Текст книги "Коты в кактусах или Поцелуй юной блондинки"

Святослав СПАССКИЙ
КОТЫ В КАКТУСАХ ИЛИ ПОЦЕЛУЙ ЮНОЙ БЛОНДИНКИ

ПРОСМОТР

– Смирнов, дрессировщик, – вежливо склонив голову, отрекомендовался вошедший.

– Потапенко, – устало сказал директор цирка. – С кем работаете?

– С крокодилом.

– Ну, что ж. Надо взглянуть. Где он у вас?

– Да тут, в коридоре, – сказал Смирнов. – Разрешите?

Он приоткрыл дверь, негромко почавкал губами, и в кабинет проворно вполз небольшой, около метра длиной, крокодильчик. На темно-зеленой спине белой краской было аккуратно выведено: «Не кусается».

Потапенко хмуро посмотрел на животное.

– Э, да он недомерок.

– Он еще юный, растет, – объяснил дрессировщик. – Но способный крайне.

– А надпись зачем?

– Он ко мне очень привязан, бегает как собачка. А люди боятся.

– Я думаю! Вон едало-то какое. Намордник нужно надевать.

– Пробовал. Обижается. Неделю потом не работает, отказывается.

– Надо же! – удивился директор и погладил крокодила. Тот недовольно задвигал лопатками.

– Не любит, когда с ним так, фамильярно, – сказал Смирнов. – Но не укусит, нет. Ну, ну, дядя больше не будет, успокойся, Бонапарт! Бонапартом его зовут.

– Ишь, с гонором! Ну, ладно, а что он, собственно, умеет?

– Умеет считать до двадцати одного.

– В очко, значит, играть может, – вяло пошутил директор. – Нет, это неэффектно. И потом у меня уже кот такой есть, математик. Тоже считает, правда, до четырех только. Нет, не надо. Другое бы чего.

– Есть и другое, – сказал дрессировщик. – Он забирается мне на плечи и делает ласточку. А на носу мячик держит.

– Уже лучше. Давайте посмотрим.

– Да он, видите ли… – замялся Смирнов, – он перед этим номером привык сигарету выкуривать…

– Ну, дает ваш Бонапарт! «Ява» его устроит?

Потапенко протянул крокодилу сигарету. Тот осторожно прихватил ее зубами, перекатил в угол рта, потом взобрался на кресло, уселся, закинув ногу на ногу, достал спичку из лежащего на столе коробка и, прищурившись, затянулся с видимым удовольствием.

Директор неприязненно отогнал дым ладонью.

– Балуете вы его. Такой молодой, а курит.

– Иначе не работает, – извиняющимся тоном сказал Смирнов. – Выкурит сигарету, а потом… Вот потом коньяку ему надо, рюмку.

– Что? – возмутился Потапенко. – Еще и коньяк? Ну уж, простите. Сами только по большим праздникам принимаем. Кусается коньяк-то, не в пример вашему воспитаннику. Да-с.

– Рюмочку. Одну только. Это ему для куражу необходимо.

– Сегодня рюмочку, завтра рюмочку. Он у меня весь коллектив разложит. А интересно, на какие шиши ему этот коньяк покупать? Сообразите: утвердят такое финансовые органы? Коньяк – для крокодила! «Ясно же, – скажут, – директор сам хлещет, а на скотину списывает, а нас считает законченными идиотами». Нет, видали? А закусывать он, безусловно, семужкой привык? Или миногами?

– Вот как раз нет! – заторопился Смирнов. – Он не закусывает.

– Хорош! – сказал Потапенко. – Видно птицу по полету.

Крокодил внимательно переводил выпуклые глаза с одного собеседника на другого и выпускал колечки дыма, изредка аккуратно постукивая сигаретой о край пепельницы.

– Пьянству – бой! – решительно заключил директор. – Тем более в рабочее время. Вот боржому пожалуйста, хоть всю бутылку! Нате!

Дрессировщик вздохнул, налил боржому в стакан и предложил Бонапарту. Тот равнодушно отвернулся.

– За мной будет, Бонапартинька, вечером отдам, – умоляюще сказал Смирнов. – Покажи нам ласточку. Ну, будь другом, не ломайся, пошел, опаньки!

Крокодил погасил сигарету, сполз с кресла, обошел дрессировщика сзади и, цепляясь когтями, умело влез ему на плечи. Смирнов вынул из кармана мячик и подкинул. Бонапарт поймал его на нос.

– Алле! – негромко приказал дрессировщик. Изогнувшись, крокодил встал на задние лапы, а передние развел как можно шире в стороны, но вдруг пошатнулся и уронил мячик.

– Вот и результат, – брюзгливо сказал Потапенко. – Уже ноги не держат. Нет, все это до поры до времени. Слезай, алкаш. Только время с тобой потратил. Неумехи мне не нужны. Чао! Научитесь – приходите.

– …Что ж ты, – укорил дрессировщик крокодила, спускаясь с ним по лестнице. – Мяч удержать не мог, а? Опозорил меня перед директором!

– Нарочно я, – сказал Бонапарт. – На кой он мне сдался, жадоба такая. Чтобы я у него работать стал? Да ни в жисть!

– Где-то ты прав, пожалуй, – задумчиво сказал Смирнов. – Где-то прав.

СТРЕЛКА

Федя стукнул в окошечко под вывеской «Ремонт часов». Окошечко распахнулось. Блистая марсианским стеклянным глазом, выглянул часовой мастер.

– Друг, – широко улыбаясь, сказал Федя, – минутная стрелка отвалилась, загони ее на место, а? Сможешь?

Мастер молча ухватил Федины часы и склонился над ними.

– Отсутствие необходимой информации создает неудобство в соблюдении режима дня, – пояснил Федя. – Такое дело, понимаешь. Из метро выходил без должной бдительности, а двери там лютые. Чего-то зеванул я, вот меня дверью и пришибло, аккурат по левой руке. Рука ничего, выдержала, и кость цела, а стрелка на часах, выходит, сробела. Не выстояла.

– Бывает, – сказал мастер, возвращая часы. – Тоже вот под трамвай руку класть не рекомендуется. Отскочит стрелка непременно.

Федя изумленно посмотрел на циферблат:

– Чего, уже? Ну, ты даешь! Народный умелец, не иначе. Левша тульская. Вот спасибо-то! Сколько с меня?

– Ничего не надо, – равнодушно ответил мастер, прикрывая окошко. – Носите на здоровье.

– Что значит ничего?

– Да ничего, пустяки.

– То есть, как пустяки? Ты сработал – так и получи, что причитается!

– Ерунда же, говорю. Копеечное дело. Все в порядке, браток, иди.

– Я тебе не браток, учти, – сказал Федя. – Вот братку ты и чини задаром. А я равноправный клиент, пришел в государственную мастерскую. В мастерскую, а не на паперть, понял! Подачками не интересуюсь.

– Ну, хватит, – сказал, морщась, мастер. – Нашел тему для разговора!

– Нет, постой! – возразил Федя. – Объясни мне такое; вот пришли к тебе, допустим, тыща человек народу, и все как я – со стрелкой. И ты им всем даром эти стрелки понавставляешь. Тогда скажи: какая выгода государству от твоего заведения?

Мастер задумался.

– Тысяча не придет, – сказал он.

– Почему это? А вот если?

– Не придет, – повторил мастер. – Тысяча – это очередь на четыре квартала. А какой дурень из-за ерундовой стрелки согласится такую очередь выстаивать? Тысяча придет – тысяча и уйдет. Человек пять, может, и останется.

– Ну и все равно, – упрямо сказал Федя, – ремонт произведен? Произведен. Задарма я не согласен. А я не обедняю, не бойся. У меня, может, дома таких вот часов двадцать штук. И три рояля.

Мастер вздохнул.

– Хорошо, с вас две копейки.

– Значит, две копейки, – торжествуя, сказал Федя. – Все, не спорю, две так две. А теперь растолкуй мне, техник-механик: если и впрямь ремонт стоит две копейки, почему ты их сразу с меня не взял, почему государство обманываешь? И наоборот, если не стоит ремонт двух копеек, почему ты с меня их берешь, меня почему обманываешь? И почему тебя, обманщика, до сих пор не вытряхнули из твоей будки? По блату, да? Часовой министр твой дядя, да? Шайка-лейка у вас?

– А если поосторожнее в выражениях? – угрожающе спросил мастер.

– Так я объясню тебе, – перебил его Федя. – Объясню, чего ты тут окопался. Ты, наверное, в часах золотые колесики на железные подмениваешь. Старушек охмуряешь. А с начальством делишься. Колесико себе, колесико начальству. Вот тебя и держат тут, а как же!

– А я вот в суд на тебя за клевету! – багровея, крикнул мастер.

– Старушек дореволюционных охмурять не штука, – продолжал Федя. – А вот на мне ты, техник-механик, споткнешься. На мне еще никто не наживался. Ты на меня в суд, а я на тебя в обэхээс! Что заерзал-то? Боишься?

– Зови! – закричал мастер. – Зови свою обэхээс, только немедленно, сейчас же зови! Ну?

Федя махнул рукой.

– Возиться с тобой! Никого я звать не буду, сами до тебя докопаются. Ты только запомни: как веревочке ни виться, а конец будет! И из этой твоей будки в другую тебя переселят, точно! С решеткой!

Мастер схватил старинный бронзовый маятник и стал торопливо вылезать из своего закутка, роняя на пол шурупчики и пружинки.

Федя выбежал на улицу и издали запальчиво крикнул:

– Маятник – это не аргумент! Ну, ничего, я тебе сейчас такое устрою!

Он зубами открыл крышку часов и отковырнул ногтем минутную стрелку.

– Все твои труды впустую, значит, стрелочник несчастный, – сказал он, успокаиваясь. – А так тебе и надо, в следующий раз умнее будешь.

ЧАШКА

– Хорошо тебе, – сказал Федя соседу Виктору. – Ты неженатый.

Виктор подумал и ответил:

– Да как сказать – хорошо ли. С утра-то, кажется, хорошо, а к вечеру и не особенно.

– Вот сейчас, например, – сказал Федя, – на носу Восьмое марта. Поверишь, извелся, чего Ольге подарить.

– Ну, нашел проблему! Забежал в магазин да и купил. Пудреницу там, духи.

– Да не пудрится она и духов не употребляет, – сказал Федя. – Губы только красит.

– Вот помаду и подари.

– Хм, помаду. В универмаге целая стена исписана этими помадами, все образцы оттенков. Откуда я знаю, какой оттенок ее устроит? Ведь мода. Зимой вроде морковный цвет был в моде. А сейчас может, не морковный, а какой-нибудь томатный или баклажанный. Чего я могу, когда там женщины толпой стоят и на эту стену целый день смотрят? И сами не знают, что им нужно.

– Н-да, – сказал Виктор. – Ну, чего-нибудь кухонного ей купи. Кастрюлю-скороварку или набор поварешек. Самое то и будет.

– Это она обидится. Купил, скажет, приспособление для дальнейшего закабаления.

– Н-да, – сказал Виктор. – Хорошо. А бижутерия?

Федя замахал руками:

– Что ты! Там сам черт не разберется. Был я в этом отделе – глаза разбегаются! Всякие там колечки, ошейнички, разные уздечки золоченые. А никто не берет, – все женщины равнодушно идут мимо. Значит, не носят сейчас такого. Тут одно ясно: что модно, того не достанешь. А раз лежит на приладке, – значит, не модно.

– Н-да, – сказал Виктор в третий раз. – А купи ты ей чашку. Мода, по-моему, чашками пренебрегает. Я сам видел: очень есть симпатичные чашки, рублей по шесть. Да еще блюдечка дают в придачу. И надпись золотую закажи: «Олечке от Федечки» или «Оленьке от Феденьки». Самое то и будет, понял?

– Чашка у ней есть, – сказал Федя. – Красивая, в полосочку. Я же и дарил ей на то Восьмое марта.

– Уж не могла за год и разбить, – сказал Виктор.

– Аккуратная она, – вздохнул Федя.

– А ты вот что, – воодушевился Виктор, – возьми да и сам разбей. Как будто не нарочно.

– Не выйдет у меня «как будто», – засомневался Федя. – Это знаешь каким артистом надо быть!

– А ты выпей грамм сто, и вроде бы пьяный, понимаешь? Вроде бы потерял равновесие и чашку ненароком на пол смахнул.

– Да? – с надеждой спросил Федя.

– С праздничком, – сказал Федя Виктору.

– А, Федя! Ну, как подарок? – спросил Виктор.

– Да так оно и шло сначала, как задумали. Выпил вчера, прихожу домой, и шататься начинаю, и за все вокруг хватаюсь. Сначала для убедительности три тарелки шандарахнул, а потом и до чашки добрался. Так, знаешь, натурально получилось, ну, сам не ожидал, только руку вот ошпарил, чашка-то с чаем была. Ольга, правда, раскричалась чересчур: первый раз меня такого увидала, да и я с непривычки-то охмелел, так еще по малости кой-чего побил: термос, чайник фарфоровый. И стекло в форточке высадил. Ну, и спать завалился. А сегодня встал – с кухни дует, а Ольги нет. Записку оставила: к маме, пишет, поехала. Устроил ты мне, алкоголик, праздничек, век не забуду.

– Н-да, – сказал Виктор. – Ну и что ты теперь?

– Что? – вздохнул Федя. – Сейчас форточку заделаю и к теще поеду. Извиняться нужно. Ты холостой, тебе этого не понять.

– Вот новую чашку-то и прихвати, – посоветовал Виктор, – тут Ольга и растает.

– Да и новую я тоже кокнул, – признался Федя. – Это уже сегодня, утром. С досады, что все не так получилось.

ОБЫЧНЫЙ ВЕЧЕР, ПОНЕДЕЛЬНИК

Оля подумала:

«Что это он сегодня так поздно?»

И сказала:

– Что это ты сегодня так поздно?

Федя подумал:

«Уж нельзя пива с ребятами забежать выпить, сразу и отчет давай».

И сказал:

– Так ведь конец квартала. Работы поднавалило.

Оля подумала:

«Наверное, есть хочет. Я его любимые зразы сготовила».

И сказала:

– Наверное, есть хочешь. Я твои любимые зразы сготовила.

Федя подумал:

«Четыре кружки пива, да с закуской… А есть все равно придется, а то догадается».

И сказал:

– Неужели! Голоднее волка.

Прошло десять минут. Оля подумала:

«Голодный, а ест еле-еле. Заболел, может?»

И сказала:

– Голодный, а ешь еле-еле. Заболел, может?

Федя подумал:

«Вот прицепилась! А насчет «заболел» – это идея!»

И сказал:

– Да, простыл, видно. Голова болит. Да и устал.

Оля подумала:

«Загружают его, а он за всех тянет».

И сказала:

– Загружают тебя, а ты за всех тянешь.

Федя подумал:

«Надо что-нибудь такое ввернуть, чтобы поверила».

И сказал:

– Да Кравцов все придирается. Чтобы, говорит, сегодня график привести в норму.

Оля подумала:

«Как это? Ведь Кравцов в отпуске, сам рассказывал».

И сказала:

– Как это? Ведь Кравцов в отпуске, сам рассказывал.

Федя подумал:

«Во, память-то! Балда я: никогда зря врать не нужно!»

И сказал:

– В отпуске. А сегодня звонил, прохиндей. По междугородной. Чтобы, говорит, график привести в норму, и все тут!

Оля подумала:

«Вот настырный! В отпуске, а все лезет».

И сказала:

– Вот настырный! В отпуске, а все лезет.

Федя подумал:

«Ловко я ее…»

И сказал:

– Он такой, Кравцов. Больше других ему надо.

Оля подумала:

«Замотался он у меня. Поехать бы в субботу за город, в лес».

И сказала:

– Замотался ты у меня. Поехать бы в субботу за город, в лес.

Федя подумал:

«Еще чего! В лес. В субботу ребята подскочат, пивка рванем, в козла срежемся».

И сказал:

– До субботы далеко. Там видно будет. Какая еще погода.

Оля подумала:

«Господи, погода! Важно воздухом подышать. И я бы отдохнула».

И сказала:

– Господи, погода! Важно воздухом подышать. И я бы отдохнула.

Федя подумал:

«Тебе-то с чего отдыхать? Тоже мне, деятель».

И оказал:

– А что, неважно себя чувствуешь?

Оля подумала:

«Простыла я, видно. Голова болит. И температура есть, это уж точно».

И сказала:

– Да нет, что ты. Все в порядке.

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

У Воропаева был свой метод проникновения в утренний автобус. Он засовывал руки в карманы и превращался как бы в неодушевленный предмет. Толпа пассажиров захлестывала его, вносила в автобус, ставила на пол салона. Иногда приходилось немного повисеть, не доставая пола ногами, но Воропаеву это даже нравилось.

Метод Воропаева удлинял сроки ношения верхней одежды, сохранял пуговицы, экономил энергию и вдвое облегчал процесс платы за проезд: руку с нащупанным пятаком оставалось только вынуть из кармана.

Воропаев показал вынутый пятак стоящей вплотную прекрасной девушке, которая держала под мышкой лупоглазого той-терьера.

– Передайте, пожалуйста, – попросил Воропаев, холодея от общения с прекрасной девушкой.

Прекрасную девушку звали Галя, но Воропаев, понятно, этого не знал, не будучи с ней знакомым. Естественно, и она не знала, что у Воропаева фамилия Воропаев.

Она опустила кобальтовые веки и сказала:

– Как же я передам? У меня в одной руке собака, в другой – сумочка.

– Давайте я подержу сумочку.

– Ага, – иронически произнесла прекрасная Галя.

– Ну, собаку. Если она не кусается.

– Пойдешь к нему, Жулик? – спросила Галя. Пес залился тонким непрерывным лаем, сотрясаясь от ненависти к Воропаеву.

– Пойдешь, – уверенно сказала Галя. – Берите.

Воропаев прижал к себе локтем собаку и отдал пятак. От злости Жулик конвульсировал, но укусить Воропаева не решался.

Рядом прижались пожилой усатый пассажир в плаще и также немолодая дама в сиреневой шляпке. Усатого звали Павел Павлович. Фамилия дамы была Макарова, а инициалы – А.П., но ничего этого никто в автобусе не знал, включая шофера.

Павел Павлович грустно сказал:

– Вот, вывели же породу. Не то лягушка, не то птица.

– Хорошая собачка, – возразила А.П.Макарова. – У-тю-тю, собачавонька! – запричитала она, строя глазки той-терьеру. Собака перенесла всю тяжесть ненависти на нового врага и, захлебываясь, рванулась из рук Воропаева.

– У-тю-тю, какие мы сердитые! – констатировала А.П.Макарова.

– Я понимаю – дог, – продолжал усатый Павел Павлович. – Это собака! Морда – шире телевизора. Или московская сторожевая.

– А попробуйте с московской сторожевой – в автобус! – обиделась прекрасная девушка Галя.

– Это конечно, – согласился Павел Павлович. – Только зачем с ней в автобус? Садись на нее верхом – и все. Довезет куда хочешь. И билета не нужно.

– Да, возьмите обратно собаку, – спохватился Воропаев.

– Как же я передам вам билет? У меня опять руки будут заняты.

Той-терьер, визжа и извиваясь, рвал когтями карман воропаевского пальто.

– Уймите его, девушка, – сказала А.П.Макарова. – Водитель остановки объявляет, а не слыхать ничего.

– А вам где сходить? – поинтересовался Павел Павлович.

– А вам-то что? – с подозрением спросила А.П.Макарова, поправляя сиреневую шляпку.

– Да ничего. Просто я тут все остановки знаю. Могу помочь.

– Обойдемся. Ишь! – сказала А.П.

– Заберите собаку, – попросил Воропаев. – Визжит очень, и шерсть вот еще.

– Для вас же стараюсь! – снова обиделась прекрасная девушка Галя. – Вам же билет! Ну и пожалуйста! Иди ко мне, Жуличек.

Лупоглазый Жулик, рыча на Воропаева, переместился под мышку к хозяйке.

– Вы передавали, девушка? Возьмите билет, – сказали спереди.

– Это не мне. Это товарищу, – непреклонно сказала Галя.

Воропаев протянул руку за билетом, и той-терьер, изловчась, тяпнул его за палец.

– Ой, – сказал Воропаев, – кусается.

– Он подумал, что вы на меня напали, – объяснила Галя. – Уберите ваш палец, сейчас кровь капнет. У меня же пальто светлое.

– Может, он у вас бешеный? – спросил Воропаев.

Галя презрительно взмахнула кобальтовыми веками.

– А очень просто, что и бешеный, – поддержал Павел Павлович.

– Возьмите же, наконец, билет! – потребовали спереди.

– Подавитесь вы своим билетом! – вскипела А.П.Макарова. – Тут собака бешеная, а вы с билетом пристали.

Предчувствуя возможный скандал, Галя улыбнулась Воропаеву и сказала:

– Извините.

Только потому, что она была прекрасна, он сказал:

– Ничего. Это уже второй раз меня собака кусает. Первый раз в детстве – за сливами лазили.

– За сливами? Как интересно, расскажите! – хитро повела Галя разговор в безопасное русло.

– Мне уже выходить.

– Ой, и нам тоже. Вы не подержите сумочку? Неудобно очень с Жуликом…

Воропаев взял сумочку.

Отдал он ее уже поздно вечером, когда прощался с Галей у ее подъезда.

Уходя, Воропаев радостно говорил:

– Пустяки! Это уже пятый… нет, шестой раз меня собака кусает.

ТЕЗКИ

Мария, жена Зотова, попросила его сходить на рынок за веником.

Зотов внутренне напрягся и сделал вид, что не слышит.

Жена повторила. Голос ее стал настолько ровным и ледяным, что на нем впору бы тренироваться Ирине Моисеевой и Андрею Миненкову.

Если эта метафора покажется редактору чересчур громоздкой и он ее вычеркнет, спорить не буду. Но вернемся к нашим героям.

– Мура, – отчаянно сказал Зотов, – у меня же коллоквиум завтра!

Мария молча протирала настенную вьетнамскую тарелочку с изображением завлекательной, не полностью одетой танцовщицы.

Зотов лукавил. Суть была не в коллоквиуме. Суть была в том, что общежитие института, в котором преподавал Зотов, находилось как раз между рынком и зотовским домом. А главное, Зотов носил красивое и звучное имя Вениамин, и студенты в связи с этим за глаза фамильярно прозвали его Веником. Он знал это, и теперь, содрогнувшись, представил себе, как разбитные первокурсники, давясь от смеха, делятся впечатлениями: «Видали, как наш Зотов тезку под мышкой нес?»…

А рассказать все Муре ему было стыдно. Он горестно надел золоченые очки и двинулся навстречу своей Голгофе.

Купив веник прямо у рыночных ворот, он заметался, изыскивая способ замаскировать покупку, и робко попросил небритого голубоглазого продавца:

– А завернуть у вас не во что?

– Это как, завернуть? – попытался понять продавец. – Это что же вам, селедка, заворачивать? И где ж я бумаги напасусь, веники заворачивать, на-ка!

– Да, да, – покраснев, заволновался Зотов. – Просто, понимаете неудобно: мне на электричку еще, а потом три часа полем идти.

Зотов врал всегда вяло и неубедительно. Зная это, он с натугой пошутил, чтобы разрядить обстановку:

– Женщинам вот хорошо: села на веник верхом да и полетела!

– Это как, полетела? – попытался понять голубоглазый продавец. – Где это полетела?

И он обвел взглядом небосвод. Небосвод был чист, если не считать густых длинных шлейфов от четырех труб районной ТЭЦ.

– Ну, ведьма если. На помеле ведьмы летают, – сник Зотов.

– Это как ведьма? – попытался понять продавец. – Кто это ведьма?

– Пошутил я, – сказал Зотов, ретируясь. Продавец долго смотрел ему вслед голубыми бдительными глазами. По рыночному забору осторожно шла кошка.

Зотов тоскливо приближался к студенческому общежитию, надеясь, что авось да пронесет. Но не пронесло: двери общежития внезапно выстрелили пестрой гомонящей стаей студентов. Зотов отскочил к ближайшему дому, забросил веник в открытый подъезд и трясущимися руками стал вскрывать пачку сигарет «Каравелла».

Студенты не расходились. Они тоже закуривали и, хохоча, перебрасывались пустяковыми репликами.

В глубине подъезда скрипнула дверь. Сиплый старушечий голос произнес:

– Верка! Ты что ж, разиня, подметала, а веник-то оставила. Ну как есть шалавая!

– Да вы что, мама, – обиженно застрекотала невидимая Верка, – и не подметала я еще вовсе, и веник, вон он, на кухне. Вечно вы…

– И кто ж это веники расшвыривает? – выползая на улицу, в раздумье произнесла старуха. Была она в толстом полушерстяном платке, ее лисье личико усеяли мохнатые бородавки.

Зотов негромко сказал:

– Это мой веник.

– Твой? – подозрительно спросила старуха. – А ты, красавец, сам-то чей будешь?

Зотов повел рукой вдоль улицы:

– Я вон там живу, видите, белый дом с красными балконами?

– Ну, – прищурилась старуха. – А чего ж ты у нашего парадного сшиваешься? Веник, говорю, зачем кинул?

– Понимаете, – краснея, залепетал Зотов, – солнце на улице. Веник, если его долго на свету держать, хрупким делается, ну, как бы сказать… ломким, что ли. Вот я его туда, в темноту. Это временно, вы не думайте. Я возьму.

Старуха почесала двумя пальцами под платком и убежденно сказала:

– Врешь ты все. Ну, ведь врешь же. Признавайся, а то народ кликну. Вон ребята идут.

Зотов с ужасом узнал в ребятах своих студентов.

– Прошу вас, тише! – умоляюще прошептал он. – Я объясню все, потом только…

– Гуд монинг, Вениамин Петрович! – хором пропели студенты.

Не в силах ответить, Зотов молча кивнул головой.

– Вениамин Петрович, а Вениамин Петрович, – жалобно произнес один. – Вы завтра последний день зачет принимаете?

– Да, – слегка придя в себя, ответил Зотов. – Да, товарищи, завтра последний день.

– Вениамин Петрович, – заныл второй, – а нельзя в среду как-нибудь, а? Мы никак завтра, ну никак, понимаете, у нас городские соревнования. По гимнастике. Вениамин Петрович!

– Хорошо. В виде исключения, – торопливо согласился Зотов. – Гнатюк и Степанов, если не ошибаюсь? Идите, хорошо, в среду.

– Тэнк ю вэри, вэри! – загалдели обрадованные Гнатюк и Степанов, заворачивая в переулок.

Зотов вздохнул. Старуха пытливо глядела на него.

– Студентов обучаешь, значит?

– Преподаю, да. Английский язык, – сказал Зотов.

– А веник на рынке купил?

– На рынке, – грустно подтвердил Зотов.

– Жена, что ли, послала?

Зотов кивнул, снимая запотевшие очки. Позолота сверкнула на солнце.

– Вот все и ясно, – сказала старуха, нагибаясь за веником. – Тогда вот что: ты иди вперед, домой иди, понял? А я веник понесу.

Зотов пошел, неуверенно косясь через плечо на старуху.

– Дальше, дальше отходи! – приказала она. – И не оглядывайся, не украду я твой веник, ну! Вперед смотри, вон еще, небось, твои студенты идут.

Она держала веник немного наперевес, как карабин, и конвоируемый Зотов прибавил шагу.

У белого дома с красными балконами старуха отдала веник.

– Спасибо вам большущее, – сказал Зотов, ласково разглядывая мохнатые старухины бородавки. – Может, подниметесь?

– Чегой-то? – возразила старуха. – Один ступай, не теряй авторитету. Авторитет и перед женой соблюдать надо, не только перед студентами.