Текст книги "Семь смертных грехов"

Тадеуш Квятковский
Семь смертных грехов

Вместо предисловия

С самого детства я не выносил исторических книг. Свои муки на уроках польского языка, когда нужно было по памяти восстановить путь, которым Скшетуский следовал в Запорожскую Сечь, или описать «своими словами» поединки пана Володыёвского[1]1
  Скшетуский, пана Володыёвский – герои трилогии Г. Сенкевича. – Здесь и далее примечания переводчиков.


[Закрыть], я помню до сих пор. А «Старое предание» Крашевского и «Поята, дочка Лиздейки» вызывали у меня такое отвращение, что я готов был отдать товарищу свой завтрак за краткий конспект заданного отрывка, лишь бы не читать книгу самому. Учитель, желая пробудить во мне любовь к величественным страницам нашей истории, более или менее правдиво описанной в романах, не знал, что делать, и, наконец, в отчаянии от моего упорного сопротивления, потребовал, чтобы я в качестве домашней работы написал какое-нибудь сочинение на историческую тему. А так как я тогда пользовался репутацией первого поэта в классе, он думал, что этим подстегнет мое литературное честолюбие и я в конце концов сдамся.

Это произошло в июне, в самом конце учебного года. Взбунтоваться я уже не мог: непослушание грозило двойкой и тем самым был бы нанесен удар по карману моих родителей, ибо неудовлетворительная отметка лишала права на скидку с платы за обучение. И я несколько дней ходил взбешенный, проклиная школу, учителя и особенно сочинителей исторических романов.

В это время у нас квартировал цирковой артист – фамилии его я теперь уже не помню. Родители мои пополняли свой бюджет, сдавая иногда комнату приличным жильцам. И вот однажды появился симпатичный старичок и остался у нас жить. А поскольку цирк, где он работал, прогорел, артист этот ожидал, когда продажа циркового имущества с торгов даст возможность ему и его товарищам по несчастью получить хотя бы часть давно причитавшегося жалованья. Я как сейчас вижу его перед собой: пожилой, лысый толстяк с маленькими глазками, бегавшими, как проворные зверьки, и огромным носом, на котором удобно расположилась бородавка, украшенная кисточкой волос. Это был добрейший человек, но большой хитрец и проныра. Ничто не могло укрыться от его внимания, на все он немедленно находил остроумный ответ и благодаря своему умению льстить ухитрялся кое-как влачить существование, не имея никаких заработков. Многие из его афоризмов, изречений и прибауток я запомнил по сей день.

Кроме того, старый циркач был человеком образованным, объездил полсвета и много повидал на своем веку. Я был в восторге как от него самого, так и от его профессии – он был прекрасный жонглер – и целыми днями жадно слушал его рассказы про путешествия, чудесные страны и всякие открытия. Я даже перестал гонять футбольный мяч по лужайке – только бы слушать его.

Узнав о моих горестях, он похлопал меня по щеке и поведал мне историю владелицы Тенчинского поместья пани Фирлеевой. Исторические события превратились в его устах в увлекательный рассказ, который я тут же принялся со всем пылом переносить на страницы своей общей тетради. Велико было изумление моего учителя, когда я принес письменную работу. Но по мере того, как он знакомился с моим сочинением, лицо его стало понемногу меняться. Он пожал плечами и сказал:

– За сочинение я тебе поставлю пятерку, но все, что ты написал, – неправда и с историей ничего общего не имеет.

Тогда я стихийно запротестовал: моему циркачу я верил больше, чем преподавателю.

– А разве все, что писал Сенкевич, – правда? – воскликнул я в отчаянии оттого, что не удалось убедить учителя.

– Правда, мой мальчик! – отрезал тот.

Моим товарищам записанная мной «история» очень понравилась. Мне же этот успех принес некоторую пользу: учитель в дальнейшем не принуждал меня восторгаться исторической литературой. Я был горд и счастлив. Правда, как-то раз, назидательно подняв указательный палец, он сказал:

– Смотри, как бы история не отомстила тебе.

Учитель закона божьего, услышав о том, что я написал «еретическое» сочинение, отвел как-то меня в сторонку, заглянул в глаза и сказал:

– Губишь талант, сын мой, а талант – дороже всего в жизни.

История мне, конечно, отомстила – я написал исторический роман. Сидел, изучал эпоху, что всегда казалось мне страшно скучным занятием, прочел десятки томов Кольберга[2]2
  Кольберг, Оскар (1814—1890) – польский историограф, собрал богатейший материал – 23 тома – о польском фольклоре


[Закрыть], в которые теперь редко кто заглядывает. А случилось это так.

Как-то я купил книгу Гуго Коллонтая[3]3
  Гуго Коллонтай (1715—1812) – выдающийся польский прогрессивный общественный деятель и писатель.


[Закрыть] «Состояние просвещения в Польше в последние годы правления Августа III». Когда я начал перелистывать этот труд, мое внимание привлек один абзац. Я начал читать, и вдруг – эврика! Я был в восхищении: выдающийся мыслитель подробно описал историю владелицы Тенчинского поместья – пани Фирлеевой. Я не мог оторваться от книги. Пани Фирлеева напомнила мне годы моей юности. Нет, цирковой артист не обманул меня, его рассказ соответствовал историческим фактам. С горящим лицом поглощал я до поздней ночи потрясающе интересное повествование Коллонтая.

В ту ночь я понял, что напишу книгу про хитрого кармелитского служку, а его образ спишу с моего старого жонглера, который так ловко играл в кости, что поражал всех, выбрасывая столько очков, сколько ему заказывали. Я был побежден, захвачен историей. Мой циркач прогнал у меня сон. Я собрал целую груду книг, необходимых, как мне думалось, для работы над историческим романом, и стал читать. И когда мне показалось, что я уже все знаю, взял пишущую машинку, настукал первую фразу и отложил работу на несколько месяцев.

История продолжала мстить. Она загромоздила мое воображение огромным количеством отрывочных фактов, событий, чудными бытовыми подробностями, сотнями лиц. Все это смешалось в хаос, с которым я не мог справиться.

Но мой циркач не оставлял меня. Я познакомился с ним ближе, подружился, проводил вместе все свободное время. И постепенно, шаг за шагом начал складываться роман, который я предлагаю теперь читателю. Он основан на подлинных событиях, на многих исторически точных моментах, которые легко проверить, читая описания нравов и событий первой половины семнадцатого века.

Мой старый гимназический учитель! Эту новую, расширенную домашнюю работу я представляю тебе на прочтение. Сравни ее с книгой Коллонтая. Если где-нибудь фантазия и увлекла меня, отнеси это на счет моего бунта против нудных исторических писаний. Я, конечно, наложил кое-где румяна на поблекшие от старости записки. Но неужели история, изложенная в школьных учебниках, накажет меня за это? Что же, посмотрим.

Т. Квятковский.

Глава первая

Только черти знают, кто поставил на большой дороге две корчмы – одну против другой. Это были старые развалины, еще помнившие те времена, когда в них пивали мед обозники, следуя за королевским войском в далекие походы против татар и всякой другой языческой нечисти. Крыши лачуг, позеленевшие от старости, почти вросли в землю, в щелях между прогнившими бревнами гулял ветер, а двери стонали, словно старухи, вымаливающие отпущение грехов. Никто не помнил, когда эти развалины были построены, даже те, кто с незапамятных времен арендовал их: ни лохматый Матеуш, прозванный Бабьим угодником за особое пристрастие к женскому полу, что не соответствовало его возрасту и положению, ни старый Мойше, мудрец из мудрецов, который, наверное, был бы знаменитым цадиком, не отвлеки его от ученых книг страсть к барышам да необыкновенная любовь к певучему звону золота.

Обе корчмы испокон веков соперничали между собой. Когда вдали на краковской дороге появлялось облачко пыли, Матеуш и Мойше выбегали из своих ворот и мчались взапуски по дороге. Матеуш, тяжело дыша и поддерживая обеими руками огромный живот, бежал, выбрасывая ноги, как нормандская кобыла. Мойше летел вперед, путаясь в длиннополом халате, придерживая одной рукой развевающуюся бороду, а другой – ермолку, чтобы та ненароком не свалилась на пыльную дорогу.

Галопируя таким образом, они издавали одни и те же возгласы, ставшие уже привычными, – без этих возгласов не обходилось ни одно их состязание в беге. Если припекало солнце, один из них восклицал:

– Ну и жара!

Когда лил дождь, изречение менялось:

– Проклятый дождь!

А заканчивали они всегда одним и тем же:

– Да, тяжелые времена настали!

Подбежав к приезжему, они с низкими поклонами принимались зазывать его каждый в свою корчму. Если путешественник был человеком благородного звания, корчмари превозносили достоинства своих заведений до небес и сулили райские блаженства. Если же путник был проще, то их речи не содержали восхвалений, хотя из ворот доносились ароматы, способные приковать к месту самых изысканнейших чревоугодников и любителей выпить. Когда приезжим оказывался какой-нибудь бедный горожанин или странствующий студент, корчмари молча поворачивали обратно, делая вид, будто бежали исключительно ради собственного удовольствия. Они не спеша брели, поглядывая в небо, срывали пшеничные колосья – посмотреть, не осыпается ли зерно, – и всячески пытались показать себя рачительными хозяевами, вышедшими в поле взглянуть на зреющий урожай.

Местные жители, заходившие сюда выпить по субботам да в праздничные дни, делились между корчмами поровну. Это же разделение касалось проведения поминок, свадеб и крестин. Те, что были должниками помещика, у которого арендовал корчму Матеуш, пили у Матеуша, должники же другого пана, у которого арендовал старый еврей, заглядывали в корчму Мойше. Дорога проходила как раз по границе двух поместий. Их владельцы, один – скряга, другой – развратник, получали большие барыши от этих мест, изобиловавших доброй выпивкой и закуской.

Корчмари обычно стояли у дверей своих заведений и высматривали гостей. Время от времени они гордо поглядывали на шесты с пучком соломы[4]4
  Шест с пучком соломы заменял вывеску в корчмах, на постоялых дворах и т. п.


[Закрыть], прославлявшие их пиво, вино и мед. Когда большак был пуст, то они от скуки и от природной болтливости вели через дорогу долгие беседы. Будучи людьми уже в годах и кое-что повидавшими на своем веку, корчмари не испытывали недостатка в темах бесед, скрашивавших скуку, которую нагоняла краковская дорога.

Так они проболтали не меньше четверти века, и ни разу им не случилось исчерпать всех тем или хотя бы замолкнуть, признав, что их знаний недостаточно для вынесения окончательного суждения по затронутому в беседе вопросу,

– Ну, так вот, дорогой мой Мойше, – имел обыкновение говорить Матеуш, – и здоровье у нас, слава богу, ничего, и нельзя пожаловаться на то, что глотка пересохла, и живем мы не хуже других, так что нет у нас никаких оснований тужить да хныкать. Давай же продолжим беседу к нашему удовольствию.

– Ну, что же, – отвечал Мойше, запуская пятерню в рыжую бороду, – почему не побеседовать? Это всегда можно. За это платить не надо.

И начинался разговор, в котором темперамент Матеуша, прозванного Бабьим угодником, вступал в поединок с диалектикой мудрого еврея. Матеуш то и дело прикладывался к жбану с вином, а Мойше щелкал семечки, сплевывая шелуху далеко от себя, прямо на краковский тракт.

День клонился к вечеру. Дождь только что перестал лить, ветер разогнал тучи, и солнце прятало свою раскаленную лысину за лес. Радуга, как всегда, протянулась со стороны Кракова и широкой дугой расползалась над мокрыми лугами. С деревьев, опустивших ветви под тяжестью плодов, падали крупные капли дождя. Матеуш и Мойше стояли у ворот и любовались красотами природы. Мойше причмокивал языком и кивал головой, Матеуш почесывал грудь, заросшую жесткой щетиной, вылезавшей из-под рубашки.

По дороге из Кракова шел монах. Обходя большие лужи, он высоко задирал полы своей рясы, и уже издали сверкали его голые лодыжки. Деревянные башмаки монаха вязли в грязи, чавкавшей и хлюпавшей под непомерным грузом.

Первым увидел странника Мойше, и, прежде чем Матеуш сообразил, в чем дело, ворота корчмы, стоявшей напротив, захлопнулись с таким грохотом, словно внезапно наступила темная ночь или на дороге появилась моровая язва. Как ни сметлив был Матеуш и мог обвести кого угодно, однако он был так поражен внезапным бегством соседа, что не смог вымолвить ни одного слова. Вытаращив глаза, стоял он, как жена Лота, которую сгубило излишнее любопытство. И, не успев опомниться, услышал Матеуш над собой трубный голос странника:

– Во имя отца и сына и святого духа! Здорово, Матеуш!

Только тут корчмарь понял причину испуга своего соседа, но было уже поздно. Прямо перед ним стоял здоровенный детина в серой, запыленной рясе, с посохом в руке и мешком за спиной. Это был брат Макарий, знаменитый квестарь[5]5
  Сборщик милостыни для монастыря


[Закрыть], гроза придорожных трактиров, бездонная бочка, пьянчуга, человек, непревзойденный в искусстве молоть языком и осушать кувшины, полные вина. При этом он обладал таким умением сбить с толку, опутать человека, так соблазнить картинами райского блаженства, что тот, кого он посещал, исполняя свою обязанность попрошайки, был поистине несчастен. Мало того, что квестарь наносил значительный урон винному погребу, в его бездонный мешок проваливался еще и последний грош.

Хотя брат Макарий был тут, рядом, Матеуш еще попытался спастись бегством. Он показал рукой на радугу, надеясь отвлечь этим чудом природы внимание квестаря, а самому тем временем скрыться за дверь, запереть ее на засов и таким образом спасти свои запасы. Но эта уловка не удалась. Брат Макарий на радугу я глазом не повел. Он поставил ногу на порог и, крепко хлопнув корчмаря по плечу, зычно крикнул, сбрасывая со спины свой бездонный мешок:

– Пусть все хорошее не пройдет мимо твоего дома!

Матеуш еще с утра предчувствовал, что сегодня стрясется какая-то беда. Не успев подняться с постели после третьих петухов, он увидел, как панские слуги гнали по дороге девушку, одержимую дьяволом, из-за которой у коров пропадало молоко; потом лиса утащила поросенка, а под конец ему самому стало как-то не по себе, и с обеда начали у него слезиться глаза. Беда не заставила себя долго ждать. Брат Макарий в последнее время редко заходил в эти края, но для обоих корчмарей он был словно гроза или набег неприятеля, который, сея ужас и смятение, утихал лишь после того, как сваливался под винными бочками.

– Во славу господа нашего, – тянул дальше брат Макарий. – Что это вы, отец мой, так опешили, увидев меня? Разве я василиск прескверный или пес смердящий? Ведь я – слуга божий. In nomine patris[6]6
  Во имя отца (лат) – начальные слова молитвы.


[Закрыть], – истово перекрестился он, плутовски поводя глазами.

Бабий угодник медленно, неохотно перекрестился и со вздохом пропустил монаха в дверь. Они вошли в просторную комнату. Там уже царил полумрак, но еще можно было рассмотреть широкую печь в углу, возле которой были развешаны разделанные части свиной туши, прекрасные копченые боковинки, розовые окорока, толстые, как ветви столетнего дуба, копченые колбасы, кишки с фаршем, бараньи туши. У стены жилистые батраки перекатывали пузатые бочки, и к запаху различных блюд примешивался чудесный аромат вина, ожидавший поэта, который сумел бы выразить надлежащими стихами все неземные прелести этого благоухания.

Брат Макарий внимательно осмотрелся, потянул раз-другой носом, сморщившись при этом, как печеное яблоко, и, найдя, очевидно, все в идеальном порядке, успокоенный, развалился на скамье. Он еще не отдышался с дороги, но его голубые глазки уже сверкали веселыми искорками в предвкушении предстоящего отдыха. Он радостно фыркнул и потер руки.

Корчмарь стоял рядом, вертел головой, почесывал заросли, которыми природа щедро его оделила, и наконец выпалил:

– Урожай нынче плох, гостей по целым дням не видишь, в кошельке ветер свищет. Бедность, скажу я тебе, отче, бедность одолела, как жить дальше – ума не приложу.

Брат Макарий добродушно усмехнулся и пальцем поманил Матеуша.

– Подойди-ка, братец, поближе. То, что ты говоришь, для меня неново. Все кругом только и говорят что о твоих невзгодах, братец дорогой, и я слышал о твоих горестях. И поэтому не удивляйся, брат мой, если каждый, кто может, старательно обходит твой порог. Ведь и то сказать: чем же ты угостишь какого-нибудь видного шляхтича и его свиту? Вот они, не желая наносить ущерба твоей былой славе, и объезжают эту дорогу стороной, чтобы не позорить тебя лишний раз. Подойди же, сын мой, мне так тебя жаль, что и сказать не могу.

Лицо корчмаря скривилось, будто кто-то ударил его палкой по голове.

– Неужели это правда? – пробормотал он, с трудом двигая окостеневшим языком.

– Правда, сущая правда, брат мой. И в Кракове, и в слободе все только об этом и твердят. Вот я и пришел взглянуть на твое горе, помочь тебе советом: надо ведь помогать ближнему в беде. А за кусок хлеба и кружку пива я заплачу, чтобы не разорять тебя окончательно.

Квестарь вытащил из-за пазухи туго набитый кошелек и звякнул им о стол.

– Неужели это правда? – простонал корчмарь, уставившись на квестаря.

Брат Макарий сунул Матеушу под нос кошелек и тут же запрятал его поглубже за пазуху.

– Ой, правда, брат мой, сущая правда. Люди знают про твою беду и сочувствуют тебе, как пристало христианам.

– Да ведь… да ведь… я обманул тебя, отче, – выдавил из себя со стоном Матеуш, – есть у меня все, что твоей душеньке захочется.

– Не выкручивайся, брат. Ясновельможный пан Потоцкий поехал в Кшешовицы другой дорогой, чтобы твой двор подальше объехать, а пан Конопка свернул с большака и дал крюк, направляясь в Силезию, Ох, правда, сущая правда.

Матеуш упал на колени и ухватился за рясу квестаря.

– Спаси меня, отче, – закричал он, как на дыбе, – все против меня оборачивается!

Монах заговорил нежным, ангельским голоском:

– Брат мой, затем я и пришел сюда, чтобы спасти тебя. Вижу ведь, ты совсем до ручки дошел.

Корчмарь так горестно застонал, что сидевшая под лавкой на яйцах наседка с перепугу вскочила и заметалась по избе как шальная.

– Нет у тебя больше сочных, тающих во рту поросячьих бочков, лучшей закуски во всей Польше не сыщешь, – продолжал брат Макарий, сложив руки на огромном животе.

Корчмарь заскрежетал зубами так, что эхо прокатилось по комнате.

– Нет у тебя славных жирненьких курочек, искусно начиненных овощами, которые своим видом возбуждали еретические желания, нет их больше у тебя…

Матеуш схватился за голову и стал биться о дощатый пол. А брат Макарий, уставившись в висевшие у печи копчености, вычитывал свой акафист дальше:

– Нет и фаршированных поросяток, приправленных изюмом и заморскими кореньями…

– Хватит, хватит! – взвыл Матеуш. – Спасай меня, отче, только не такими речами.

Брат Макарий прикинулся чрезвычайно удивленным.

– Не такими речами? Ну, я еще и помолюсь за тебя, придет время.

Корчмарь вскочил, поцеловал руку квестарю и воскликнул:

– Врал я, преподобный отче, врал, как сивый мерин! Все у меня есть, – и он обвел рукой по избе. – Есть самые лучшие вина, есть крепкий и душистый липовый мед, что помнит еще моего деда, есть и пиво из самого лучшего хмеля. А закусить – все, что душа пожелает. Ешь, отче, и пей, не побрезгуй угощеньем. Что захочешь, то и кушай, ничего я с тебя не возьму.

– Вот и чудо свершилось, – захлопал в ладоши брат Макарий.

Матеуш молитвенно сложил руки.

– Только, отче преподобный, расскажи всем и каждому, что у меня всего вволю и что я могу принять кого угодно, хоть самого милостивого короля.

– Светлейший король воюет в Лифляндии, так что на его аппетит ты не очень рассчитывай.

– Поговори с другими достойными панами. Я всем сумею угодить.

– Не знаю, смогу ли я убедить их, – вздохнул квестарь.

– Отче преподобный, – рыдал Матеуш, – ты можешь даже дьявола изгнать из человека, как только что выгнал из меня, так уж постарайся восстановить, доброе имя честного человека.

– Но так о тебе думают, брат мой, многие люди, – издевался брат Макарий.

– Ничего, ты расскажи всем, что видел своими глазами.

– О боже, глаза так ошибаются, – вновь вздохнул квестарь.

– Зато брюхо не ошибется! – весело добавил Матеуш, обрадованный благоприятным оборотом дела.

– Да, – согласился и брат Макарий, – вот это верно: брюхо не ошибется.

– Войтек! – крикнул Матеуш. – Иди сюда, чертово отродье, да поживее!

Из-за печи появился дюжий парень, грязный и оборванный, с соломой в волосах, словно его на гумне молотили.

– Войтек, скотина ты несчастная, прислужи святому отцу!

И тут же: на столе – появились кубки и жбаны, а в очаге громко затрещали дрова.

Квестарь с Матеушем хлебнули меду, и сразу же приятное тепло разлилось у них по всему телу.

– А почему, – подозрительно опросил Матеуш, – к Мойше не заезжают, если считают, что я обеднел? – И корчмарь уставился хитрыми глазками на квестаря: Матеушу вдруг стало жаль всего обещанного.

– Почему? – повторил брат Макарий, отирая рот тыльной стороной руки и аппетитно чавкая. – Да все потому, что он еврей. Вера у него не наша, не христианская. Разве ты не слышал про беспорядки, что недавно были в Кракове? Там много евреев побили и разорили их кладбище. А может быть и потому, что не хотят тебя еще больше позорить, ведь слава о тебе идет по всей Речи Посполитой.

– Что правда то правда, – согласился польщенный Матеуш и вновь наполнил кубки, которые они немедленно осушили.

Внезапно двери распахнулись настежь, и в полутемную комнату вошли два незнакомца.

– Эй! – крикнул один из них. – Что вас тут чума всех свалила? Почему такая темень?

Матеуш подбежал к печи, зажег головню и засунул ее за потолочную балку. Слабый свет разлился по комнате. Брат Макарий внимательно оглядел новых гостей. Это были приземистый шляхтич с шаровидным животом и сопровождавший его тщедушный юноша, одетый по-городскому.

Шляхтич широко расставил ноги, заложил руки за пояс и тоненьким голоском пропел:

– Я Онуфрий Гемба, герба Доливай, и поэтому меня должны обслужить быстро и хорошо. Как это будет по-латыни, пан ученый?

Худой, как жердь, спутник шляхтича степенно произнес:

– Bis dat, qui cito dat. Дающий быстро дает вдвойне.

– Вот именно, – кивнул шляхтич в знак согласия и удобно развалился на скамье.

– Пить и есть!

Корчмарь почтительно поклонился и побежал за Войтеком, который исчез, будто сквозь землю провалился.

Брат Макарий, спокойно потягивая мед, благодарил судьбу. Пан Гемба обратился к нему:

– А ты, поп, кто таков?

– Бедный монастырский служка, убогий квестарь у отцов-кармелитов, на одном месте долго не засиживаюсь, где день, где ночь – вот и сутки прочь, поклонился брат Макарий с добродушной улыбкой.

– Это твой собрат, – сказал шляхтич своему щуплому спутнику.

Тот сложил руки на груди и закрыл глаза. Пан Гемба вновь обратился к квестарю:

– Это пан Литера, муж ученый, служит мне, помогая моей голове своими научными изречениями. За это он может и выпить и закусить, чего только пожелает. У меня хватит денег на такие… как их там?

– Expensa, – подсказал пан Литера, – расходы.

– Вот именно. Как раз это я и хотел сказать.

– Очень, очень приятно познакомиться с панами, потому что я хоть и незнатного рода, но думаю, что вы не побрезгуете беседой с бедным человеком.

– Посмотрим, – пробормотал шляхтич и подвинулся к жбану, который тем временем ловко поставил на стол Матеуш.

– Дайте и ему, – показал пан Гемба на своего спутника, выпив залпом кубок и наливая другой.

Пан Литера жадно присосался к посудине. Сопя от удовольствия, они быстро опустошали содержимое жбанов.

Брат Макарий занялся жарким. Кусок бараньей ножки, сильно натертый чесноком, политый соусом из кореньев, распространял вокруг тонкий аромат, от которого сводило челюсти. Более изысканное блюдо трудно было представить. Мясо просто таяло во рту и возбуждало благородную жажду, утоляемую, густым пивом, приятным как амброзия, а оно в свою очередь вызывало волчий аппетит, вновь сменявшийся приятной жаждой. Очаг пылал вовсю, и, искры с треском летели в разные стороны. Матеуш подбросил в огонь несколько веток можжевельника, и курную избу заволокло дымкой, такой приятной и душистой, что казалось, будто ужин происходит в небесах, где к прелести выпивки присоединяется блаженство общения со святыми всех чинов. Пан Гемба, осушив объемистую посудину, распустил пояс, швырнул в угол шапку, снял сапоги и, задыхаясь от восторга, полученного от первой встречи с жбаном, спросил квестаря:

– Ты зачем, ваше преподобие, носишь монашескую рясу? Не затем ли, чтобы пробраться ближе к богу, а еще поближе – к денежкам?

Брат Макарий отложил огромный кусок баранины и, не обращая внимания на стекавший по бороде жир, ответил:

– Угадал, милый пан, словно в воду глядел. Нет ничего лучше этих двух вещей для человека: полного кошелька и души, преисполненной милостью божьей.

– Ну, что ты на это скажешь? – обратился пан Гемба к своему секретарю.

Тот благоговейно вознес очи к потолку и ответил:

– Он богохульствует. За такую ересь ждет тебя кара a vindice manu Dei. Perdito tua ex te[7]7
  …от карающей десницы божьей. Погибель твоя от тебя самого (лат.)


[Закрыть].

– Вот именно, – поддакнул пан Гемба, но тут же добавил: – Ничего я не понял из того, что ты сказал.

Пан Литера, сложив на груди руки, пребывал в небесах.

– Не печалься об этом, милый пан, – засмеялся квестарь, поднимая кубок с вином, – Латынь тем-то и хороша, что ее не надо понимать. Лишь бы балакать на ней.

– Ты прав, – согласился шляхтич, – умному такая премудрость ни к чему. Поэтому-то я взял из семинария вот этого брата Ипполита и сделал его своим секретарем. Таким видным особам, как я, не к лицу заниматься глупостями.

Беседа прекратилась, так как Матеуш, помня советы квестаря, старался что было сил показать все великолепие своей кухни. Вошел Войтек, сгибаясь под тяжестью поросенка, хитроумно разукрашенного гарниром в сдобренного приправами из кореньев, один запах которых туманил голову. Когда поджаренная корочка захрустела на зубах, а выдержанное венгерское улучшило к тому же вкус чудесного жаркого, наступила полнейшая тишина, и только отдаленный лай собак, доносившийся с поля, да ветер, завывавший в ветвях деревьев, напоминали о существовании внешнего мира. Справившись лишь с половиной поросенка, приятели вынуждены были сдаться. Для передышки они еще раз приложились к жбану с вином.

– Уф-ф! – перевел дух пан Гемба. – Неплохо жить на свете.

– Да, совсем неплохо, – подтвердил брат Макарий.

– Ты, братец, вижу, выпить не дурак, как и я, – начал философствовать шляхтич, – хоть ты и низкого рода. Странно, что природа уравняла нас в этом отношении.

Квестарь беспомощно развел руками.

– Полный кувшин меда я всегда ценю выше добродетели воздержания. Ведь эта посудина позволяет человеку согрешить, а стало быть, и покаяться, восплакать над грехам» своими, а это, как всем известно, – прямой путь на небо, к вечному блаженству.

– Неплохо сказано, а? – толкнул шляхтич в бок своего секретаря.

Пан Литера встал и единым духом выпалил:

– Omnium animi sunt immortales, sed bonum for-tiumque divini[8]8
  Души всех бессмертны, но у добрых а мужественных людей они божественны (лат.)


[Закрыть].

– Вот именно, – махнул пан Гемба рукой; это означало, что он опять ничего не понял в такой замысловатой фразе.

Когда с поросенком и гусем, зажаренным в сметане с мелко порезанными сушеными грибами и перловой кашей, все было покончено, на столе появилась жареная кровяная колбаса с тушеной капустой – лакомство, перед которым не устоял бы и наевшийся до отвала человек. И вновь на столе появилось чуть горьковатое пиво. Гости как могли расхваливали мастерство Матеуша, который пристроился в конце стола и с нежностью следил, как обжираются участники пиршества.

Один лишь раз для успокоения совести он потревожил шляхтича вопросом:

– Правда ли, вельможный пан Гемба, что обо мне говорят, будто я попал в страшную беду и не могу уж никого угостить как следует?

Пан Гемба не уловил озабоченности в голосе корчмаря и не задумываясь выпалил:

– Рассказывают и похуже, не сойти мне с этого места, да мне-то ни к чему.

– Ай-ай-ай, – запричитал Матеуш и чуть не плача побежал к вертелам.

Пан Гемба, рассмеявшись, подмигнул квестарю:

– Хоть я никогда не слышал ничего подобного – не будь я Гемба герба Доливай, – но этого прохвоста следует припугнуть, а то еще загордится, а от этого кушаньям только вред будет. А ты, братец мой, хоть и монах, а брюхо-то отрастил не меньше моего. И в этом, как ни странно, природа также уравняла нас, хоть ты и низкого рода. Очень это удивительно.

– Ты, пан, хорошо разобрался в подлых замыслах корчмаря, – похвалил квестарь, – а что касается брюха, то скажу тебе: у кого нет брюха, тот не имеет никакого веса среди смертных. Только оно устанавливает надлежащую пропорцию между разумом и всякими другими низменными наклонностями человека.

– А ты нравишься мне: толков и на язык боек, – сказал довольный пан Гемба. – Брюхо не дает задумываться над будущим. Что ты скажешь на это, пан Литера?

Заморыш, не отрывавшийся ни на минуту от жбана, продекламировал, ударяя ножом о край стола:

– Venturae memores iam nunc estote senectae[9]9
  Помните ныне о том, что старость грядет неуклонно (лат.)


[Закрыть].

– Эх, и дурак же ты, пан Литера, я тебе ни на грош не верю, хотя и не понимаю, что ты там болтаешь. Одно меня лишь печалит, почтенный поп, обратился пан Гемба к квестарю, – что от еды у меня живот пучит и ветры бывают. Как думаешь, это не в наказание за обжорство?

Брат Макарий успокоил его:

– Не бойся, ваша милость, ветрами и пророки страдали, а их примеру надо следовать, ведь этому нас каждый день учат проповедники.

– Ну, раз так, приступим к колбасе, а то она остывает.

Вошли новые гости. В углу около печи уселось несколько крестьян, зашедших промочить глотку пивом после дневной страды, а к столу, где пан Гемба пировал с братом Макарием, подошел высокий, худой шляхтич с усами цвета воронова крыла, разодетый по последней краковской моде – в кунтуш синего цвета с малиновым воротником и желтые сапоги. Расшаркавшись перед сидящими, он изысканно представился:

– Я Евстахий Топор, герба Топор, прошу принять меня в свою компанию к столу, поскольку другого стола нет, а с базарной голытьбой сидеть мне не пристало.

Пан Гемба, подвинувшись к квестарю, любезно предложил место на скамье.

– Меня здесь знают, – продолжал прибывший шляхтич, – нет ни одной рожи в окрестных деревнях, которая не отведала бы моего кулака. Таким образом, я пользуюсь довольно большим уважением и, возвращаясь с ярмарки, был крайне удивлен, что эта гадина, Бабий угодник, не выбежал мне навстречу. Поэтому я зашел узнать, что за новые порядки у этого висельника, но, увидев вашу милость, я прощаю ему такое преступление.

– Очень приятно, – ответил польщенный пан Гемба. – А позвольте спросить, из каких Топоров ваша милость будет? Я знавал Топоров, которые вели свой род по женской линии от мечника Тромбы.

– Я именно из этого рода, только потом он вступил в еще более высокие связи. Матеуш, меду, негодяй!

– Мой род тоже не из каких-нибудь, он идет от самого судьи Лаского. А ну, пан Литера, скажи, от кого я веду свой род?

Секретарь немного подумал и громко выпалил:

– Supremi et directi domini et ultimae instantiae iudicis. От высокого и благородного господина и верховного судьи.

Пан Топор внимательно выслушал его, подкрутил черный ус и поднял кубок с медом: