Текст книги "Дейвид Гаррик. Его жизнь и сценическая деятельность"

Глава V. Последние годы сценической деятельности

Покончив с антрепренерской деятельностью знаменитого артиста, я могу теперь перейти к тем немногим событиям его жизни, которые мне осталось еще рассказать. Первое место среди них занимает его путешествие на континент. Выше мне приходилось говорить об упадке популярности Гаррика, который стал особенно заметен в начале 60-х годов. В 1761 году умер Рич, и наследники его выбрали из своей среды некоего Бирда для заведования театром. Этот джентльмен очень любил музыку и решил ввести оперу на подмостки Ковент-Гардена. Судьба ему покровительствовала. Мисс Брент, молодая ученица Арна, отвергнутая почему-то Гарриком, заключила контракт с Бирдом. Ей суждено было создать себе крупную известность. Таким образом, сборы в Друри-Лейне сделались еще хуже, и часто Гаррику приходилось играть перед пустым залом. Дело дошло до того, что однажды спектакль с участием миссис Сиббер и самого директора дал всего сбора около 40 рублей!!! Конечно, это должно было удручающе подействовать на Гаррика. К тому же здоровье его жены требовало серьезного лечения… Драматический писатель Кольман взялся руководить театром в отсутствие антрепренера, верный Джордж был налицо, и причин оставаться в Лондоне дольше не существовало.

Поездка в Париж была давнишней мечтой Гаррика: еще два года назад он говорил известному романисту Стерну, что собирается заглянуть в столицу Франции, и его самолюбию было, вероятно, очень лестно, что его там знали и ожидали с нетерпением и любопытством. В 1763 году он наконец выехал вместе с женой из Лондона. Перед отъездом Гаррик подписал ангажемент с Повелем, молодым клерком из Сити, декламацию которого ему удалось слышать в одном из клубов. Конечно, он приобрел чистую тетрадь с твердым намерением записывать все свои впечатления, но… как всегда это бывает, скоро забросил свой дневник. Путешественники того времени несколько отличались от современных туристов: поездка на континент (особенно в Италию) стоила очень дорого и потому была далеко не всем доступна. За границу отправлялись или люди очень состоятельные, или очень известные: те и другие захватывали массу рекомендательных писем и могли таким образом проникнуть в среду, почти закрытую для нас, то есть в дома знаменитых ученых, литераторов и знати. Впрочем, в Париже Гаррику это было сделать очень легко: французы охвачены были в то время страстною англоманией, и для знаменитейшего из английских артистов все двери, конечно, были открыты. Четверги барона Гольбаха, среды Гельвеция, приемные дни госпожи Неккер и так далее, и так далее – погрузили его сразу в веселое и остроумное общество французских писателей и ученых. Один из его соотечественников, мистер Невиль, устроил вечер, на котором собрал все, что было интересного в Париже. Среди гостей встречаются такие имена, как Гримм, Дидро, Мармонтель, Д’Аламбер. Знаменитая французская артистка Клерон также находилась среди приглашенных, но героем вечера был Гаррик. Конечно, все нетерпеливо ждали случая, чтобы познакомиться с талантом знаменитого артиста, но вместо того, чтобы прямо попросить его об этом, французы с обычною своею галантностью уговорили Клерон прочесть несколько монологов и тем как бы вызвать Гаррика на то же самое. Он изобразил сцену с кинжалом в «Макбете», проклятие Лира и постепенное опьянение засыпающего Джона Брута. Конечно, французы были в диком восторге, и Гаррику не удалось так дешево отделаться. Среди других сцен он рассказал одну, выхваченную прямо из жизни лондонской уличной толпы: мальчишка несет лоток с тортами, но неожиданно спотыкается и роняет их; недоумение и оцепенение его переходит мало-помалу в ужас и заканчивается ревом отчаяния, самого горького и самого беспомощного. Французы долго вспоминали этот вечер, а Мармонтель написал ему на другой день письмо, полное комплиментов и восхищения.

Один из первых визитов Гаррика был, конечно, в Comédie Française, которая показалась ему на первый взгляд грязной и темной. Труппа театра была в то время превосходной: в первом ряду выделялись Клерон и Дюмениль, две трагические героини; первая – вся искусство, красота и пластика, вторая – сама простота, жизнь и естественность. Клерон была знакома с Гарриком еще в первый приезд его в Париж (1751); он тогда еще предсказал, что она сделается великой артисткой, и предсказание это сбылось. Из мужчин выделялся Лекен, который, однако, не был еще тогда знаменитостью, и Превиль – превосходный, хотя и несколько «однообразный» комик. Со всеми ними Гаррик сошелся очень близко. Как только он прибыл в город, театральное товарищество, с истинно французской любезностью, почтило его поздравлениями с приездом и билетом для беспрепятственного входа в театр. Среди всевозможных увеселений быстро пролетели несколько недель, и знаменитый артист с сожалением оставил Париж. Он объехал почти всю Италию, встречая везде такой же ласковый прием, и имел случай еще в нескольких местах показать силу своего таланта. По несчастию, в Мюнхене с ним случилось сильное разлитие желчи, которое продержало его целый месяц в постели. Парижские друзья не узнали его, когда он снова попал в их общество.

Но, помимо болезни, он не мог уже теперь вполне наслаждаться свободной и веселой жизнью туриста. Друри-Лейн неотразимо тянул его назад, в Лондон, а «идол популярности» не давал спать «забытому» артисту. Дело в том, что пока знаменитейшие и умнейшие французы превозносили его до небес, живописцы писали с него портреты и в театре парижская публика смотрела больше на него, чем на сцену, – там, по ту сторону Ла-Манша, восходила на театральном горизонте новая звезда, которая заставила англичан на время забыть своего отсутствующего идола. Имя Повеля, молодого клерка, определенного Гарриком на сцену Друри-Лейна, было у всех на устах, и успех его сулил знаменитому артисту нового соперника. Положим, эта звезда была одним из тех метеоров, которые промелькнут и мгновенно исчезнут; но ни Гаррик, ни лондонская публика тогда еще не сознавали этого. При таких обстоятельствах зависть, в которой обвиняли Гаррика по отношению к молодому актеру, была бы вполне понятна и извинительна со стороны человека, жившего поклонением толпы… Очень может быть, что Гаррик и завидовал Повелю… Мне кажется только, что тем большей заслугой с его стороны является доброе, честное и безукоризненно джентльменское отношение к сопернику, о котором свидетельствует переписка его с этим последним; своим же друзьям он писал, что охладел к сцене и думает навсегда ее оставить; но это было временное равнодушие, порожденное успехом соперника.

О пребывании Гаррика в Париже сохранилось столько анекдотов, что рассказать их все решительно невозможно. По своему обыкновению, он много дурачился и выкидывал разные шутки, несмотря на болезнь и скверное настроение духа. Мармонтель рисовал с него свой известный портрет, который изображает Гаррика-комика, отворяющего дверь и весело смотрящего на пасмурного Гаррика-трагика. Скучая во время сеансов, артист забавлялся тем, что ежеминутно поражал художника, принимая самые разнообразные личины. Он часто и многим показывал свою «гамму страстей», передавая своим подвижным лицом постепенное развитие целого ряда ощущений. Или, катаясь вечером с Превилем, который изображал человека навеселе, он находил, что «ноги этого артиста недостаточно пьяны», и сейчас же разыгрывал перед ним целую сцену, представляя английского сквайра, который после веселого обеда возвращается верхом в свой загородный замок. Гаррик за несколько месяцев превратился в настоящего француза, и все узнавшие его в Париже сохранили с ним дружбу на всю жизнь. Через два года после его отъезда они говорили историку Гиббону с истинно французским самообожанием: «Ah, ce monsieur Garrick était fait pour vivre parmi nous!»[7]7
  Ах, этот господин Гаррик создан, чтобы жить среди нас! (фр.)


[Закрыть], и знаменитый историк видел еще в лавках Парижа портреты своего друга, которые шли очень ходко. Слава Гаррика из Парижа проникла и к нам: Екатерина II через своего посла приглашала артиста дать четыре представления в Петербурге, предлагая ему за них 12 тысяч рублей, но он отговорился болезнью и предпочел поскорее вернуться на родину.

Наконец 27 апреля 1765 года Гаррик был снова в Лондоне. Друзья его работали усердно и, зная, вероятно, затаенные желания артиста, не хотели и слышать о его уходе со сцены. Гаррик, однако, кокетничал и уверял, что играть больше никогда не будет. Тогда на него подействовали через короля, который любезно просил актера доставить ему еще раз возможность посмотреть его на сцене. Конечно, Гаррик не мог отвечать отказом на такое лестное приглашение, и его имя появилось на афише. Артист выступил «по желанию короля» в «Много шума из ничего». Вероятно, сердце его сильно билось, когда он снова появился на подмостках: этот спектакль решал всю его будущую судьбу. Но напрасно Гаррик боялся: театр был набит сверху донизу, и успех был громаден. С этих пор и до конца своей сценической карьеры он пользовался неизменным расположением публики, и одно имя его по-прежнему наполняло зрителями театр. Между тем он готовил к постановке новую свою пьесу «Тайный брак». Англичане включают ее в число немногих драматических произведений XVIII века, достойных внимания потомства, и в области комедии ставят имя Гаррика почти наряду с Голдсмитом и Шериданом.

Джонсону в минуты раздражения случалось говорить, что «Дейви в своем роде забавный малый, но он не поэт и не ученый». Это мнение, сильно обижавшее артиста, так как он с особенным уважением относился к своему бывшему учителю, в сущности было вполне справедливо. Гаррик был несомненно человеком талантливым, и эта талантливость сказывалась во всем, к чему он прикасался. Поэтому его поэтические произведения читались в свое время не без удовольствия (ода на смерть Пельгэма, например, выдержала за шесть недель 4 издания), а пьесы имели серьезный и продолжительный успех. Он совершенно свободно владел стихом, был остроумен, знал сцену, как никто, и прочел на своем веку столько драматических произведений, что громадный запас типов, сюжетов, отдельных сцен и метких замечаний всегда был у него наготове. Но этим и исчерпываются его данные как писателя: литературного таланта в строгом смысле слова у него не было. Он не дал ни одного вполне нового типа, и ни одно из его произведений не пережило XVIII века. Насколько сценическая его деятельность отличалась оригинальностью и глубиною концепции, правдою и простотою выполнения, настолько же писательская – носит следы поверхностности, чужого влияния – преимущественно французского – и некоторой искусственности. Все силы его таланта ушли на сценическое дело, и немногое он мог уделить литературе. Да и кроме того: когда было писать Гаррику? Он был не только актером, но и антрепренером самого большого театра в Лондоне; светские вкусы влекли его в клубы и модные гостиные, где он блистал, может быть, еще больше, чем на сцене… Урывками и между прочим мог он хвататься за перо, чтобы приспособить французскую пьесу, написать свой собственный небольшой фарс или настрочить пролог. Поэтому-то ничего глубокого и оригинального не удалось создать Гаррику. «Тайный брак» так же ординарен, как и все другие пьесы, помещенные в собрании его драматических произведений. Маловероятный, совершенно условный сюжет, старые типы, истрепанные и потертые от частого употребления, и некоторая растянутость – вот отрицательные свойства комедии Гаррика. Но я думаю, что в глазах не очень взыскательных современников все это искупалось легким жизненным диалогом, часто блестящим и остроумным, искусным развитием несложного плана и тем добродушным юмором, которым полны все создания артиста. Вообще, эта пьеса не лучше и не хуже массы других комедий XVIII века, характеристику которых читатель найдет у Тэна.

Но были другого рода произведения, в которых Гаррик действительно не уступал почти никому из своих современников. Я говорю о более легком жанре: прологах, эпилогах, салонных стихотворениях и эпиграммах. Он умел быстро, на лету схватывать всю «внешность» предмета, не стараясь проникнуть внутрь его, и с помощью остроумия и своих разнообразных, хотя и поверхностных, знаний немедленно находил для своего впечатления самый подходящий образ. Пролог он мог написать в какие-нибудь полтора часа, и пролог настолько бойкий и блестящий, что он казался даже талантливым. Модные стихи писали тогда решительно все, и для светского человека невозможно было не уметь сказать при случае удачного экспромта. Поуп в начале столетия достиг решительной виртуозности в этих двух жанрах, и, конечно, Гаррик даже не приближался к нему. Но среди современников артист блистал своими мелкими стихотворениями. Лучше всего удавались у него, однако, эпиграммы, и по меткости, краткости и силе они не оставляют желать лучшего. Но его «экспромты» не всегда сочинялись сразу, тут же, и часто обдумывались за несколько месяцев: артист не довольствовался своим собственным блеском и усиленно старался увеличить его разными маленькими хитростями. Особенное же пристрастие чувствовал он к письмам. Вообще, тогда любили и умели вести умную и изящную переписку. А Гаррик, как большинство мягких и добрых людей, хватался за бумагу каждый раз, когда ему нужно было сказать что-нибудь неприятное. Таким образом, его переписка состояла не только из дружеских, но и деловых посланий. «Написать хорошее письмо» было его страстью, и действительно, в этой области он дошел до редкого совершенства. Гаррик был всегда очень аккуратен и не только хранил все полученные письма, но и снимал копии со своих; таким образом получилась та громадная «Переписка» знаменитого артиста, которую издал в двух больших томах in quarto мистер Боден в 1832 году.

За время пребывания Гаррика в чужих краях актеры театра Ковент-Гарден основали фонд для вспомоществования престарелым и бедствующим артистам. Гаррик был возмущен до глубины души, что ему не было сделано по этому поводу никаких предложений. Дело в том, что он уже давно лелеял эту мысль и, конечно, своим влиянием дал бы обществу необходимые средства и протекцию. Но это была одна из «штук», которой добрые товарищи хотели уязвить своего знаменитого собрата. Немедленно он основал такое же общество для артистов Друри-Лейна и всю свою жизнь самым серьезным образом заботился о его процветании. Каждый год он играл для увеличения фонда, пожертвовал в кассу общества в разное время до 50 тысяч рублей, подарил ему два дома (но потом по просьбе администрации заменил их денежным эквивалентом), играл свой последний спектакль в пользу «недостаточных» артистов и по духовному завещанию снова оставил им два выкупленных дома.

В его же отсутствие Рейнольдс, знаменитый художник, добрый и умный человек, сохранивший дружбу с Гарриком до конца его жизни, основал клуб, который впоследствии получил название «Литературного». В него вошли первоначально 9 членов, все друзья или близкие знакомые Гаррика. Приятели собирались по пятницам в таверне, скромно ужинали, вели литературные беседы и расходились между 11 и 12 часами. Нет ничего удивительного, что Гаррик, узнав от Рейнольдса об этом клубе, воскликнул: «Мне это очень нравится… я запишусь к вам!..» Но доктора Джонсона возмутили эти слова. «Он запишется к нам?.. – закричал старик. – Но примем ли мы его? Первый вельможа Англии не имеет права говорить с нами таким языком!..» Позднее он заявил своей приятельнице миссис Трель, что положит Дейвиду черный шар, если тот вздумает баллотироваться. А так как Гаррик знал, что, по уставу клуба, избрание нового члена должно было происходить с единогласного одобрения, то он воздержался на время от баллотировки. Понятно, что его волновало и мучило такое отношение Джонсона. Впрочем, в 1774 году, когда Гаррик был официально предложен в члены клуба, его старый учитель отнесся очень сочувственно к этому избранию, а после смерти знаменитого артиста требовал, чтобы на его место в течение года, по крайней мере, никто не баллотировался, ибо он находил, что ни один человек не может заменить своим обществом Гаррика.

Между тем время шло и уносило с собою близких людей артиста одного за другим: еще в 1764 году умер Хогарт, знаменитейший художник Англии, и Гаррик почтил его память известною эпитафией. За ним, в 1765 году, последовали Сиббер и Джеймс Куин; последний давно уже оставил сцену и проживал на покое в Бате. Они были соперниками с Гарриком, и официально-холодные отношения, казалось, навсегда останутся между ними. Но однажды они встретились в знакомом доме и случайно остались вдвоем… делить им больше было нечего, так как Куин давно уже оставил сцену, поэтому он решился прервать молчание. Старик знал, чем можно было скорее всего тронуть собеседника, и, подойдя к нему, мягким и ласковым голосом спросил о здоровье миссис Гаррик. С этих пор они сделались самыми интимными друзьями. За Куином следовала миссис Причард, лучшая леди Макбет и незаменимая Беатриче («Много шума из ничего»). Клайв тоже покинула Гаррика, уйдя со сцены и поселившись в окрестностях Лондона. Таким образом, редела все больше и больше та фаланга знаменитых артистов, которую создала антреприза Гаррика. Его окружали теперь новички – люди другого закала и других талантов. Плата актерам страшно повысилась, претензии их тоже, а добросовестного отношения к делу замечалось все меньше и меньше. Сам он уже старился и уставал вечно волноваться, ссориться и бороться. Его неотразимо влекла к себе спокойная жизнь зажиточного английского джентльмена, общество по-прежнему любимой жены, богатая библиотека и высший свет, куда он всю жизнь старательно прокладывал себе дорогу. И действительно, на последних годах его деятельности заметна уже печать усталости: дела театра интересуют его меньше, реже он вникает в закулисные дрязги, актеры распускаются, и затруднения растут все больше и больше. Ко всему этому присоединилась глупая выходка какого-то джентльмена, который держал пари о его возрасте и решил печатно предложить вопрос, сколько ему лет. Вообще, намеки на старость, грубые и решительные, стали время от времени появляться в газетах и памфлетах: враги его наконец нашли преступление, в котором с полным правом могли обвинять знаменитого артиста.

В 1774 году умер Лэси, и его наследник начал мучить Гаррика различными недоразумениями. Все это казалось ему очень скучным. Было время подумать об отдыхе. Тем более что подагра, подозрительные боли в желудке и постоянные разлития желчи давали о себе знать все чаще и чаще. Наконец на 60-м году своей жизни он решил окончательно оставить сцену. Давно уже подыскивал он выгодных покупателей, чтобы сбыть им свою часть патента. В 1776 году три джентльмена предложили ему сумму в 350 тысяч рублей; если мы вспомним, что 28 лет тому назад Гаррик заплатил всего 80 тысяч рублей, то предложение это покажется нам очень выгодным. Артист смотрел на него так же, и условие было вскоре подписано. Среди трех джентльменов, купивших патент, находился знаменитый впоследствии автор «Школы злословия» Р. Б. Шеридан. Таким образом, теперь уже ничто не удерживало Гаррика в театре. И действительно, он очень скоро открыл тот блестящий ряд спектаклей, который закончил славную сценическую карьеру английского гения.

Это была непрерывная цепь сумасшедших, небывалых успехов. Все пришло в движение: толпа народа дежурила вокруг Друри-Лейна день и ночь; из-за билетов происходила настоящая драка, и несчастного Гаррика буквально рвали на части. Самые близкие друзья не могли простить ему, если не получали достаточного количества билетов, и мучили его своими брезгливыми и недовольными письмами. Слух о том, что Гаррик покидает сцену навсегда, пронесся по всей Англии, проник в Париж и в Германию. И вот мы видим странное, почти невероятное явление: со всех концов Европы потянулась толпа, жаждавшая увидеть хоть раз знаменитого артиста. Ни трудности путешествия, ни разбои, особенно усилившиеся в то время на почтовых дорогах Англии, не устрашали и не останавливали этих людей… Все их помыслы были там, в далеком Друри-Лейне, где величайший артист нового времени прощался навсегда с публикой. Он выделил целый ряд своих лучших комических и трагических ролей и в апреле 1776 года начал играть их «в последний раз»…

Для прощального спектакля Гаррик выбрал «Ричарда III», которым он начал свою карьеру. Но боязнь за свои силы, которые так нужны ему были в этот день, заставила артиста отказаться от этой мысли. «Ричард» шел 5 июня, «по желанию короля» и в присутствии всего двора. Публика была поражена тем юношеским жаром, силою и увлечением, которые выказал в этот вечер ее старый любимец. В сцене битвы он решительно напоминал дни своих первых дебютов. В роли леди Анны выступила молодая артистка, которой сильно покровительствовал Гаррик. Критика относилась к ней очень враждебно, публика едва терпела ее в главных ролях, а злые на язык примадонны Друри-Лейна прозвали ее «Венерой Гаррика». Еще год назад ему рекомендовали молодую провинциальную артистку, у которой были все данные, чтобы выдвинуться на сцене. Осторожный антрепренер дважды посылал своих агентов смотреть ее и наконец заключил контракт. Он не только выдвигал всеми средствами артистку, но дал ей еще три роли в своих прощальных спектаклях, чтобы «зарекомендовать» ее перед своим уходом. Но молодая женщина была еще очень неопытна. Она плохо держалась на сцене, не знала, что делать с руками, и производила впечатление начинающей любительницы.

«Лондонский журнал» провозгласил ее «жалкой леди Анной», а «Утренняя хроника» решительно заявила, что она чересчур неопытна для столичных театров. Этой молодой женщине суждено было сделаться впоследствии величайшей артисткой Великобритании. Имя Сарры Сиддонс известно каждому любителю театра, но честь ее «открытия» всецело принадлежит Гаррику. К сожалению, он еще раз натолкнулся на неблагодарность и злобу: при жизни знаменитого артиста публика и актеры обвиняли его в излишнем пристрастии к ничтожной дебютантке; после его смерти Сиддонс решилась обвинить своего лучшего доброжелателя в зависти и притеснениях, – таким жалким приемом она думала объяснить свои первые неудачи на сцене Друри-Лейна. Гаррик прощался с трагедией в «Лире». Вот что писала молодая, известная впоследствии поэтесса Анна Мор об этом спектакле: «В понедельник он играл короля Лира, и я буквально не могу до сих пор опомниться от страшного впечатления этого вечера. Каждый раз, как я его вижу, мне кажется, что он не может играть лучше; но этот спектакль все считают одним из величайших проявлений сценического гения. Сегодня я была в Лейчестер-Филдсе, и сэр Джошуа (Рейнольдс) заявил, что только теперь, через три дня, он начинает разбираться в громадном впечатлении, произведенном на него Гарриком. Стремление видеть его выше всего, что вы можете себе представить. Герцогини и графини теснятся в самых верхних ложах: страх пропустить его последние спектакли так велик, что сбавил спесь даже тех из них, которые ездили прежде в театр, чтобы только показывать себя толпе. Теперь они готовы кланяться до земли, чтобы получить место хоть в райке».

После «Лира» произошла трогательная сцена. Великий артист окончил свою роль. Занавес медленно опустился, скрывая от публики старого короля и его несчастную дочь. Не выпуская руки своей Корделии, Гаррик поднялся со сцены и молча медленно повел ее в уборную… Кругом толпились артисты с растроганными лицами. Молча стояли они все вокруг человека, который «возвысил их профессию». Наконец Гаррик крепко пожал руку мисс Йендж и сказал ей: «Ах, Бесси, последний раз я был вашим отцом… последний раз!» Артистка вздохнула и серьезно попросила своего старого собрата благословить ее в этот торжественный день. Гаррик поднял свои руки и исполнил ее просьбу. Затем, молча оглядев присутствующих, он пробормотал со слезами в голосе: «Дай вам всем Бог всякого счастья…»

В этот вечер таким образом он простился со своими товарищами. Прощание с публикой должно было совершиться на следующий день. Я не знаю, почему он выбрал для этого роль дона Феликса в пустой комедии «Чудо». Читая теперь эту пьесу, мало представляешь себе, что мог сделать из такой ничтожной роли знаменитый артист. Самый обыкновенный молодой человек, «монотонность» которого разнообразится только горячностью и вспышками ревности, – вот те данные, из которых Гаррик, как говорят, создал одну из лучших своих ролей. Трудно представить себе также, как мог он изображать в 60 лет молодого страстного португальца, и изображать так, что считал себя вправе написать через восемь дней после этого: «Я никогда, кажется, не играл дона Феликса лучше».

В конце пьесы он, по обыкновению, танцевал с обычной легкостью, грацией и увлечением. Наконец, по окончании комедии, занавес поднялся и открыл громадную сцену Друри-Лейна, совершенно пустую. Толпа замерла. Но вот из-за кулис показался Гаррик, медленно и тихо подвигаясь на авансцену. Десятки актеров хлынули за ним и заняли глубину сцены. С боков виднелись зрители, не успевшие захватить мест в театре. Момент был торжественный. Гаррик напрягал все силы, чтобы сохранить спокойствие. Но когда он увидел эту блестящую толпу, в глубоком молчании ожидавшую его речи, он смутился и несколько мгновений не мог сказать ничего. Наконец он сделал над собою страшное усилие и начал:

«Леди и джентльмены! Я должен был бы, по обычаю, проститься с вами заранее сочиненным эпилогом… и я хотел это сделать, но не смог написать его… да и теперь не был бы в состоянии говорить с вами стихами, в которых трудно выразить все, что я чувствую. Для меня наступает ужасный момент моей жизни: я должен навсегда проститься с публикой, которая была так добра ко мне… Но несмотря на эту разлуку, здесь, в моем сердце, навсегда останется воспоминание о вашей доброте. Соглашаюсь охотно, что многие из моих товарищей были талантливее меня, но не думаю, чтобы кто-нибудь из них употребил более стараний приобрести ваше расположение и более был бы за него благодарен, чем я».

Мерфи рассказывает, что сам артист несколько раз прерывал эту речь от волнения, а в театре среди общей гробовой тишины раздавались всхлипывания женщин и вздохи мужчин. Гаррик кончил. Он низко поклонился публике и медленными шагами, как бы удерживаемый сожалением, тронулся со сцены. Сдерживаемое волнение нашло себе теперь выход. Со всех сторон раздавались крики: «Прощайте! Прощайте!» Платки веяли в воздухе, вздохи, слезы и аплодисменты сливались в один потрясающий гул, который заглушал истерические рыдания миссис Гаррик, лежавшей на диване ее роскошной ложи. Подойдя к боковой кулисе, знаменитый артист еще раз взглянул на эту толпу и исчез навсегда с подмостков Друри-Лейна. Это был «ужасный момент» не только для него, но и для всех любителей театра: они прощались в этот вечер с «величайшим артистом нового времени». t