Текст книги "Избранные произведения. Том 2. Повести, рассказы"

Школьный выпускной вечер, который бывает раз в жизни. Отдав родителям наши аттестаты зрелости на хранение, мы собрались на праздник в спортивном зале нашей новой школы. В головах туман, в сердцах отчаянье, настроение взбалмошное. Это самый радостный и самый, как сейчас сказали бы, «прикольный» день, первое достижение нашей молодой жизни. Будущее рисуется в самых ярких радужных тонах. Нет и тени сомнения в том, что среди нас будущие генералы, партийные руководители, профессора, писатели и капитаны бороздящих океаны кораблей. Юность не знает в своих мечтах границ и запретов. Но моя радость была омрачена, будто капля дёгтя испортила бочку мёда. Неожиданная неприятность совершенно выбила меня из колеи. Когда мои длинные, как у не знающего усталости скакуна, ноги примчали меня к зданию школы, находящейся в соседней деревне Новое Альметьево, я заметил, что большой палец одной ноги, не считаясь ни с какими культурными и политическими обстоятельствами, нагло вылез наружу, проткнув носок моей голубоватой брезентовой туфли. Это хамство испортило всё настроение, весь вкус, всю ауру праздника и, естественно, этот свой же палец превратился в моего личного врага. Только я начинаю танцевать с девушкой, крутиться, вертеться, он раз – и выскакивает, прямо хоть отрезай его и выкидывай. Отойдя в сторонку, я кое-как втискиваю его обратно в туфлю, но стоит мне шевельнуться, он опять тут как тут, как будто просится на воздух.

Парни провожают своих красоток, глядя на матовую луну в небе, клянутся в вечной любви и верности, а у меня – вся моя физическая и духовная сущность заняты разборкой с собственным пальцем. Раз на душе неспокойно, то и праздник – не праздник. То, что я вернулся домой раньше других выпускников, было вполне закономерно. Девушки у меня не было. Учителя спешили домой, так что мой уход, по-моему, никто и не заметил.

Тихонечко я забрался на сеновал, обняв свежее сено, поплакал вволю, проклиная несправедливость жизни. Но надо думать о будущем, определяться. И вот в эти грустные для меня дни из города в нашу деревню на отдых приехал мамин младший брат, Хасиб-абый. Я смотрел на Хасиба-абый с восторгом и где-то в глубине души завидовал ему: одетый в добротный тёмно-синий костюм, серого цвета кожаные туфли на крепкой подошве, которую не смог бы проткнуть никакой наглый палец, он ходил, всё время припевая и приплясывая. Совершенно неожиданно Хасиб-абый предложил мне поехать вместе с ним на работу в город Краснотурьинск Свердловской области. Разговор с отцом происходил в моём присутствии. Хасиб-абый – человек деловой, его доводы убедительны, практичны:

– Одежду себе справит, с людьми пообщается, по-русски научится говорить, посмелее станет, а то уж очень он смирный у вас, будет жить у меня.

Дядины слова, как я понял, бальзамом легли на души моих родителей. Отец с лёгкой душой согласился, как говорится, решение подписал, мама поставила печать. Я глянул искоса на испортивший мне праздник большой палец ноги и понял, что стоит рискнуть.

Другая моя одежда не сильно отличалась от тех брезентовых туфель. Из штанов и рубашек я вырос. Братьев старше меня нет, чтобы донашивать за ними одежду большего размера.

Видимо, во мне взыграла кровь моих кочевых предков. Сердце наполнилось радостью от предстоящих перемен, от ожидания встречи с жизнью большого города. Зачем же упускать возможность посмотреть мир, если к тому же тебя приглашают от чистого сердца. Наверно, Аллах пожалел меня и послал Хасиба-абый с идеей поездки в город как награду за мои страдания на выпускном вечере. В этом мире ничто просто так не бывает. Я, конечно, никогда не забуду доброту Хасиба-абый. Хотя и грустно покидать родительский дом, оставаться в нём уже не имеет смысла. Стремление к чему-то иному, ещё не изведанному, всё равно покоя не даст. От судьбы не уйдёшь. Видимо, мне на роду было написано десять месяцев своей жизни побыть рабочим, электролизником на алюминиевом заводе.

Таким образом, Краснотурьинск, уютно разместившийся в окружении Уральских гор, оказался первым увиденным мной городом с кирпичными домами. Высокие дома из белого кирпича, широкие улицы, гладкий асфальт – всё это вызывало различные переживания, пробуждало радость жизни. Главная улица города заканчивается красивым жёлтым зданием с колоннами. Это заводской Дворец культуры, в котором каждый день проходят какие-нибудь культурные мероприятия, кино, концерты.

Правда, в этом симпатичном городке никто, конечно, не ждал, чтобы некий молодой человек из далёкой татарской деревни осчастливил его своим посещением. У меня не было ни малейших навыков, которые могли бы хоть как-то заинтересовать заводских работодателей. Что я мог им предложить? Я умел по-татарски читать, писать, имел кое-какой опыт сочинения стихов, прозы малого жанра, типа статьи (так, для себя), мог прочитать наизусть стихи Тукая, косить траву, рубить дрова, чистить хлев. Но все эти мои «навыки» на гигантском заводе, обеспечивающем работой и средствами существования более тридцати тысяч человек, оказались невостребованными. К тому же, как на грех, в высокооплачиваемые «горячие цеха» несовершеннолетних не брали, а мне было всего семнадцать. (Надо же, неужели и мне когда-то не было даже восемнадцати!)

Моё заявление о приёме на работу подписали начальник отдела кадров, начальник цеха, представитель профсоюза, но в отделе по технике безопасности, посчитав на пальцах, сколько мне лет, допустить меня к горячей доменной печи отказались. Я совсем сник. И так уже второй месяц сижу на шее у дяди и тёти. Да и обратно в деревню возвращаться невостребованным – позор. Помогло умение Хасиба-абый находить выход из любой ситуации. Он разрешил проблему довольно просто.

Если вы думаете, что он кому-то кланялся в ноги, уговаривал, одаривал подарками, то очень даже ошибаетесь. Он просто достал бумагу с подписью начальника отдела техники безопасности и через копирку перевёл эту подпись на моё заявление. Таким образом, благодаря смекалке и решительности дяди Хасиба, я стал полнокровным членом славного рабочего класса.

Мы с дядей оба очень порадовались моему столь удачному трудоустройству и долго обсуждали это, ворковали прямо как голубки на карнизе. Вначале довольно долгое время я ходил в учениках. А планы у меня были вполне определённые: поработаю годик, справлю себе приличную одежду, помогу по возможности родителям и поеду в Казань поступать в университет. На всю жизнь оставаться у подножия Уральских гор я не собирался. Кроме того, я преследовал ещё одну, более мелкую цель: купить себе с первой же получки кожаные туфли на толстой подошве и, надев их, «отомстить» таким образом, большому пальцу ноги, опозорившему меня тогда на выпускном вечере.

Как бы там ни было, я приложил все усилия, терпение и настойчивость и устроился на работу, требующую большой физической нагрузки, но хорошо оплачиваемую. Если бы эпоха «диктатуры пролетариата» продлилась дольше, я мог бы с гордостью заявить: «А ты попробуй-ка, поработай возле печи, пышущий стоградусной жарой». Но теперь уже рабочие специальности не в почёте.

Город Краснотурьинск точно так же, как наши Набережные Челны, построен ради обслуживания завода-гиганта, с ним связано его культурное и материальное состояние. Сумеешь устроиться на работу возле доменной печи, значит, ты счастливчик, ты – при деньгах. Рабочий день сокращённый, всего шесть часов, холодная минеральная вода в автоматах не иссякает, выдают даже талоны на молоко. На пенсию выходят с пятидесяти лет, на десять лет раньше, чем другие. На заводе сутки разделены ровно на четыре части. Четыре дня подряд работаешь в одну смену, например, с двенадцати ночи до шести утра, потом сутки отсыпаешься и приступаешь к следующей шестичасовой трудовой вахте.

Тихо, спокойно посидеть удаётся очень редко. Чаще всего пять часов из шести до изнеможения приходится проводить возле горячей домны, утопая в солёном поту. Коллектив под названием «звено», состоящий всего из двух человек, отвечает за шесть печей. Каждая печь размером примерно с деревенскую баньку: длиною шесть метров, шириной три метра, обложена толстым слоем рифлёного железа, в лоне её бушует, буйствует огонь, кипит алюминий. Со стихами о домнах Хасана Туфана, в ту пору запретными, я познакомился позже. Времена изменились, а процесс плавки, оказывается, всё тот же.

 
Чёрную ночь, как чёрную корову,
зарезал кто-то:
Пламенем из горла вырвалась кровь.
Это домны.
Вулкан бушует в них,
До звёзд кидая свой пожар.
 

Когда наступает время «кормить» печь, чтобы поддержать процесс плавки, то есть подсыпать в неё алюминиевого порошка, на крыше печи загорается лампочка и включается пронзительно воющая сирена. Значит, пора, дёргая с обеих сторон цепь, поднять железный «занавес» и обычным ломом или специальным буром, как рыбак делает во льду лунку, проткнуть бешено кипящую красную жижу. Жара возле печи невыносимая, к тому же приходится спешить, суетиться, солёный пот щиплет глаза. Мало тебе постоянно воющей под ухом и подстёгивающей тебя сирены, тут, откуда ни возьмись, появляется начальство, начинает торопить, «кормить» тебя умными советами. Наконец, как только в проделанную «лунку» из железного короба насыпается белоснежный алюминиевый порошок, домна, как ребёнок, добившийся, наконец, материнской груди, затихает и успокаивается.

Тут же по железным рельсам на потолке подъезжает кран и длинным, как хобот слона, шлангом высасывает готовую жижу в специальный бак. Лунку для неё делаем мы, электролизники. Небольшого роста, с редкими рыжеватыми волосами крановщик Кузьма – самый нужный человек в этом процессе. То и дело слышатся:

– Кузьма, подходи к десятой ванне!

– Кузьма, вира! Кузьма, майна!

– Кузьма, отходи!

В течение всей смены эти фразы звенят в ушах. Я стараюсь запомнить каждое русское слово. Жидкость, высосанную из домны, разливают по мелким железным коробкам, где они застывают и превращаются в белые алюминиевые кирпичики. В таком виде их отправляют куда-то для производства чего-то. Таким образом, мощь страны обеспечивается всего двумя людьми: мной, деревенским парнем по имени Талгат, который еле-еле удерживает в руках тяжёлый лом, и высоким здоровым мужчиной с волосами, похожими на ковыль. Его зовут Константин. Наше родное государство, конечно же, как всегда, обвело нас вокруг пальца: ни один рабочий высокого разряда с хорошей по социалистическим меркам зарплатой не мог себе позволить купить машину, построить коттедж или хотя бы справить пару лишних костюмчиков на смену. Денег хватало как раз от получки до аванса. Радовало одно: зарплату выдавали в точно назначенное время и даже час.

Возле горячей домны, высасывающей все внутренности и приводящей к преждевременной старости, детей из племени татар много. Они трудолюбивые, послушные, благодарные. Особых знаний от них не требуется, были бы крепкие мускулы, да здоровые лёгкие, способные подольше противостоять ядовитой алюминиевой пыли. Самую многочисленную группу составляют выходцы из Биляра, Чистополя, Нурлата. На улицах Краснотурьинска гуляют юноши и девушки из татарских деревень Кичкальня, Новое Альметьево, Амзя, общаясь между собой на татарско-мишарском диалекте. Секрет образования «диаспоры» очень прост: этих молодых людей забросила сюда не волна революционно-классовой борьбы, а послевоенное безденежье, бедность, нищета. Как правило, вначале кто-то более ловкий и решительный, не согласный работать в колхозе за бесплатно, или, например, отбивший у кого-то девчонку, уезжает из деревни в какой-нибудь город, долгое время скитаясь по общежитиям, наконец добивается квартиры. Приехав в родную деревню уже городским жителем, он соловьём заливается, рассказывая окружающим о райской жизни в городе, о том, что деньги там гребут лопатой, что квартиры с тёплой водой и блестящим унитазом ждут не дождутся своих хозяев. У слушателей затуманиваются мозги, взыгривает кровь, они полностью окунаются в сладостные мечты о городской жизни. Рассказы «вербовщика» передаются другим слушателям, родным и знакомым.

В конце концов, у слушателей пробуждается доставшаяся от предков тяга к кочевому образу жизни, атавизм. Женщины, когда речь заходит о возможности покинуть родные места и перебраться в другую местность, проявляют не характерную для них быстроту, они не только не соглашаются, а наоборот, начинают торопить своих мужей, отцов, братьев. Тем более, что бывший односельчанин, желая сколотить себе компанию, забрасывает колеблющихся письмами, которые передаются из дома в дом, перечитываются по многу раз и формируют общественное мнение. Те, у кого родители ещё крепкие и пока в опеке не нуждаются или возле них есть, кому остаться, те, кто сумеет договориться с председателем, те, кто обижен на сельскую власть, уже через несколько дней пускаются в путь.

В городе татары стараются держаться стайкой, жить поблизости друг от друга. Помню, меня очень удивило то, что некоторые выходцы из татарских сёл довольно легко, бегло разговаривали по-русски. Но все они возле домны очень скучали по своим родным, по деревенской природе. Однако возвращаться бессмысленно. Там, на природе, жизнь ещё тяжелее. А их дети здесь совсем обрусели. Из моих знакомых земляков только один человек – Ахтям Гатин, из Нового Альметьева, – довольно быстро сумел уйти от работы возле домны. Сначала он был сменным мастером. Его заметили, перевели на партийную работу в горком. Одновременно с исполнением обязанностей заведующего отделом промышленности, этот хитрый мишарин заочно закончил юридический факультет Казанского университета, и как только появилась возможность, мелькнул свет в конце туннеля, он перебрался в Казань на должность судьи. Правда, долгое время до получения квартиры он жил в гостинице, потом в общежитии, но Казань «не сдал». Долгие годы он работал председателем судебной коллегии бывшего тогда Ленинского района города Казани. Сумел остаться гуманным судьёй и скромным человеком.

«Что может быть лучше того, чтобы жить спокойно, беречь своё здоровье», – любил он говорить. Но в то же время Ахтям-ага своими советами и делами довольно основательно служил своему народу. Одним из первых он начал вести судебные дела на татарском языке. Встречи с ним доставляли огромное удовольствие, будто попадаешь в родные края с характерным мишарским говором. Ахтям-ага, по-моему, сознательно не «портил» свою речь, делая её слишком литературной. Так и продолжал общаться на чистопольском диалекте.

Следующим человеком, который неплохо устроился в Краснотурьинске, хотя и не занимал никакого кресла, был, конечно, вы правильно подумали, Хасибулла Шафигуллин, наш Хасиб-абый. За ним я чувствовал себя как за каменной стеной. В выходные дни он брал меня с собой в город, мы с ним гуляли по улицам, а потом он по-хозяйски, крупными шагами заходил в самый большой магазин города и, подойдя к женщинам, стоявшим у прилавка, обращался к ним громким солидным голосом, будто разговаривал с глухими стариками:

– У вас тёмно-синяя польто есть?

Одна из продавщиц, ожидающих чего-нибудь более интересного, равнодушно сквозь зубы выдавливает: «Нет».

Этот ответ, конечно, не удовлетворяет Хасиба-абый.

– А у вас тёмно-синяя качтум есть?

– А зачем вам именно тёмно-синий костюм? – начинает интересоваться одна из продавщиц.

– Япунский миллионеры такой одевают.

– Вы же не япошка.

– А пачуму нет? – говорит Хасиб-абый и двумя пальцами растягивает глаза, делая их раскосыми.

Тут, разрывая сонную тишину магазина, раздаётся дружный хохот.

– Девочки, найдите этому дядечке всё, что он просит, дайте всё, что ему нужно, – отдаёт распоряжение старшая продавщица.

Зажав под мышкой не выставленные в витрине, но нужные ему и мне вещи, Хасиб-абый ещё более решительным шагом выходит из магазина. В следующий раз он уже придёт в эту компанию, как старый знакомый, с радостной улыбкой на лице, будто посланный специально раздавать подарки этим продавщицам. Хасиб-абый вобрал и творчески развил в себе наиболее характерные для большинства татар качества: непритязательность, умение приспособиться к любым обстоятельствам, умение найти общий язык с окружающими, умение общаться с людьми из разных слоёв общества, умение почитать взрослых и заботиться о младших. Он виртуозно играл на гармони, а если пускался в пляс, то и пол, и потолок сливались воедино. Устанет от пляски, запевает песню, и в этом занятии среди живущих в городе, но тоскующих по деревне людей, он был не из последних. Преклонение перед татарской музыкой, татарской песней очень сблизило его с упомянутым выше Ахтямом Гатиным. Они часами могли общаться на эту тему. Если бы в мире существовало всего два человека, умеющих доводить любое дело до идеального состояния, то одним из них, ей-богу, конечно же, был бы Хасиб-абый. И руки его, и голова способны на всё. Этот среднего роста, аккуратного телосложения человек умел быть полезным для любого, в любую дверь он мог постучать и войти. «Если бы он имел возможность в своё время получить образование, то кем бы он мог стать?» – думал я иногда. Хасиб-абый рано осиротел, отца раскулачили и выслали. Мать умерла, когда он служил в армии. Так что ему было не до образования. С другой стороны, для человека, умеющего писать-читать, немного разбираться в чертежах, оставаться простым рабочим возможно – это счастье, продлевающее жизнь. Ведь преуспевание не падает на людей, как манна небесная. За тёплое местечко, за красивую жизнь нужно постоянно бороться, быть всегда начеку.

В Краснотурьинск Хасиб-абый попал тоже под воздействием «вербовщика». Вернувшись из армии, он женился на красивой девушке со жгуче-чёрными длинными косами по имени Мадина и вместе с ней уехал на Урал. Немногословная, покладистая Мадина ещё раньше Хасиба-абый уехала из родной деревни Кичкальни и жила в Казани. Человека, успевшего привыкнуть к городской духоте, в деревне никак не удержишь, хоть привязывай. Хасиб-абый со своей женой Мадиной по характеру полные противоположности. Природа стремится к гармонии, всё выравнивает. Хасиб-абый общительный, подвижный, «петушистый», иногда даже буйный, любит остроумные шутки, анекдоты. Однако поводья его в надёжных руках спокойной, чернобровой, черноглазой обаятельной жены. Стоит ей сказать всего несколько слов, и Хасиб-абый тут же возвращается в свою колею. Характеры приспосабливаются, рождается любовь и взаимопонимание.

Живя в городе, человек совсем отдаляется от родных мест, и это неважно, татарин он, мари или еврей: городская женщина категорически не согласна иметь большую семью, иметь много детей. Привыкшая к комфорту, к жизни с удобствами, она не хочет себя обременять лишними заботами. Мужчины не против детей, но их слово – не всегда закон.

Хасиб-абый и Мадина-апа вырастили двоих детей: сына и дочь. Их сын трагически погиб в Челнах. Что делать, на всё воля Аллаха.

Хасиб-абый, конечно, не парился возле домны, он был высококвалифицированным слесарем шестого цеха. Бывало, с огромным гаечным ключом в руках он неспеша прохаживается по цеху, пьёт минеральную водичку, молоко. Если увидит, что я, разомлев от жары, уснул, сидя на корточках возле печи, подойдёт и поглубже надвинет каску мне на глаза. В этом находит для себя забаву.

В свободное от ремонтных работ время он мастерит из белой алюминиевой стали белые вёдра. Оставшиеся отходы незаметно перекидывает через кирпичный забор с колючей проволокой в растущий снаружи кустарник. После смены мы с ним вместе тщательно собираем в кустарнике эти «белые грибы» и везём домой. Так что татарское население города вёдер в магазине не покупало. Вёдра, сделанные Хасибом-абый, были намного лучше, красивее, вместительнее, звенящие, их хватало на всех.

Хасиба-абый с его кипящей энергией, неугомонностью я бы мог сравнить только с травой, пробивающейся сквозь асфальт.

Нежданно-негаданно нашлось для него симпатичное прозвище – Бараксин. Это прозвище, сразу же прилипшее к нему, будто с самого рождения, имеет свою историю.

Дело было так. Я после окончания университета работаю в Институте языка, литературы и истории (ИЯЛИ в простонародье), усердно исполняя в нём обязанности младшего научного сотрудника, изучаю благотворное влияние на поэзию Сибгата Хакима традиций татарских народных песен. Мой младший брат Афгат учится в медицинском институте. В один прекрасный день у нас в общежитии совершенно неожиданно, будто с неба свалился, появился наш Хасиб-абый. Как правило, такой народ, как студенты, аспиранты, очень даже приветствуют, когда навещают их богатые родственники. Может быть, чувствуя это, Хасиб-абый повёл нас в ресторан и от души накормил, напоил. К тому же у него, оказывается, была проблема, в разрешении которой он надеялся на нашу помощь.

– Абый, ты там, в чужих краях, счастливо живёшь? – спрашивает его будущий медик. Я, уже повидавший его образ жизни, такой наивный вопрос задать не могу.

– Да, я своей жизнью вполне удовлетворён, – отвечает абый.

– Что-то не похоже, – привязывается Афгат, уже слегка принявший за здоровье дяди.

– Придётся тебе поверить, малай, я вот к вам в Казань с очень важным делом приехал, нужна ваша помощь.

Все навострили уши. А мы-то думали, что он соскучился и захотел повидать своих племяшей! Как бы не так! Прошли времена первобытной наивности.

– Знаете, парни, – скорбным тоном продолжил Хасиб-абый, – моя любимая хромка сломалась. Нужно срочно починить.

– Ну так пошли быстрее в мастерскую, пока не закрылась.

– Нет, мастерская не годится. Говорят, в Казани есть специальный мастер Бараксин, только он чинит хорошие гармони с серебряными струнами.

Мы, конечно, ни о каком Бараксине не слыхали и ведать не ведали.

– А адрес знаешь?

– Нет, но его всё равно надо найти.

Целый день на такси мы объездили все мастерские, все фабрики, нашли-таки этого мастера, который починил любимую гармонь. Лицо Хасиба-абый засияло счастливой улыбкой, будто он достал с неба лунную девушку Зухру. Мастер, которого мы искали, был, оказывается, старик по фамилии Вараксин. А нам-то что, мы тут же приклеили Хасибу-абый прозвище Бараксин.

Хасиб-абый уже давно оставил свои «левые» дела. Предчувствуя надвигающиеся в стране беспорядки, ещё в 80-х годах он обменял свою квартиру в Краснотурьинске на Набережные Челны. В настоящее время почтенный старец, прихожанин одной из почтенных мечетей, помощник хазрата, Хасиб-абый искренне, всей душой служит исламу, почти весь Коран знает наизусть.

Много воды утекло с тех пор, но проведённый на Урале год своей жизни, бывшую там татарскую диаспору вспоминаю с благодарностью, иногда скучаю. Когда мы встречаемся вместе: Хасиб-абый, Ахтям-абый и я, непременно вспоминаем наши молодые годы, Урал, и горячая волна, будто исходящая от доменной печи, согревает мою душу.