Текст книги "Навсегда"

ГЛАВА 3

Корова не собиралась сдвинуться с места. Она смотрела широко раскрытыми печальными глазами на человека, махавшего на нее широкополой шляпой. Перед коровой лежал мертвый теленок. Время от времени корова жалобно ревела.

– А ну, двигайся, мешок с костями, – ругался на нее Джеб, который не мог позволить этой корове упасть и умереть рядом с ее детенышем. Вряд ли она долго протянет и сможет пережить даже небольшой переход на север, к Красной Реке. От голода она совсем истощала.

– Иди же, черт побери! – кричал он на корову. Он не мог ее бросить – у нее было полно молока, такого необходимого для какого-нибудь индейского ребенка или старика, которые скоро покинут резервацию.

Джеб нервничал из-за того, что он вообще оказался здесь, в этой жаре и пыли, и к тому же еще и скотину приходится уговаривать. Он всего-навсего техасский полицейский, а не ковбой. Впрочем, винить ему было некого, это была его собственная идея.

Хотя что могло быть хуже, чем необходимость охранять индейцев, которые были слишком подавлены, чтобы представлять кому-либо угрозу, наблюдать, как переругиваются между собой и капитан, и посредник от индейцев.

Джеб увидел, что корова наконец сдвинулась с места и побрела в сторону резервации, которая располагалась через несколько отмелей. Он надел шляпу на голову и повернул своего гнедого за коровой. День был дьявольски жарким, и струйки пота стекали по шее за воротник.

Внезапно он уловил какой-то звук. Он замер и вслушивался, пока не различил, что это был топот лошадиных копыт. Когда шум приблизился, он различил звуки судорожно рвущегося дыхания – кто-то бежал перед лошадью. Внезапно взору Джеба предстал юноша команчи, который испуганно стал отступать боком, стараясь побыстрее улизнуть. Однако единственный путь ему преградил глубокий овраг. Увидев появившегося преследователя, который к тому же вытаскивал револьвер, юноша рванулся от него, но споткнулся и упал. Когда гнавшийся за ним охотник понял, что добыча уходит, он выругался, но, обнаружив, что юноша бесславно растянулся на земле, вновь прицелился в него.

Ну и сукин сын! Джеб стал вытаскивать свой пистолет, затем наставил его на солдата, который наконец-то заметил полицейского.

Солдат уставился на короткий ствол наведенного на него оружия.

– А, это вы, Уэллз, – начал он, прикидывая, насколько серьезна была грозившая ему опасность.

– Да, Уилкинс, – Джеб знал, что прозвучавшее в его голосе нескрываемое презрение кого угодно привело бы в ярость. Джеб всегда недолюбливал Уилкинса, и инцидент с проповедником Барнсом ничего не добавил к его отношению. Большинству солдат, охранявших резервацию, была неприятна их миссия. А Уилкинсу именно такая служба доставляла удовольствие.

Джеб и не пытался скрыть свое раздражение.

– Я должен арестовать этого воина, – попытался оправдаться Уилкинс. – Он решил убежать.

Джеб вгляделся в воина. Мальчику было лет десять, может одиннадцать. Безоружный, запыхавшийся и напуганный до смерти ребенок, его босые ноги были все в мозолях. Джеб внимательно изучал подростка, и, когда он посмотрел выше, на грудь, глаза у Джеба округлились. Он знал, что Уилкинс дурак, но сейчас он понял, что он просто сущий глупец. Так, значит, он думал, что это был воин? Возможно, ему и трудно было что-либо заметить на обнаженной смуглой коже груди, но все же можно было бы различить женскую линию плеча и ключиц. Это не был воин, может быть, это была будущая мать воина. Джеб опять взглянул на нее, раздетую, и подумал, что вот так бегать ей, с обнаженной грудью, уже поздновато.

Джеб повернулся к Уилкинсу.

– Я сам займусь этим делом. – В голосе его прозвучало отвращение. Убирая пистолет в кобуру, он жалел, что не может заехать рукоятью в безобразную рожу Уилкинса.

– Вы не имеете права, вы ведь не старший по званию, – яростно запротестовал Уилкинс.

Однако Джебу достаточно было лишь взгляда, чтобы Уилкинс все понял и затих. Да, Джеб действительно не был старшим по званию, но лишь потому, что всякий раз, когда ему предлагалось очередное повышение, он отказывался от него. Джебу поручались самые ответственные и сложные задания, которые давали ему как его непосредственное начальство, так и губернатор Техаса. И за свою работу он получал всегда втрое больше, чем любой другой полицейский.

На протяжении многих лет он с удовольствием выполнял свою работу, однако в последнее время, особенно за последний год, он все меньше и меньше получал от нее удовлетворения. Когда-то, защищая границы Техаса от мексиканцев и дома простых жителей от нашествия враждебно настроенных индейцев, он не чувствовал скуки, но сейчас ему все это претило. Некогда гордых команчи уже однажды согнали, как скот, на отведенные им земли в резервации, а теперь их выживают и отсюда. Джебу все это не нравилось, и он был здесь, чтобы помочь переселить оставшиеся племена из резервации Бразос к северной границе Техаса, где находились территории, принадлежащие индейцам. И он стремился к тому, чтобы это произошло с наименьшим кровопролитием. И он будет творить справедливость, даже если ему придется столкнуться с безнаказанностью Уилкинса за издевательство над беспомощным ребенком. Уилкинс уже ушел от ответственности за убийство мирного жителя Техаса.

Джеб наблюдал за Уилкинсом, который с недовольным видом повернул свою лошадь обратно.

– Уилкинс! – крикнул ему вдогонку Джеб. Уилкинс придержал лошадь и взглянул через плечо.

– Я буду следить за каждым твоим шагом, пока мы не уедем отсюда. Каждую минуту.

Уилкинс злобно взглянул на него, затем посмотрел на девочку, чье безмятежное лицо было доказательством того, что, по крайней мере, ребенок не понял слов Джеба. Слегка успокоившись оттого, что явных свидетелей его унижения нет, Уилкинс кивнул головой и, подгоняя лошадь, уехал.

Наивно было бы думать, что Уилкинс забудет о нанесенном ему оскорблении. Джеб подъехал к девочке, которая поднялась с земли навстречу ему. Он протянул ей руку, и, к его удивлению, она оперлась на нее и запрыгнула сзади него на лошадь. Так же ловко и легко, как это делают обычно воины. Впрочем, она сразу ухватилась за талию Джеба, а не за луку седла, на что Джеб ухмыльнулся. Хорошо, что она не видела его лица.

Когда показался лагерь индейцев, он наконец спросил:

– Куда же ты направлялась?

Он задал вопрос по-английски, и девочка ответила ему на том же языке:

– На охоту. Моя мать больна, ей нужно мясо.

– Разве нет отца или старших братьев, которые должны заботиться о ней?

Она молчала, и Джеб понял, что обидел ее.

– Вашему народу нужны сильные женщины, так же как и сильные воины, – произнес он, подумав, что хуже не станет, если он покажет свое понимание нравов и обычаев индейцев.

Девочка молчала, пока они не подъехали к первому вигваму индейцев, и тут она презрительно заметила:

– Оказывается, не все «голубые мундиры» глупы. – Но я не ношу голубого мундира, – подчеркнул Джеб, так же обидевшись сейчас, как она раньше обиделась на его слова.

– В сердце ты все равно остаешься «голубым мундиром», – мудро изрекла она.

Перед Джебом раскинулось последнее поселение команчи в Техасе, и у него сжалось сердце. При виде этих жалких остатков великого народа, он не мог согласиться с несправедливыми словами девочки-индианки. Она считала, что все белые хладнокровны и высокомерны. Но Джеб не был таким. Хотя, к сожалению, большинство белых были именно таковы. Сначала Техас дал землю команчи, а сейчас Техас забирает ее обратно.

За последние два года каждый случай грабежа, совершаемого бродячими бандами команчи, всегда приписывался резервационным индейцам, хотя их представитель Нейборс всячески доказывал, что это не так. Команчи из резервации Бразос готовы были даже стать союзниками, но кровопролитие продолжалось, и обвинения также продолжались.

Ненависть техасцев к резервационным индейцам достигла наивысшего предела. Они стремились прогнать индейцев из Техаса, и правительство всячески способствовало этому. Гнев жителей Техаса был подобен бомбе замедленного действия, которая вот-вот могла взорваться. Именно поэтому Джон Генри Браун направил группу конной полиции для поддержания мира и спокойствия, пока команчи не покинут резервацию. Джеб был послан с этой группой. Он удивился, что такой самолюбивый человек, как Браун, решился назначить Джеба, простого рядового, своим советником по индейскому вопросу. Конечно, у Джеба был многолетний опыт общения с команчи, однако Браун видел в нем неудачника, так как по служебной лестнице он совсем не продвигался, и новых знаков отличия у него не прибавлялось. К тому же Джеб часто не соглашался с решениями Брауна. Как не согласился он и с этим, не позволявшим команчи без сопровождения белых самим перегнать свой скот на новое место, где разместится их резервация. Нейборс понимал, что это обидит его подопечных, и не разрешил людям Брауна конвоировать индейцев. А. в результате индейцам не разрешили разыскать разогнанное стадо. Потому-то Джеб и был здесь по собственной инициативе с тем, чтобы вернуть индейцам хотя бы что-то.

Джеб, конечно, не был таким же альтруистом, каким слыл майор Нейборс в отношении своих подопечных, но Джеб не смог согласиться с чересчур жестким обращением с индейцами. Фактически Джеб очень во многом не соглашался с Брауном, и вообще это прикомандирование к Брауну не нравилось ему, несмотря на го, что это было временное назначение. Но все равно он томился пребыванием здесь.

Джеб признавался себе, что ему в последнее время стало как-то неуютно в Техасе, особенно с тех пор как Слейд забрал жену и переехал в Нью-Мексико. За последние десять лет Джебу и Слейду пришлось много поработать вместе. И сейчас тот время от времени соблазнял его предложением перебраться на новое место. Джеба все больше и больше искушала мысль – сменить обстановку. Слейд был единственным представителем закона в поселке, который быстро превращался в город. Это местечко уже долгое время являлось прибежищем уголовных элементов. Ему сейчас казалось более чем когда-либо привлекательным предложение Слейда. Избавлять землю от уголовников – это лучше, чем наблюдать, как унижают и оскорбляют человеческое достоинство индейцев.

Джеб едва заметил, когда худенькая темнокожая девчушка, соскользнув с его лошади, направилась к разбросанным вигвамам индейцев. Она ступала так же грациозно, как молодая лань.

Думая о последнем письме Слейда, Джеб не заметил, как быстро добрался до лагеря конной полиции. Самый младший из команды полицейских Брауна, увидев, как Джеб подъехал, ухмыльнулся и съязвил по поводу того, как трудно пришлось Джебу с той коровой, которую он пригнал обратно в стадо.

– Если вы желаете поспорить по поводу стада, то капитан будет рад вас видеть.

Джеб посмотрел в сторону палатки, которая являлась штабом Брауна. Сомнения не было: Уилкинс или его командир уже успели побывать здесь.

– Благодарю, – с некоторой долей сарказма ответил Джеб и направил своего коня вперед. Идея насчет Нью-Мексико выглядела теперь для него еще более привлекательной.

На протяжении всей службы Джон Генри Браун не терпел какого-либо неповиновения. Меньше месяца он общался с Джебом Уэллзом, который все время оспаривал его решения. Браун старался подавить внутреннее восхищение этим сидевшим напротив него полицейским. Смелость этого парня была под стать смелости целого воинского подразделения.

Джеб Уэллз был одним из лучших, а может быть, даже самым лучшим из всех людей Рипа Форда, претендовавшего на пост начальника конной полиции Техаса. Он был лучшим разведчиком, лучшим преследователем, лучшим в бою, у него всегда находились четкие аргументы, он правильно рассуждал, и, как слышал Браун, его очень любили женщины. Последнее, правда, несколько удивляло Брауна. Джеб не отличался исключительной фигурой, избегал носить форму, а его засаленный кожаный жилет и шляпа оставляли желать лучшего. Лишь одна только вещь у Уэллза – это шестизарядный револьвер Уитни – была всегда начищена и в идеальном состоянии.

– Переселение команчи начинается через два дня на рассвете. Капитан Пламмер просит, чтобы вы были прикомандированы к этой операции на все время следования, – произнес Браун, совершенно не надеясь, что Уэллз охотно согласится на это.

– Нет, – прозвучал прямой, бескомпромиссный ответ Джеба.

Браун даже слегка улыбнулся, он действительно правильно предугадал реакцию Уэллза. Затем обычным тоном он продолжил.

– Я ведь могу направить вас туда по приказу. Джеб также чуть улыбнулся ему в ответ:

– Два дня тому назад, может быть, вы и могли мне приказать. А сейчас не тратьте слова понапрасну.

Оживление исчезло с лица Брауна. Он знал, что срок службы Уэллза истек, он лишь надеялся, что тот пока не вспомнил об этом. Находясь на такой службе, невозможно уследить за временем. В рапорте, полученном от Рипа Форда, отмечалось, чтобы Браун незамедлительно переоформил Уэллза на сверхсрочную службу. Но Браун понимал, что это будет не так легко сделать, как думал Форд. Конечно, Уэллз находился на этой службе девять из двадцати семи своих лет, и, кажется, он не собирался менять свой образ жизни. Поэтому Форд был уверен, что Уэллз непременно останется еще послужить.

Браун резким движением подал Джебу сложенный лист бумаги. Джеб не спеша взял его и развернул, так же неторопливо он перевел взгляд на листок, чтобы еще раз прочитать то, что вот уже почти пять лет он прочитывал каждые шесть месяцев. Он молча сложил лист и вернул его обратно Брауну. До этого момента он сам не знал, как отнесется к сверхсрочной службе.

Некоторое время Браун изучающе всматривался в Джеба, пытаясь понять, что же у того на уме, затем он спросил:

– Почему же нет?

– Я могу назвать три основные причины и сотню еще других, – угрюмо сказал Джеб.

– Нельсон, Шоу и Уилкинс. – Браун знал, что эти трое встали Уэллзу поперек горла, потому что их освободили и не наказали. – Это дело военных, как поступить с ними.

– Все это ложь!

Браун нервно постукивал пальцами по поверхности стола:

– Нет никаких доказательств, Джеб. А что, черт побери, вы ожидали от Пламмера? Он, что, должен повесить этих троих только потому, что вы чувствуете, будто они виновны.

– Мое внутреннее чутье, не раз спасало мою шею.

– И шеи других также, – не колеблясь, признал Браун, – но вы не можете винить Пламмера, что вашей репутации для него недостаточно, чтобы пойти на такое наказание. Он, значит, должен поверить на слово этому плешивому проповеднику, человеку, который даже не разглядел лиц обвиняемых.

– Я видел их лица.

Браун чувствовал себя как-то неуютно под пристальным, почти гипнотическим взглядом Джеба. Да и голос его звучал очень неприятно.

– Они виновны, – сказал Джеб уже спокойнее. – И они опять попались на моем пути.

Может быть и умышленно, но Браун согласился с Джебом. Он видел глаза тех трех, когда их освободили и они вернулись к выполнению своих обязанностей. Во взгляде каждого сквозила ненависть к Уэллзу. Жизни они не лишились, а вот тепленькое местечко службы, возможно, потеряют. Когда закончится срок их службы, их явно не оставят на сверхсрочную службу. В этом случае Пламмер обязательно вспомнит о словах Уэллза.

Браун попытался сменить тему разговора.

– Какие же еще сто причин, о которых вы упомянули, мешают вам продолжить службу? – Браун понимал, что он имеет в виду резервационных индейцев. Странно, почему же Уэллз так заботился о народе, хотя сам только что боролся с его свирепым нравом?

– Эти несчастные сукины дети поверили на слово американскому правительству, когда им давали эти земли, с которых сейчас прогоняют. Техасские конные полицейские представляют это правительство, – говорил Джеб. – Будь я проклят, если я буду продолжать служить здесь.

Несмотря на то, что Браун уважал чувства Уэллза, он никогда не позволил бы себе этого показать.

– Вы не сможете остановить ночь, опускающуюся на этот народ, Джеб. Для него все кончено, во всяком случае, в Техасе.

– Вы думаете, что в Техасе с уходом индейцев станет спокойно? Мы сами подталкиваем их в Калифорнийское море, а затем станем наблюдать, как они тонут.

– Половину своей жизни вы стреляли в команчи, – сказал Браун, чувствуя, что начинает раздражаться. Так бывало всякий раз, когда разговор с Уэллзом заходил чересчур далеко.

– Да, это так. Они защищали свою землю, метая стрелы в тех, кто занимал их земли. Проклятье, но у меня не было проблем, когда я защищал невинных фермеров, однако я не хочу участвовать в том, чтобы посылать этих людей на верную смерть. Присмотритесь внимательней и ответьте: сможет ли большинство этих женщин или их детей вынести это тяжелое путешествие или выжить, когда наступит зима? – Понимая, что он не в силах остановить развитие событий, Джеб больше не хотел продолжать этот разговор. Он встал и надел шляпу.

Браун тоже поднялся. Он проиграл. Он думал, чем еще можно спасти ситуацию:

– Вы не хотите что-либо еще написать Форду? Джеб покачал головой:

– Я полагаю, что возврат моих неподписанных документов будет предельно ясным ответом.

С чувством явного облегчения, которое он не испытывал уже много месяцев, Джеб направился к двери. В мыслях он уже был в Нью-Мексико, однако, когда Браун окликнул его, Джеб повернулся.

Браун замешкался.

– Пламмер доводит до вашего сведения, что служба для Нельсона, Шоу и Уилкинса закончится в ближайшее время;– Браун прокашлялся и затем добавил: – Будьте осторожны.

– Я всегда был осторожен, все эти годы, – ухмыльнулся Джеб, опять направившись к двери, затем он опять обернулся. – Однако спасибо за заботу и передайте мою благодарность Пламмеру.

Браун смотрел Джебу вслед, сознавая, что для техасской конной полиции это будет невосполнимая потеря.

ГЛАВА 4

Техас, июль 1859

Легкий ветерок покачивал золотистые стебли высокой травы, росшей вокруг небольшого возвышения. Стебли задевали подол юбки Ханны, которая стояла рядом с крошечной могилкой. Ханна хотела, чтобы и этот голый могильный холмик тоже поскорее покрылся травой, но дождей почти что не было. Эта безжизненная обнаженная земля словно насмехалась над Ханной, ей не удалось сохранить в безопасности беспомощное существо, находившееся внутри нее. Она резко опустилась на колени и провела рукой по холмику.

Ханна пыталась найти какие-либо утешительные слова, которые смогли бы успокоить ее душу, но у нее ничего не получалось. Она подозревала, что таких слов просто не существует в природе. То, что сказал ей Кэйлеб, не принесло облегчения: «Когда Бог наказывает и карает, то значит он любит и принимает этих мучеников».

Ханна думала о том, что вряд ли она в состоянии вынести такую любовь Господа.

Поднявшись на ноги, она повернулась и пошла прочь от могилки, испугавшись, что уже поздно. Она не собиралась долго здесь задерживаться. Скоро должен был вернуться Кэйлеб. Она с беспокойством посмотрела в сторону хижины. Она не хотела, чтобы он нашел ее здесь. Кэйлеб запрещал ей ходить на могилу.

На полпути к дому она увидела, что кто-то подъезжает к их хижине, и заспешила еще быстрее. Вскоре она разглядела, что это был ее муж, в темном одеянии. Она узнала его лошадь, и сердце Ханны сжалось. Она подумала, не попытаться ли ей побежать быстрее, может быть, она опередила бы его, но тут же отказалась от этой затеи. Кэйлеб непременно увидел бы ее запыхавшуюся и с растрепанными волосами. Он сразу бы все понял. Ему бы это очень не понравилось и также не понравилось бы и то, что она ходила и оплакивала того, кого Богу было угодно забрать к себе.

Он стоял и ждал ее под навесом, держа в руке вожжи. Ханна понимала, что удерживать лошадь силой не было необходимости, она все равно никуда бы не делась. Казалось, что покорное животное, так же как и Ханна, смирилось с этим рабством. Однако в отличие от Ханны, лошадь, казалось, не сожалеет о такой участи.

Кэйлеб сурово посмотрел сначала на свою жену, вид которой был неопрятным, а затем в сторону, где находилась могила.

– Извини меня, Кэйлеб, – смогла лишь сказать она, зная, что это все равно не поможет.

– Какое же непослушание, однако, – пробормотал он.

Ханна понимала, что он бормочет что-то себе под нос, разговаривая со своим Богом, но все это касалось ее. Но Ханна молчала, зная, что никакие слова не смягчат ее греха в его глазах. Она сожалела, что так разочаровывает своего супруга, но ничего не могла с собой поделать. Она не была праведницей от природы, как этого хотел Кэйлеб.

– Неужели ты не можешь принять волю Бога, жена? Неужели ты не можешь быть благодарной за то, что в священном писании он указал, как нам жить?

Ханна покорно склонила голову и стойко выслушивала упреки мужа. Она изо всех сил желала смириться с Божьей волей, и многое ей уже удалось. Но Ханна сомневалась, может ли она благодарить Бога за то, что он отнял у нее, оставив одну пустоту.

– Мой ужин готов? – вздохнув, поинтересовался Кэйлеб.

Услышав его вопрос, и без того перепуганная Ханна подумала, что сердце ее сейчас не выдержит.

– Сейчас, все будет готово.

Чувствуя вину, она подняла голову и ждала, когда он отпустит ее.

Он недовольно покачал головой:

– Я молюсь, все молюсь за тебя, Ханна. С тех пор как Бог послал мне тебя как жену, я не теряю надежды, что ты станешь другой. Я так надеялся. Но, видно, ты никогда не станешь той женщиной, которой, как обещал мне твой отец, ты обязательно будешь. – Затем в его голосе появились проблески уверенности и надежды: – Однако Бог не ошибается, мои молитвы не останутся безответными. – Произнеся последнее слово, он неуклюже, как провинившегося ребенка, потрепал ее по плечу: – Ну, иди же, занимайся ужином, Ханна. Я скоро приду.

Внутреннее убранство хижины было таким же невзрачным, как и вся жизнь Ханны, но это был ее дом, и она чувствовала некоторую умиротворенность здесь, когда что-то делала по дому. Она быстро отрезала два толстых ломтя соленого мяса и опустила в горшочек с тушеной зеленью. Затем довольно умело она приготовила смесь из кукурузной муки с водой, добавив одно свежее утреннее яйцо. Когда жир на сковороде растопился, она принялась выпекать лепешки.

Сняв со сковородки последнюю лепешку, Ханна удовлетворенно отметила про себя, что ни одна из них не подгорела. Вытерев о передник руки, она направилась к Кэйлебу сообщить, что ужин готов и она накрывает на стол. Перед ужином необходимо было зажечь фонарь.

Задержавшись в дверях, она ощутила дуновение прохладного ветерка, доносившегося с покрытых травой холмов. Потоком прохладного ветра ей приятно обдало разгоряченное от кухонного жара лицо.

Она увидела, как Кэйлеб запирает засов сарая, в котором содержались лошадь и кабриолет. Не успела она и рта раскрыть, чтобы позвать мужа, как услышала лошадиный топот. К хижине галопом неслись несколько всадников. Стремительность, с которой они приближались, насторожила ее. Ханну мигом охватило воспоминание о том кошмаре, через который ей пришлось пройти несколько недель назад. Но, может, вспыхнуло восстание индейцев? Именно этого в последнее время боялись местные жители. Ханна не была настолько наивна, чтобы предположить, что команчи пожалеют ее и Кэйлеба, который питал к ним самые добрые чувства.

Кэйлеб тоже услышал топот приближавшихся лошадей. Он уже направился к Ханне, чтобы сообщить ей о своем тревожном предчувствии.

Всадники подъехали уже совсем близко. Кэйлеб повернулся к ним и ждал.

Их было трое. Им явно был нужен Кэйлеб. А дальше все произошло очень быстро. Ханна онемела, когда увидела, как в лучах заходящего солнца зловеще блеснуло что-то блестящее, похожее на оружие, в руках у одного из всадников. Она выкрикнула имя Кэйлеба, почти одновременно с прогремевшим выстрелом.

Одним выстрелом массивное тело Кэйлеба было сразу же повалено, как срубленный дуб. На груди у него появилось кровавое пятно, растекавшееся в разные стороны. Человек, выстреливший в Кэйлеба, смотрел на него и смеялся. Это был отвратительный, страшный смех.

Неуверенной походкой Ханна направилась к Кэйлебу, взглянув на этих троих, которые сразу же умчались. Однако она успела рассмотреть их: один был очень высоким, другой маленького роста и тучный. Она узнала их. Боже праведный! Она узнала этих людей.

Она уже не смотрела им вслед. Она бросилась к Кэйлебу, лихорадочно шепча его имя, опустившись рядом с ним на колени. Его кровь просочилась ей на юбку. Боже мой, разве сможет человек выжить, потеряв столько крови?

Рыдая, Ханна потащила его в дом, повторяя:

– Кэйлеб, ну пожалуйста! – Она не думала, что ей удастся втащить его одной, но выбора у нее не было.

Когда она потянула его за руку, Кэйлеб застонал.

– Ты должен постараться помочь мне, Кэйлеб. Я должна внести тебя в дом, – говорила ему Ханна.

К ее облегчению, Кэйлеб пошевелился. Огромная сила воли давала ему возможность хотя бы немного помогать Ханне. Поднявшись, он с усилием удерживался на ногах.

Согнувшись под неимоверной тяжестью его тела, Ханна поволокла Кэйлеба в дом. Преодолевая ступеньки крыльца, она наконец-то затащила его в хижину.

Кэйлеб лежал на их узкой кровати, он был обнажен до талии; небольшая хижина наполнилась его ужасными стенаниями от нестерпимого страдания. Ханна беспомощно смотрела, как сочится кровь из простреленной груди. Кровотечение было очень сильным, намного сильнее, чем то, которое было у нее, когда она потеряла ребенка.

– Кэйлеб, – прошептала она, – сейчас я приложу горячий утюг к ране, чтобы приостановить кровотечение. Извини, но, если я не сделаю этого, ты истечешь кровью.

Кэйлеб застонал, но вряд ли он воспринимал то, что говорила Ханна, он стонал от невыносимой боли. Ханна хорошо прогрела домашний утюг, которым гладила рубашки Кэйлеба после стирки. Затем, взяв утюг прихваткой из толстой ткани, она повернулась и посмотрела на мужа. Даже в бессознательном состоянии выражение его лица было суровым и осуждающим. Ей некогда было извиняться за свои неумелые действия. Хотя Кэйлеб и носил оружие, он никогда ни против кого не использовал его, да и сам никогда не подвергался нападению. Так что опыта у Ханны не было.

Ханна подошла к нему, пристально вглядываясь в рану с рваными краями. На лбу у нее выступила испарина. «Пожалуйста, Боже, помоги мне спасти его, помоги мне, чтобы не дрогнула моя рука», – произнесла она про себя. Она не была полностью уверена, что Кэйлеб считал свою жизнь столь важной, чтобы беспокоить Господа и просить его о помощи.

Подойдя к нему, она заметила, что он перестал стонать, и подумала, может быть, Бог услышал ее. Однако колени и руки у нее все же дрожали. Чувствуя, как пересохло у нее в горле, она заставила себя опустить утюг ему на грудь.

Раздался истошный крик Кэйлеба, и воцарилась тишина.

Ханна поставила утюг обратно на плиту. Ей было нестерпимо больно думать о том, что пришлось испытать ее мужу. Стараясь не расплакаться, она исследовала рану. Кровотечение замедлилось, но Ханна не знала, спасла ли она мужа. Если внутреннее кровотечение по-прежнему продолжалось, то она ничего не добилась. Ханна была в отчаянии. Ближе всего находился военный доктор из резервации Бразос. Кэйлеб наверняка бы отсоветовал ей туда идти. В лучше случае, это путешествие оказалось бы напрасным, в худшем – роковым.

Выпрямившись, Ханна сходила за водой и стала смачивать его разгоряченный лоб. Ей было странно самой прикасаться к нему. Любая инициатива всегда принадлежала Кэйлебу. Ханне никогда и в голову не приходило приласкать мужа, она всегда лежала смирно, так, как ей было велено.

Сейчас же она слегка провела пальцами по его густым черным бровям и бороде. Однако к ее стыду, у нее не возникло никакого супружеского чувства. У нее не было ни нежности, ни горечи при мысли, что она в любую минуту может потерять его. Она лишь делала то, что должна была делать, надеясь, что он будет жить, потому что он ее муж, и ее приводило в ужас лишь сознание того, что она может остаться совершенно одна.

Она старалась не думать об этих троих, об этих убийцах из ее кошмара и явившихся опять, чтобы совершить очередное свое злодеяние. Она опять услышала прогремевший выстрел, и этот смех. Последнее особенно запомнилось ей. Она всякий раз вздрагивала, когда в ушах вновь звучал выстрел и кровь застывала в жилах, когда она вспоминала отвратительный смех в тот момент, когда Кэйлеб рухнул на землю.

Дыхание Кэйлеба изменилось, и звуки, которые он издавал, напоминали уже предсмертный хрип. Слезы потекли по щекам Ханны, когда она поняла, что это – конец, он умирает, а она ничем не может помочь ему.

– Мне так жаль тебя, Кэйлеб, – шептала она, – так жаль.

И в следующее мгновение он испустил дух, оставив ее одну. Она сидела молча, но тишина, стоявшая вокруг, оглушала ее. Ханна медленно поднялась. Кэйлеб учил ее, что бездействие хуже действия, и она тупо принялась стаскивать с него обувь. Кэйлеб женился на Ханне, когда той было пятнадцать лет, и только сейчас, спустя четыре года, Ханна впервые увидела обнаженное тело своего мужа.

Чувствуя усталость и опустошение, Ханна вылила воду, которой промывала рану Кэйлеба, и нагрела свежей. Двигаясь как во сне, она омывала его тело и надевала на него костюм. Сделав все, что полагается в таких случаях, Ханна вышла из хижины.

Ночь была на удивление прекрасной, нежной, теплой и звездной. Но мертвый Кэйлеб лежал в хижине и не видел этого! И это было несправедливо. Красота всего того, чем Бог наделил землю, была единственным, чем Кэйлеб позволял себе восхищаться в жизни.

Ханна взяла ту самую лопату, которой Кэйлеб пять недель назад закопал их нерожденного сына, и пошла по направлению к могилке ребенка. Когда она принялась копать рядом с ней, то обнаружила, что земля здесь намного хуже, чем у них в саду. Через некоторое время она так устала, что даже не чувствовала своих рук. Но она не могла бросить, так как помочь ей сделать это все равно было некому.

На рассвете, шатаясь от изнеможения, она возвратилась в хижину. Она сделала все, что смогла, но могила оказалась неглубокой.

Подходя к порогу дома, Ханна вдруг заметила небольшой клуб пыли на дороге, недоумевая, чего еще ей нужно бояться, она все же зашла в дом, взяла с вешалки за дверью винтовку и встала в дверях с поднятых оружием.

Через некоторое время она уже смотрела в светло-карие глаза незнакомца, которого ей никогда не приходилось встречать.

Увидев ее, Джеб осторожно приподнял шляпу. Здесь не было редкостью, когда тебя приветствовали с оружием в руках, приглашая зайти в дом. В конце концов осторожность никогда не лишнее. Однако вас нечасто встречала женщина, платье которой все в крови, и глаза такие, словно она только что побыла в аду.

– Мне необходимо подковать лошадь. Надеюсь, что вы окажете любезность и дадите кое-какие кузнечные инструменты, которыми, вероятно, располагает ваш супруг, – Джеб старался говорить как можно спокойнее и негромко. Он понял, что здесь произошло что-то скверное, очень скверное. Однако внутренний голос подсказал ему, что непосредственной угрозы его безопасности не было. Если он не станет совать нос в чужие дела, то с ним ничего не случится. Он знал это по собственному опыту.