабеж. Но «Степа» – за справедливость. Поэтому он выхватывает браунинг, и бедный офицер уже лежит на мостовой, обливаясь кровью.

Именно этот «Степа» в августе 1911 года придет к Богрову и заявит, что провокаторская деятельность Богрова безусловно и окончательно установлена и что тот приговорен к смерти, а спастись может только одним способом, «а именно путем совершения какого-либо террористического акта, причем намекал мне, что наиболее желательным актом является убийство начальника охранного отделения Н. Н. Кулябко, но что во время торжеств в августе я имею „богатый выбор“» (цитата из допроса Д. Богрова).

Многие имели «богатый выбор». Многое было дозволено, и в атмосфере витала вседозволенность убийства.

Столыпин, защищаясь от революционного террора, должен был найти прочную политическую опору в обществе. Можно было какое-то время скрываться в Зимнем, терпеть взрывы и налеты, допускать отмщение военно-полевых судов. Сколько у него было этого времени? Очевидно, мало. Требовалось вслед за земельной реформой выстроить политическую крепость. Для Столыпина такой крепостью виделась реформа местного самоуправления, закрепляющая для большинства народа (крестьян) их экономическую свободу. То есть, разрушая общину, он создавал ее заново, брал из нее лучшее. Однако законопроект «Об установлении главных начал устройства местного самоуправления», отменявший сословно-дворянский принцип организации местной власти, привел Столыпина к жестокому спору с помещиками. Перед ним встал вопрос: на кого же опереться?

На крестьян? Разумеется, да только зачастую землеустроительные комиссии работают под вооруженной охраной. Деревня сопротивляется реформе. Иногда доходит до стрельбы.

Крах общины

Россия – страна крестьянского землевладения. Только в губерниях, почти по всей черноземной зоне, более половины земли принадлежит им. А прибавьте к этому казенные и удельные земли, которые они арендуют, – получится подавляющая цифра. Такого не встретишь ни в Англии, ни в Германии, ни во Франции. Вот откуда Столыпин ждет поддержки.

Но пока страна страдает от неустройства, неурожаев, несвободы – поддержки не будет.

Да и вправду, средний урожай на частновладельческих землях на треть выше, чем на крестьянских, а в культурных помещичьих имениях – там просто в несколько раз выше. Избыток российского хлеба для торговли с заграницей, для прокорма в неурожаи поступает с частновладельческой земли. А там, где наибольшая доля крестьянского землевладения, там больше бескормицы и неурожаев, – в губерниях плодороднейших: Казанской, Самарской, Воронежской, Пензенской, Тамбовской.

В октябре 1906 года Столыпин созвал на совещание по аграрному вопросу около пятидесяти весьма авторитетных персон, имеющих отношение к земельному вопросу. Он распределил их по губерниям, куда они были командированы для объяснения целей и задач предстоящих реформ.

Вот как описывал обстановку той поры один из энтузиастов земельной реформы А. А. Кофод:

«В тех частях России, на которые распространялись эти реформы, помещичьи крестьяне составляли абсолютно доминирующую часть крестьянства. При освобождении право этих крестьян на распоряжение землей, наделенной каждой деревне, было подвергнуто некоторым юридическим ограничениям, которые вначале были задуманы как вид гарантии своевременной уплаты процентов и выплаты той суммы, которую государственная казна заплатила помещикам за землю, наделенную данной деревне. Эти ограничения должны были оставаться в силе только до окончания выплат, но позднее, в начале девяностых годов, срок их действия был удлинен на неопределенное время.

Согласно этим установлениям, надельная земля не могла перейти ни к кому, кроме крестьян, не могла быть заложена или отчуждена за долги крестьянина. Даже крестьянин-единоличник не имел права продавать свои надельные участки без разрешения мира, так как их юридическим владельцем была деревня в целом. В случае нужды он мог продать только право пользования на эти участки, не спрося разрешения на это. Крестьянин – член общины даже этого не мог сделать, так как он не имел права наследства на ту землю, которой владел. Он мог только сдавать право на пользование своей доли в общинном землевладении до следующего передела, но время проведения его никто не знал, если только в этой деревне не было традиции устраивать переделы через определенный промежуток времени. Промежуток этот не мог быть, однако, менее 12 лет.

Таким образом, русский крестьянин, несмотря на освобождение, оставался полукрепостным. Правда, он мог податься, куда хотел, но даже если он, его отец и дед жили не в деревне, и хотя он для своего дела в городе остро нуждался в той сумме, что стоила его доля в общем земельном наделе, его экономические интересы запрещали ему все же отступиться от этой доли, так как он при тогдашних обстоятельствах не мог освободиться от нее за цену, хоть приблизительно соответствующую той стоимости, которую имела бы та же самая площадь у крестьян, если бы она смогла быть проданной по законно составленной купчей, если бы на нее не распространялись ограничения права пользования и если бы она не была разбросана повсюду мелкими кусочками.

Кроме того, крестьяне частично были подвержены другим судам, нежели остальная часть населения.

Столыпинские аграрные реформы, претворяемые в жизнь умом и волею великого государственного деятеля, имели целью исправить эти несоответствия, а также в целом поднять тот социальный и культурный уровень, на котором находилось в то время русское крестьянство. Все это должно было быть достигнуто с помощью ряда законов, изданных в пятилетие 1906–1910 годов. Крестьянин ставился перед законом наравне с другими классами населения, он освобождался от тех экономических пут, которые привязывали его к месту рождения. Чтобы создать для каждого отдельного хозяйства такие условия, которые в данных обстоятельствах были бы наилучшими для поднятия его продуктивности, крестьянские земли должны были быть развёрстаны, и разверставшимся крестьянам должна была словом и делом оказана помощь в более рациональном ведении их хозяйств. Чтобы найти место как можно большей части избыточного сельского населения, организация, регулирующая крестьянское переселение в Сибирь, состоявшая ранее при Министерстве внутренних дел, была передана Министерству земледелия и при этом значительно расширена. В связи с земельным голодом крестьян деятельность Крестьянского банка тоже развернулась как никогда прежде.

Из этого цикла реформ только уравнение крестьян с другими классами населения было проведено безапелляционно раз и навсегда. Распустить же общину даже сам Столыпин не решился сразу же, да еще по всей стране. Конечно, вера в спасительные свойства общины сильно ослабела в течение последних 25 лет, но для большей части русской интеллигенции община все еще была чем-то специфически русским, чем-то, что защищало от пролетаризации сельского населения. Поэтому только отдельным крестьянам было дано право выходить из общины с сохранением за ними тех участков земли, которыми они владели в момент выхода. Но сама возможность отмирания общины в будущем, которая возникала при этом, вызвала шторм возмущения в интеллигентских кругах общественности. Ослабление экономических пут, привязывающих крестьянина к месту рождения, могло поэтому осуществляться только постепенно» (Цит. по: Рыбас С., Тараканова Л. Указ. соч. С. 85).

Чем скорее перестроит Реформа экономику, тем скорее поддержат ее деревни. А пока – не спешат поддерживать.

От кого еще ждать понимания? От дворян? Они все больше теряли свое влияние. Конкуренция американского зерна на европейском рынке привела к падению цен, только крупные помещики могли выдержать испытание. Задолженность помещиков Дворянскому банку перешла далеко за миллиард рублей. Когда столыпинская политика в расширении крестьянского землевладения и укреплении действительно рентабельных помещичьих хозяйств стала ясной дворянству, Реформатор подвергся новой критике. В. И. Гурко назвал процесс продажи помещичьих земель и скупки их Крестьянским банком самым энергичным осуществлением программы социалистов-революционеров. Довольно скоро стало понятно, что правительственная политика строится в уверенности, что земли, предлагаемые на продажу, будут не уменьшаться, а увеличиваться, то есть помещикам все труднее будет удержаться и уцелеть.

Интеллигенция Столыпина не поддерживала. Гонитель Думы и «твердая рука» не мог вызвать ее симпатий. Усиление государства, подъем патриотизма, что лежало в основе политики реформ, не воспринималось ею.

Достаточно вспомнить Русско-японскую войну. Когда, по словам С. Ю. Витте, японцы «дошли до кульминационного пункта», а русские только «входят в силу», тогда интеллигентское общество в один голос заговорило о мире. Военные воскликнули: «Неужели хоть на полгода времени нельзя вдохнуть в интеллигенцию России чувство патриотизма?!» П. Н. Милюков писал: «Следует помнить, что по необходимости наша любовь к родине принимает иногда неожиданные формы и что ее кажущееся отсутствие на самом деле является у нас наивысшим проявлением подлинно патриотического чувства».

Патриотизм, выходит, – это отсутствие патриотизма? Что ж, когда петербургские курсистки слали японскому микадо поздравления – это, должно быть, и выражало их любовь к России. К этому надо добавить, что почти половина капитала, вложенного японцами в войну, принадлежала одному из руководителей американского еврейского центра Янкелю Шиффу. (Об этом до сих пор пишут в американских газетах. Например, «Сан-Франциско кроникл» 6 февраля 1990 года.) Об отношении Столыпина к евреям мы еще поговорим, а о Шиффе упоминаем здесь для того, чтобы напомнить, что во всем мире, в Европе и Америке, большинство желало поражения русских.

Русская интеллигенция начала века в основном выработала мировоззрение, непримиримое к русской исторической государственности. Она отрицала религию, национальную идею, монархию. Любовь к отечеству клеймилась как реакционная, она заменялась любовью к «массам», к народу. Патриотические стихи Пушкина «Клеветникам России» назывались «позорными страницами» в творчестве поэта.

Отсюда недалеко до поддержки революции и террора, если не прямой поддержки, то моральной, что еще сильнее.

П. Б. Струве пишет о «глубоко несочувственном отношении» образованного общества, «его глубоко преобладающего либерально настроенного большинства к политике правительства и его главе». В статье «Преступление и наказание» он так определяет производную от интеллигентского мироощущения: «Народился новый тип революционера. Подготовлялся он – незаметно для общества, незаметно для каждого из нас – в дореволюционные годы и народился в 1905–1906 гг. „Максимализм“ означал слияние „революционера“ с „разбойником“, освобождение революционной психики от всяких нравственных сдержек. Но „разбойничество“ в конце концов есть только средство. Душевный переворот шел глубже абсолютной неразборчивости в средствах. В революцию ворвалась струя прожигания жизни и погони за наслаждениями, сдобренной „сверхчеловеческими“ настроениями в стиле опошленного и оподленного Пшибышевского».

Кто же поддерживал Столыпина?

Можно ответить так: все и никто. После взрыва на Аптекарском острове, пресыщения террором и новых смелых законов к Столыпину склонилась народная надежда.

Уже после смерти Петра Аркадьевича в английской газете «Дейли телеграф» появилась статья, в которой говорилось: «Можно признавать Столыпина П. А. великим государственным деятелем или не признавать, но нельзя отказать ему ни в энергии, ни в смелости. Многие следили за его деятельностью не только с интересом, но и с искренней симпатией. Был момент, когда он оказался единственным человеком, способным взять на себя трудное дело введения в России конституционного строя…»

Британский журналист, по-видимому, точно ответил на вопрос, кто поддерживал Столыпина.

Но хотелось этого далеко не всем. Вековой уклад крестьянской жизни сдерживал экономическое развитие, но, с другой стороны, поддерживал бедных и слабых, контролировал богатых, обеспечивал полную духовную свободу каждому крестьянину. Не подчиняя его беспощадной экономической машине.

То есть несвобода общины не была абсолютным злом. Она вообще не была злом. Она была иной реальностью, «молекулой» единственной социальной защиты большинства народа. И Столыпин не мог не задумываться о двойственном и даже рискованном характере своей реформаторской деятельности.

Община, хотя и была больной и исторически обреченной, тем не менее была живым организмом.

Как быть с общиной? Этим вопросом были озабочены и на другом фланге. Еще Карл Маркс после долгих раздумий пришел к парадоксальному для себя выводу, что русская крестьянская община не должна быть разрушена, а должна быть трансформирована в базовую ячейку социалистического общества. К этой же мысли был близок и Ленин. А философ Макс Вебер, автор знаменитой «Протестантской этики», исследуя феномен русской революции 1905 года, пришел к выводу, что Россия «опоздала» со строительством капитализма и ей надо идти другим путем (Кара-Мурза С. Столыпин – отец русской революции. М., 2002).

По свидетельству современников, Столыпин собрал лучших администраторов. Но насколько их число было велико, дает ответ одна горькая фраза Реформатора, что ему никак не удается найти 50 дельных чиновников для губернаторских постов.

Как отметил один из крупнейших современных историков, «в течение XIX – начала XX в. Российское самодержавие явилось лидером модернизации, бесспорным проводником экономического, культурного и социального прогресса в стране. Существенные, может быть, наибольшие успехи за всю историю России были достигнуты в два последних царствования, при активном участии верховной власти и ее правительства… Патернализм верховной власти оставался востребованным со стороны народа в течение всего императорского периода. Слова Петра I из указа от 5 ноября 1723 года звучат актуально и сейчас: «Наш народ, яко дети, не учения ради, которые никогда за азбуку не примутся, когда от мастера не приневолены бывают, которым сперва досадно кажется, но когда выучатся, потом благодарят, что явно из нынешних дел…»» (Миронов Б. Н. Социальная история России. В 2 т. СПб., 1999. Т. 2. С. 227).

Говоря другими словами, определяющую роль в судьбе реформ и самого Реформатора играла правящая элита, те, кто связывал верховную власть и народ. Деятельность Столыпина должна была создать новую связку.