Текст книги "Лето страха"

Глава 9

Когда я вернулся домой, Грейс и Изабелла сидели на крыльце. Иззи – в своем инвалидном кресле, а Грейс пристроилась на ступеньке. Мое сердце слегка екнуло, несмотря на то что вроде они беседовали вполне мирно. На какое-то мгновение увиденное в доме Виннов как бы растворилось, а единственно важным стало вот это – действие, вершащееся на крыльце моего дома. Я ощутил всех нас – вместе, единой семьей.

Обняв Иззи, я обратил внимание на ее необычный наряд – украшенную блестками тенниску, подобранные в тон ей шляпку и сережки, широченные пляжные брюки, с броским красно-черно-оранжевым рисунком, и привычные теннисные тапочки, но – с блестящими шнурками. На лицо наложен свежий грим, а сама она благоухает духами.

Грейс позволила обнять также и себя.

– Ты сегодня прекрасно выглядишь, – сказал я Изабелле.

– Г-г-грейс помогла мне. У нее вкус лучше, чем у т-т-тебя.

– И наверняка терпения тоже побольше, – добавил я.

– У нее просто потрясающие наряды, – сказала Грейс. Она одарила меня взглядом, в котором светилась невысказанная гордость.

Я был совершенно неспособен с ходу понять, каким образом ей удалось так быстро найти путь к сердцу Иззи, но чувствовал – между ними установилось перемирие. А после этого, по-видимому, возникла потребность привести себя в порядок.

Изабелла посмотрела на меня своими большущими темными глазами.

– Я не хочу оп-п-паздывать.

– Обещаю тебе, мы не опоздаем, – заверил я ее. – Но все равно мне понадобится минимум час, чтобы написать и отправить статью. Сможете обе выдержать без меня столько времени?

– Ни в коем случае, – сказала Грейс.

Изабелла кивнула.

* * *

Час спустя я повез Изабеллу в медицинский центр калифорнийского университета на очередное томографическое обследование. Доктора боялись, опухоль продолжает расти. Нас же с Изабеллой эта мысль приводила просто в ужас. Результаты сканирования должны были прояснить ситуацию и, если все же растет, установить, насколько разрослась и в каком направлении.

Свою первую статью о Полуночном Глазе я отправил по факсу Карле Дэнс в «Журнал», а копию из вежливости послал Карен Шульц. В статье я пользовался тем прозвищем, которое убийца сам себе выбрал.

Мне казалось, смерть бродит повсюду, она – вездесуща как воздух.

Наши вылазки из дома, находящегося среди сухих золотистых холмов, в душные, наполненные смогом индустриальные районы города, в одном из которых располагался медицинский центр, всегда казались мне некоей смесью марша смерти и сценами из «Алисы в Стране Чудес». Имелся какой-то привкус сюрреалистичности в этих унылых путешествиях, к которым примешивалась вера в то, что в любой момент кошмар оборвется и мы превратимся в обычных молодоженов, направляющихся в больницу для обычного разговора с гинекологом. На самом же деле мы всего лишь однажды совершили подобную поездку – это случилось за два месяца до обнаружения опухоли, после того как индивидуальный тест на беременность дал ярко-розовый – положительный – результат. Однако ультразвуковое обследование плода не обнаружило никакого сердцебиения. А на следующий день у Изабеллы случился выкидыш. Второй за шесть месяцев. Через два месяца была обнаружена опухоль, и мы поняли: ее организм попросту отказывается дать начало новой жизни, потому что давно уже ведет тайную войну за свое собственное выживание.

Изабелла сидит рядом со мной, глядит в окно, невидная за солнцезащитными стеклами. Вдалеке на востоке маячит в дымке шпиль стадиона «Эйджил». Где-то под нами извивается опаленная солнцем речка Санта-Ана – красноречивое свидетельство пятилетней засухи и грустное напоминание об очередном благе, которое Господь, кажется, украл с наших столов.

Как и обычно во второй половине дня, на шоссе номер пять случилась авария. Мы попали в затор, подъехав вплотную к осевой линии, и нам оставалось лишь поглядывать на огни, сверкавшие впереди.

– А что, если она стала б-больше?

– Не стала.

– Ты действительно думаешь, что не стала?

– Ни в коем случае. Химия уже все там поубивала.

– В том числе и п-п-половину меня самой?

– К сожалению, это так.

– Но ведь я заслужила хоть немного добрых новостей для того, чтобы зарядиться... для того, чтобы изменить...

– Ты заслуживаешь самых лучших новостей на свете.

Мы как раз проезжали место аварии. Три машины стояли на обочине. Прямо на асфальте сидела женщина, спиной упершись в разграничительный барьер, закрыв лицо руками.

– П-п-почему л-люди всегда притормаживают в таких местах и начинают глазеть?

– Думаю, это дает им удовлетворение, что беда случилась не с ними.

– И мои друзья звонят мне тоже поэтому?

– Иззи, это просто нечестно. Твои друзья звонят потому, что они любят тебя. Они просто не знают, что еще можно сделать в подобной ситуации.

– А моя реп-реп... речь становится все хуже, правда ведь?

– Пожалуй, что так, маленькая.

– Слово вижу, а с-с-сказать не могу.

– По мне – так ты говоришь прямо-таки прекрасно.

– И все равно получается хуже, чем на прошлой неделе. Но м-м-может быть, это от лекарства?

– Может быть, – сказал я.

Изабелла внимательно разглядывала место катастрофы, пока мы проезжали мимо, выруливали на шоссе и увеличивали скорость.

Она долго молчала, а потом сказала:

– Прошлой ночью я слышала женский голос в доме. Мне п-п-приснилось, да?

Я сказал ей, что это была Грейс.

– А почему она не м-м-могла остановиться у своей м-м-матери?

– Я думаю, Эмбер в отъезде, – сказал я.

– Ты хочешь, чтобы она осталась у нас?

Я рассказал ей о проблемах Грейс.

Изабелла на минуту задумалась, а потом сказала:

– Все вполне могло бы образоваться, если бы у нее б-б-была другая марть. Я хочу сказать, другая мать.

Я промолчал. Изабелле всегда доставляло удовольствие разносить Эмбер, и я не считал своим долгом лишать ее этого удовольствия. И снова мне в голову пришла мысль о том, насколько же разными, в сущности, они были – полная противоположность друг другу.

– В п-п-последнее время ты с ней не виделся?

– Нет.

– А Четвертого июля? Во время т-т-того обеда на веранде у тебя был т-т-такой взгляд, почти как у Эмбер.

– Нет, Иззи, я уже несколько месяцев не встречал ее.

– Грейс хочет жить с нами?

– Нет, просто она...

– Я не хочу видеть ее в нашем доме! – Изабелла глубоко вздохнула, и ее подбородок вздрогнул. Из-под оправы очков выскользнула слезинка, размазала грим на щеке. – Извини меня, – сказала она.

– Все в порядке.

– Я т-т-так боюсь, врачи найдут, что она выросла.

– Нет, не выросла. Во всяком случае не сегодня.

* * *

– Мы видим некоторое новое образование, – сказал Пол Нессон, указывая на проступившие на томографическом снимке темные очертания опухоли. – Не скажу, чтобы росла она особенно быстро. Впрочем, примерно этого мы и ожидали. Отчасти это обусловлено эффектом массы.

Доктор Пол Нессон, нейрохирург Изабеллы, – молодой мужчина с негромким голосом. Он человек мрачный и в то же время умудряется быть по-настоящему душевным человеком. На фоне всех остальных хирургов, консультировавших нас, Нессон – единственный, кто заявил, что не считает положение Изабеллы полностью безнадежным. Правда, он также сказал, что лекарства от этого заболевания не существует. Он также – единственный, кто выступил со всей определенностью против оперативного вмешательства. Вместо этого ввел прямо в опухоль сразу десять радиоактивных «зерен». Ввел в понедельник, а к пятнице ноги Изабеллы на шестьдесят процентов утратили подвижность.

В течение долгих часов Нессон просиживал с нами в нейрохирургическом отделении, тогда как ноги Изабеллы становились все более неподвижными – начиная с пальцев и выше. Он сказал нам тогда, что утрата функций, «возможно, не является необратимым процессом», но на сегодняшний момент, то есть год спустя, мы убедились в том, что он ошибся.

Никогда мне не забыть взгляда двадцатисемилетней Изабеллы Монро, лежащей в унылой палате, в просвинцованной шапочке, предохраняющей окружающих от вредоносного воздействия радиации, пытающейся пошевелить пальцами, лодыжками, коленями.

– Ну что ж, – сказала она после бесконечного количества неудачных попыток, – я всегда считала, что инвалидные кресла с моторчиками – замечательное изобретение человечества. Доктор, вы сможете подыскать для меня ярко-розовое?

– Мы предоставим вам кресло того цвета, который вы выберете, – сказал он спокойно.

Мы остановились на черном, без моторчика. К тому моменту, когда возникла настоятельная потребность в подобном кресле, концепция ярко-розового цвета уже утратила свою прелесть и актуальность.

Изабелла взглянула на него сейчас, снова перевела взгляд на цветные томографические снимки. Опухоль выглядела на них темной массой, окаймленной красными и желтыми тонами. Она не была больше круглой, мощные радиоактивные зонды превратили ее в бесформенную, ассиметричную массу.

– И что же мы теперь будем делать? – спросила Изабелла.

– Как функционируют ваши ноги?

– Паршиво.

– Еще более ослабли?

– Да.

– А с речью как?

– Тоже х-х-хуже стало. Хотите полюбоваться моими фокусами?

Нессон провел свои обычные невропатологические обследования: проверил коленный рефлекс (практически никакого), глазное яблоко (судорожные подергивания – в избытке), симметрию лица (в норме). Потом попросил ее пройтись.

Изабелла с трудом встала, обеими руками обхватила рукоятку своей палки и с выматывающей душу медлительностью, терпением и сосредоточенностью сделала несколько шагов по комнате. Нессон и я шли по обеим сторонам от нее, готовые подхватить ее. Она развернулась, подошла обратно к своему креслу и буквально рухнула в него.

– Доктор, почему мне не становится лучше?

Нессон ничего не ответил и стал снова просматривать снимки – руки в карманах белого халата, голова чуть наклонена влево. Несколько секунд он стоял в полной неподвижности.

– Я полагаю, настало время проникнуть внутрь и несколько уменьшить объем опухоли, удалить омертвевшие ткани, – сказал он.

– То есть вы собираетесь продолбить мне голову?

– Да, придется сделать это.

– Но, если вы н-н-не хотели оперировать меня год назад, почему хотите сделать это сейчас?

– Изабелла, сейчас сложилась совершенно другая ситуация. Я верю в то, что теперь мы сможем добиться гораздо большего.

– То есть теперь вам уже н-н-нечего терять?

– Пожалуй, можно сказать и так.

Нессон обрисовал предстоящую процедуру, ее риск и возможную пользу – в общем, все, что мы действительно могли приобрести и что могли потерять.

– А каковы мои шансы превратиться в сип-сип-сопливый овощ?

Нессон сказал, что девяносто процентов этих операций проходят, не нанося какого-либо вреда пациенту.

– Нуда, с самого начала мои шансы заполучить такую опухоль не превышали один из двухсот тысяч. Сейчас же вы говорите об од-д-ном шансе из десяти. Не так уж б-б-блестяще, если посмотреть на это моими глазами.

– Мне бы хотелось, чтобы вы как следует подумали над моим предложением. Любая операция сопряжена с определенным риском. Это не очень срочно. Еще пока...

* * *

К машине я катил Изабеллу в полном молчании. Когда мы уселись, она повернулась ко мне.

– Страховка покроет расходы на операцию?

– Конечно.

– Но я не хочу, чтобы залезали в мою голову.

– Не хочешь и не надо. Как скажешь.

– Мне страшно, Расс. Страшнее, чем когда-либо в жизни. Мне кажется, я вообще из этого не выкарабкаюсь.

– Тогда я не позволю им загнать тебя туда. Наконец мы выехали из темного подземного гаража под слепящие лучи июльского солнца.

– Р-р-асс, ты можешь сделать мне одно одолжение? Давай съездим в нашу рощу. Можем прихватить с собой несколько сандвичей, а?

– С удовольствием, – сказал я, улыбаясь, но на сердце стало еще тяжелее, и я крепко вцепился обеими руками в руль. Мне хотелось рвать и метать, крушить все, что попадется под руку, кричать изо всех сил моих легких и проклинать Создателя, но время для этого было сейчас неподходящее. Всегда для чего-то время неподходящее.

* * *

Роща – апельсиновая. Называется она Валенсия. В действительности это одна из последних рощ, принадлежащих компании «Санблест». Находилась она долгое время под неусыпным контролем моего отца, Теодора Фрэнсиса Монро.

Для нас же с Изабеллой эта роща приобрела особое значение воскресным вечером шесть сентябрей назад, после того дня, когда я верхом на лошади вместе с отцом отскакал по территории ранчо, проверяя состояние ирригационных сооружений, уровень сахара в плодах, а также вред, нанесенный браконьерами и грызунами.

Для нас с отцом это был самый обычный рабочий день, длинный, приятный, наполненный разговорами, включающими и жалобы отца, неизменно сводящиеся к сокращению размеров ранчо «Санблест». Я же в тот день пребывал в довольно рассеянном состоянии.

Я любил своего отца, но в характере отца был цинизм, который он взращивал так же заботливо, как и урожай цитрусовых, а также – некая замкнутость, заставлявшая людей недолюбливать его и избегать его общества. Он пытался передать эти качества мне, словно они – великие дары, и я готов был принять их, особенно в те моменты, когда находился в его обществе. Расставаясь с отцом, я неизменно ощущал себя более сильным, хотя одновременно и более юным. Но, подобно большинству людей, прикрывающих себя от постороннего глаза шитом некоей черствости, мой отец непреднамеренно и незаметно для себя порой обнаруживал свою истинную суть – удивительную мягкость.

В жизни моего отца было три ценности, по отношению к которым я никогда не видел проявления никаких других чувств, кроме как почтения и заботы: моя мать, Сюзанна, росшие на его деревьях апельсины и люди – в первую очередь мексиканцы, – которые на него работали. Разглядывая его из дня сегодняшнего, я могу сказать: он всегда был (и есть до сих пор) одним из тех, кто отечески относится к людям и проявляет это в самых старомодных формах – галантно оберегает собственную супругу, до последнего вздоха охраняет свой очаг, умело руководит своими подчиненными, а также крайне настороженно относится ко всем незнакомцам, в первую очередь к мужчинам, и в особенности – к похожим на него самого.

Скажу также, что, несмотря на все мои попытки возвыситься над отцом, а все сыновья пытаются сделать это, на мне и по сей день лежит отпечаток всех его недостатков и всех его благословенных качеств. Так что можно сказать, я – типичный сын своего отца.

Именно этот факт более, чем что-либо другое, позволил Эмбер одурачить меня. В моей душе вызвало безрассудную, немую ярость то, с какой бесцеремонностью она вырвала из моей жизни Грейс, причем вырвала еще до того момента, как Грейс появилась на свет и стала частицей моей жизни.

Нет особой необходимости говорить о том, что на моего отца все связанное с Эмбер Мэй, за исключением ее ошеломляющей красоты, производило поистине ужасающее впечатление. Довольно скоро они возненавидели друг друга.

* * *

Ближе к вечеру мы с отцом пожали друг другу руки у ограды ранчо, и я уехал. Холостяк Рассел даже в тридцатичетырехлетнем возрасте продолжал оставаться маменькиным сынком – матушка и в тот день прислала мне огромную коробку еды, что дало мне возможность не возвращаться сразу домой. Я поехал по одной из грязных дорог, что тянулась вдоль гребня холма, сворачивала у кромки изумрудно-зеленой рощи и заканчивалась в моем самом любимом на территории ранчо «Санблест» местечке.

Этот уголок апельсиновой рощи – необыкновенен, и работники фермы любят устраивать там ленч, а вечерами в пятницу и обед. Сначала, несколько лет назад, как рассказывал отец, там был всего лишь один стол, сделанный из старой перевернутой кабельной катушки. Стульями служили упаковочные ящики, позаимствованные на складе. Но со временем и – как я позднее узнал – с помощью отца несколько деревьев пересадили на другой участок, а на их месте соорудили большую палапу – нечто вроде павильона: на площадке утрамбованной земли расставили восемь длинных столов и рядом с дорогой, у входа, воздвигли внушительного вида керамический фонтан, изображающий Святого Франциска Ассизского в окружении поклоняющихся ему. Мой отец помог и в укладке трубы, по которой в фонтан подавалась вода.

Мальчишкой я проводил много часов в этой роще – когда с рабочими, а когда и совсем один, – подолгу сидел в тени деревьев, слушал шелест воды, омывающей обутые в сандалии ноги Святого Франциска, и глядел на зеленеющие плантации цитрусовых, простиравшиеся к югу и в сторону иссушенных, изуродованных западных холмов. Именно там, на площадке между столами, я танцевал с первой в своей жизни девушкой, и было это в пятницу, лет эдак тридцать назад. Именно там я впервые в жизни напился – по-моему, это случилось в тот же вечер, когда я впервые танцевал. А еще раньше, когда я учился в четвертом классе, мое сердце было разбито девочкой по имени Кэти, и в течение целых двух месяцев все уик-энды я проводил в тени палапы, строча ей письма, которые, однако, так и не были отправлены, и всей душой сочувствуя самому себе. «Ты можешь покинуть меня, – помню я строчку из одного письма, – но я навек сохраню в себе это чувство».

Конечно, в связи с упадком ранчо «Санблест» сильно изменился и мой любимый уголок. Резко сократилось число рабочих мест, и теперь по воскресеньям никто больше не работает.

В тот сентябрьский вечер, когда после проведенного с отцом рабочего дня я ехал туда, я не ожидал никого встретить там.

Припарковавшись, я направился к теперь уже покосившемуся, покрывшемуся водорослями фонтану, на ходу оглядывая обветшавшую палапу.

К своему немалому изумлению, я увидел, что за одним из столов, в тени деревьев, сидит девушка и смотрит в мою сторону.

Больше всего в тот момент меня поразила белизна блузки на фоне зелени росших позади нее деревьев. Остальные детали ее облика, казалось, сливались с этими деревьями, как если бы сама она была частью их, а деревья лишь позволили ей удалиться от себя ровно настолько, чтобы сесть за стол, но в любую секунду были готовы вобрать ее в себя обратно. По мере моего приближения очертания ее становились все более отчетливыми. Волосы у девушки собраны в небрежно уложенный узел. Перед ней – раскрытая книга. Глаза – спокойные. Очень темные глаза.

– Извините за беспокойство, – сказал я.

– Вы меня совсем не побеспокоили.

– Вот решил наведаться в одно из самых моих любимых мест на земле.

– Мое тоже. По воскресеньям здесь особенно хорошо.

На мгновение я отвел от нее взгляд, быстро оглядел «кантину» и снова стал смотреть на нее. Простенькие серебряные колечки в ушах слабо поблескивали на фоне черных волос и смуглой кожи.

– Что вы читаете? – спросил я, чтобы получить хоть какой-нибудь предлог для разговора.

– Уэллес Стивенс. – Она взглянула на меня и опустила взгляд на раскрытые страницы. С неуместным удовольствием я заметил – на ее левом безымянном пальце нет обручального кольца. Между тем она начала читать:

Медленно плюш на камнях

Сам превращается в камень.

Женщины становятся городами.

Дети становятся полями.

А мужчины – волнами и – сливаются в море.

– "Мужчина с синей гитарой", – сказал я.

Никогда еще я не испытывал такой благодарности к судьбе за то, что я знал эту поэму, и наверняка не испытаю впредь.

Она впервые улыбнулась, скупой улыбкой, но я почувствовал, она довольна, что я знаю эту поэму.

– Мы как раз сейчас изучаем его творчество в университете.

– Я тоже когда-то изучал его в том же университете. Правда, давным-давно.

Она отложила книгу.

– Вы здесь работаете?

– Мой отец – здешний управляющий.

– А мой – один из работников. Джо Сэндовал.

– Я встречался с ним. Меня зовут Рассел Монро.

– Изабелла Сэндовал.

И сразу между нами влезло как живое существо – молчание: никак я не мог придумать, что сказать еще.

Девушка снова улыбнулась и тут же взяла со скамьи и положила на стол довольно внушительных размеров холщовую сумку. Из нее извлекла две банки пива.

– Хотелось бы предложить вам что-нибудь поесть, но это все, что я взяла с собой.

– А я бы с удовольствием предложил вам выпить, но у меня есть только двадцать фунтов еды. Я принесу, хотите? Она в машине. Моя матушка готовила. Обычно у нее получается очень вкусно.

Девушка неожиданно скорчила смешную рожицу и тут же кивнула. Когда я двинулся от машины с объемистой коробкой материнских даров, Изабелла Сэндовал залилась громким смехом, причем смеялась она явно надо мной.

Я как бы взглянул на себя ее глазами: рослый тридцатичетырехлетний лбина несет коробку с едой, изготовленной любящей матерью, чтобы разделить ее с симпатичной девушкой, с которой познакомился две минуты тому назад. Я рассмеялся следом, – покраснев при этом, – и смех исходил из тех уголков моей души, которые я тщательно оберегал от отцовского цинизма, равно как и от собственной тупой убежденности в том, что значит быть настоящим мужчиной.

Я сразу влюбился в смех Изабеллы, а несколькими часами позже начал влюбляться и во все остальное. Буквально глаз не мог отвести от нее. Это было самое чистое, самое громадное и самое простое чувство, которое когда-либо испытывал, и никогда с тех пор мне не довелось испытать ничего даже близко на него похожего. В тот момент я был уверен, что мое опьянение будет длиться целую мою жизнь. Но все это оказалось – когда мы шесть лет спустя возвращались с Изабеллой из больницы – гораздо сложнее и много, много больше, чем целая моя жизнь.

* * *

Я медленно въехал в рощу и развернулся, чтобы максимально сократить путь, который Изабелле предстояло пройти. Следы ее палок оставляли на земле две дорожки ровно очерченных кружочков с обеих сторон от нее. Мне показалось, ушло несколько часов на преодоление нескольких ярдов. Неожиданно она начала падать, но я успел подхватить ее.

Когда мы наконец разместились за одним из столов под палапой, Изабелла сняла бейсбольную шапочку, а я стал доставать еду. Она вопросительно посмотрела на меня, когда я принес из машины свою фляжку и поставил ее на старый, сколоченный из красного дерева стол.

– Ты забыла пиво, – сказал я, улыбнувшись.

Изабелла улыбнулась в ответ. Я отхлебнул из фляжки.

Мы ели, а солнце пока волокло себя над вершинами западных холмов и начинало медленно клониться к закату.

Виски обожгло мне внутренности и тут же с нарастающей скоростью стало растекаться по периферии.

Ни один из нас не проронил ни слова. Мало найдется в человеческой жизни более мучительных вещей, чем волшебное место, потерявшее свою былую магию.

В свете догорающего дня окружавшие нас деревья и холмы приобретали пронзительную отчетливость, а каждый комок земли, каждая крупица почвы казались изолированными друг от друга, совершенно одинокими.

«Виски, – подумал я, – смягчит горечь этой потери».

– Ты хорошо себя чувствуешь? – спросила Изабелла.

– Нормально.

– Мне не н-н-нужна операция, правда ведь?

– Нет, – сказал я, снова глотнув из фляжки. В этот момент в небо взмыла с гортанным криком пара голубей. Можно было только удивляться красоте и стремительности их полета. Они все уменьшались и уменьшались и вскоре исчезли совсем.

– Я бы не обиделась, если бы ты куда-нибудь уехал – на воду, – сказала она и тут же поправилась, – на время.

– Не хочу я никуда уезжать.

– Если бы я была на твоем месте, я бы уехала.

– Даже если бы я уехал, я все равно остался бы с тобой.

– Как прикованный. Ко мне.

– Нет! – спокойно сказал я, хотя внутри меня этот же голос заорал благим матом: "Да! Да! Прикованный! Прикованный к якорю! Похороненный! Пей же!"

– Помнишь, что ты сказал мне, когда мы в последний раз говорили... о... это...

Я не помнил.

– Ты сказал, что с-ста-ставаться... остаться со мной – благородное дело.

– Я не имел в виду ничего дурного.

– А я не хочу, чтобы ты оставался со мной. Я всегда х-х-хотела сама заботиться о тебе. Потому что у тебя тяжелый характер, и я знаю, тебе кто-то нужен. Мне хотелось, чтобы этим человеком была я.

– Ты и есть этот человек, Изабелла, только ты! – "Лжец! Дешевка! Дурак! Пей свое виски!" – орал голос внутри.

– Как бы мне хотелось снова заниматься с тобой любовью.

– Я в этом виноват.

– Ты бы мог закрыть глаза.

– Я знаю.

– Мне не хотелось бы, чтобы ты ради этого ходил в какое-то другое место.

– Никогда в жизни. Мне нужна только ты. Я сделал большой глоток.

Солнце очень медленно ползло по небу. На мгновение я взглянул на свои руки – какие же сухие, и жесткие, и испещренные жилами!

– Знаешь, что на свете самое х-х-худшее?

Я покачал головой. Слишком много, казалось, на свете таких вещей, из которых можно выбрать самое худшее.

– Потерять тебя.

Я встал и с фляжкой в руке подошел к находившемуся за спиной Изабеллы краю прогалины.

– Я не позволю этому случиться, – сказал я. – Это не может случиться. Это единственное, что они не смогут отнять у нас.

Тут мне глаза словно обожгло, и я закрыл их, но слезы все же вырвались наружу. Я поднял фляжку и осушил ее до дна. Никогда не хватает.

– О, – услышал я позади себя ее голос. – О Расс... вот ведь черт.

Когда я обернулся, чтобы посмотреть, в чем дело, ее голова резко кренилась вправо, лицо дергалось, правое плечо было приподнято и билось в конвульсиях, рука дергалась так, словно ее сотрясало высоковольтное напряжение. Глаза были широко раскрыты.

Этот приступ оказался самым сильным за все время ее болезни – сильнее даже того, первого, который произошел полтора года тому назад. Я подбежал, обхватил ее сотрясающееся тело, прижался лицом к ее сильно дергающейся щеке. Наверняка у нее возникло ощущение, что она – в моих руках – оказалась в плену чьей-то враждебной силы. Слова ее были медленны, едва выдавливались ею, за гранью понимания:

– Так ша-а-ак што с-с-сделать... э... о... тебе... бо-о-олш это не-е-е пов-в-втотс...

Я засек время по часам. Как всегда: одна минута и сорок пять секунд. Вы ни за что не поверили бы, какими долгими могут быть эти минута и сорок пять секунд.

Но вот Изабелла как бы слегка осела, откинулась в своем кресле – демоны покинули ее. Сердце билось учащенно. Она глубоко вздохнула и стала медленно выпускать воздух из легких.

– Я сорась сдеть то.

– Что ты собираешься сделать, Из?

– Операцию. Я собираюсь р-р-разрешить им сделать ее.

По пути домой ее речь стала намного чище. Она спросила меня, понял ли я, что она говорила во время приступа? Я покачал головой.

– А мне самой казалось все таким п-п-понятным. Я сказала, что мне очень жаль причинять тебе такое беспокойство. И что я не хотела, чтобы это случилось.

Я обнял ее, прижал к себе.

– Я знаю, маленькая. Знаю.