Текст книги "Избранные произведения. Том 2. Повести, рассказы"

Младший сын Ахата, Самат, – «особый» ребёнок. Он родился 3 мая, как раз в день похорон его деда, нашего отца. До обеда отца похоронили. После обеда из Нурлатской больницы пришла весть: «Сания родила мальчика». Мы решили, что святая душа нашего отца переселилась в его внука. У вечности много тайн, ещё не доступных обычному человеческому сознанию. Случайно ли то, что в день, когда глава рода покинул этот мир, на свет явился его продолжатель. Может, в этом совпадении какой-то более глубокий смысл? Судьба? Рок? Фатальность? Не есть ли это знак, намёк на то, что татарский народ был и будет всегда?

Многие преимущества детства мы начинаем постигать и ценить гораздо позже, когда жизнь сталкивает нас лоб в лоб с проблемами бытия взрослой жизни. В детстве, например, живёшь себе, не подозревая, что являешься частью поруганного, оттеснённого на задворки истории народа. Получая среднее образование в татарской школе, изучая все предметы на родном языке, не замечаешь, что твой лексикон ограничен, он растворяется в другом языке, ты чувствуешь себя равным среди других народов, известных тебе из уроков истории и географии, так же, как равны между собой деревья в лесу или скот в стаде. После седьмого класса весь огромный мир сосредоточен для тебя между Мулла-горой и двумя речками. Вечерами мальчишки с нижних улиц выясняют отношения с чебиловскими пацанами, представителями верхних улиц, с помощью своих ещё не окрепших кулачков.

Я уже говорил, что в Кичкальне сейчас имеется школа – десятилетка. Моему поколению не посчастливилось учиться в такой школе. В восьмой класс мы ходили в соседнюю деревню – Новое Альметьево. Кто хотел, конечно. Никого не обязывали. Первые два года обучение было даже платным. Пять-шесть километров до Нового Альметьева приходилось преодолевать дважды в день: туда и обратно. А весной и осенью, когда природа напоминала человеку, кто в этом мире хозяин, выплёскивая из берегов воду, приходилось добираться в школу обходным путём через Старое Альметьево. В этой деревне были несколько иные обычаи, и люди говорили на другом, чужом для нас языке. Были в нашей школе так называемые русские классы, где обучение велось на языке, как потом выяснилось, старшего брата. Учились в нём тоже дети татар, родители которых были важными персонами. Только потом, когда возникает необходимость определить своё будущее, получить специальность, понимаешь, почему эти родители учили своих чад, «белую кость», на русском языке. Это, оказывается, делалось специально, чтобы впоследствии у них не было проблем при поступлении в вузы. Таким образом, в твою ещё неопытную душу, в твоё трепещущее, как птичка, маленькое сердце вонзается первая ядовитая стрела: оказывается, своими знаниями на родном языке похвалиться ты можешь только в пределах своей деревни.

Может быть, кто-то обидится, оскорбится, но, как говорится, «Платон мне друг, но истина дороже» и поэтому не могу не поделиться одним своим неприятным для моей нации наблюдением. Дальновидность ли это, инстинкт ли самосохранения, приспособленчество или предательство, унаследованное ещё от Золотой Орды (поскольку всё плохое приписывается именно этому периоду), не берусь окончательно судить об этом. Но просвещённые и авторитетные люди Чистопольского и Нурлатского районов никогда не обучали своих детей в татарских классах. Даже те, кто учительствовал в чисто татарских деревнях – Кичкальне, Новом Альметьево, Шарбане, не было случая, чтобы хотя бы один попробовал учить своих детей в национальной школе. Если в деревне, где они жили, не было в школе русского класса, то детей заставляли топать ножками пять-десять километров ради усвоения престижного языка. Думаю, что сельские педагоги внесли довольно заметный «вклад» в формирование отрицательного отношения к татарскому языку и к учёбе на этом языке. Вместо того, чтобы бороться за сохранность лексики, словарного запаса родного языка, благодаря которому они добывали свой хлеб насущный, сельские педагоги своим личным примером рубили его на корню. Народ не мог простить этим людям их лицемерия и двуличности.

Только такая сельская интеллигенция, как выпивоха председатель колхоза, рядовой служащий сельсовета, работник сельмага или колхозный счетовод, смогли махнуть рукой, мол, «Бог не выдаст, свинья не съест», и отдавали своих детей в татарские классы. И они не прогадали. Из их среды вышло немало достойных людей, во всяком случае не меньше, чем из среды окончивших русские школы. Учительский клан на такие «уступки» не шёл. Определяющей особенностью татарской интеллигенции советского периода (и не только её, конечно) было: говорить одно – делать другое.

В то же время было бы несправедливо слишком строго судить умных родителей, умеющих держать нос по ветру и предвидеть тенденции в развитии общества. Не секрет, что даже очень талантливый молодой человек, имеющий хороший аттестат зрелости об окончании средней школы на татарском языке, после поступления в вуз два-три года вынужден был тратить силы на усвоение русского языка. В частности, например, на общественную работу, на должности комсомольских вожаков идёт жёсткий отбор уже с младших курсов, из числа наиболее активных. Естественно, нерусскоязычный студент попасть в это число не имел никаких шансов. Возможно, и поэтому среди секретарей областных комсомольских организаций никогда не было выпускников татарских школ. Чтобы выбиться на руководящие посты, прежде всего необходимо было в совершенстве владеть русской речью, уметь говорить без запинок и без акцента. Те же условия и для работы в партаппарате.

Да и сегодня мало что изменилось. Для работы, например, в комитете по делам молодёжи, в министерствах культуры и образования знание татарского языка не является ни необходимым, ни приоритетным. Это означает, что мы ещё очень далеки от реализации татарского языка как государственного. Положение может измениться только в случае, если обучение в вузах будет вестись на татарском языке.

Сам я не испытывал больших трудностей при освоении русского языка. Любое незнакомое слово я мог спросить или у своего деда Галиуллы-бабай или у своего отца. Но, конечно, больше всего мне помог в этом наш кичкальнинский учитель русского языка Фуат Шагиев, огромное ему спасибо. Не только его совершенная методика, но и его требовательный строгий нрав, а также его манера вести урок только на этом «иностранном» для нас языке, помогли нам проникнуть в тонкости русской речи. Днём в школе мы его побаивались. А вечером это был самый большой авторитет, наш кумир. Вечером в клубе для сельчан он синхронно переводил на татарский язык почти все кинофильмы. Даже если в первом ряду были места, мы всё равно садились поближе к Фуату-абый, становясь на колени или даже распластавшись прямо на полу, как рыбы. Чтобы всё расслышать и лучше понять смысл происходящего на экране.

Уже тогда хорошо усвоивший рыночные отношения, деревенский киномеханик никогда не брал у Фуата-абый плату за вход (а учителю стыдно перед другими и поэтому у входа частенько возникали шумные споры), если учителя нет на сеансе, ползала пустует. Фильм есть, а толмача нет. Как у Райкина: «кирпич бар, раствор юк».

Вот этот человек, теперь уже старец, добропорядочный прихожанин мечети, заложил во мне крепкий фундамент общения на русском языке. Повезло мне с учителем русского языка и в старших классах. В деревне Новое Альметьево, где я заканчивал школу, уроки русского языка и литературы вёл довольно взрослый человек в зелёном френче. (Кажется, его фамилия была Васильев.) В ту пору был популярен американский трофейный сериал «Тарзан». Мы, мальчишки, уподоблялись абсолютно всем героям этого фильма: кричали по-тарзаньи, ревели, как львы, прыгали, как тигры, воображая себя жителями непроходимых дебрей американских лесов. За сильно выдвинутый вперёд, почти всегда небритый подбородок с толстыми губами, глубокие морщины на лице мы прозвали учителя русского языка «Чита», по имени любимой обезьянки, помощницы Тарзана. За глаза о нём говорили только по прозвищу: «Чита не появлялся? Диктант по Чите будет? По Чите домашнее задание сделал?..» Только повзрослев, мы поняли, что зря насмехались над ним. Оказалось, что он наделил нас довольно глубокими знаниями по русскому языку и сумел привить любовь к русской литературе. Именно его закваска помогла мне впоследствии адаптироваться в русскоязычной среде на одном из уральских заводов, где довелось мне работать сразу после окончания десятого класса. А после окончания татарского отделения филфака КГУ я был направлен в Елабужский пединститут, где по воле случая оказался вынужденным преподавать не татарскую литературу, а русскую, причём сложнейший период: конец ХIX – начало ХХ века, состоящий почти сплошь из поэзии. И тут, благодаря моим школьным учителям, я не испытывал больших трудностей с языком.

Новоальметьевская средняя школа в то время, когда я в ней учился, была на подъёме. В республике, наверно, нет никого, кто бы не знал или хотя бы не слышал о роде Беляевых. Самый старший из них, самый добрый и самый образованный – Гайнан Киямович – в то время был директором школы. Он сумел оставить о себе драгоценный памятный подарок – двухэтажное кирпичное здание школы и ещё кое-какие строения.

Статный, широколобый, с рыжеватыми волосами Гайнан-ага даже среди своих родных выделялся особой заботливостью и обострённым чувством справедливости. Свой предмет, историю, он преподавал с большим увлечением, совершенно искренне пытаясь вооружить нас знаниями. Про меня он говорил, что буду историком. Я стал критиком.

Его жена, Альфия-апа, вела у нас математику. Это была очень симпатичная, белолицая, зеленоглазая женщина, знавшая себе цену и державшаяся с большим достоинством. Я неплохо учился по её предмету, но Альфия-апа никогда не пророчила мне математическое будущее.

Впоследствии, когда Раис Беляев, младший брат Гайнана Киямовича, стал партийным боссом огромной стройки – КамАЗа, одним из выдающихся личностей Татарстана, Гайнан-ага переехал из деревни Новое Альметьево в город Альметьевск, где вначале исполнял обязанности заместителя председателя райисполкома, потом взял на себя руководство данным учреждением. С этой должности он и ушёл, как говорится, на заслуженный отдых. Самые тёплые и благодарные воспоминания хранятся в моей памяти и о других моих школьных учителях.

Несколько раз побывал в нашей деревне известный мастер слова, народный писатель Татарстана Мухаммат Магдеев. Он написал очень содержательный очерк о моём отце Набиулле Галиуллине, пережившем Ленинградскую блокаду, под названием «Не старей, ветеран». С ним прошли встречи в школе и в детском саду. Кажется, только вчера он радовался, гладя по головкам детсадовских ребятишек: «Нет, нация не вымрет, двадцать один ребёнок, будущее нации». Вообще-то для деревни из более двухсот домов это не так уж много. Кто-то заметил, что раньше столько детей было не в детском саду, а всего в двух семьях: у Набиуллы-абый и его сестры Зайнап-апа.

– Да уж, зря провели электричество в татарские деревни, – пошутил писатель, и все с удовольствием посмеялись.

Наша Кичкальня дала ещё много значительных личностей, каждый из которых достоин отдельного художественного повествования. Она не собирается исчезнуть, умереть или переместиться в какое-нибудь другое место. Именно в таких деревнях сохраняются национальные традиции, мотивы, мелодии, народные обычаи и нравственные каноны. Конечно, по известности Кичкальня пока уступает Парижу или Риму, но её будущее вполне перспективно. Окна повёрнуты к солнцу, и скрытая страсть, «пассионарность», по определению Гумилёва, не останется нераскрытой.

Мой дед Галиулла-бабай, давший своё имя в качестве фамилии огромному роду Галиуллиных, не был ни сказочным богатырём, ни великим учёным, ни национальным героем. Он даже не дослужился до полковника. Правда, в романе Бориса Пастернака «Доктор Живаго» упоминается поручик с таким именем. У моего братишки Афгата, умеющего убедить любого в правдивости самых невероятных вещей, в которые он не верит даже сам, нет ни малейшего сомнения в том, что это именно наш дед.

– События происходят во время Первой мировой войны, – вещает он. – Дед воевал под Петроградом. Там же был ранен. Может быть, он, конечно, не был в чине поручика. Вы же, писатели, любите всё преувеличивать, приукрасить. Иначе кто же вас читать-то будет! Почему наши тёти обосновались именно там, в Питере? Да потому что на Питерскую землю пролилась кровь их отца. Она и тянет.

На самом же деле мой дед Галиулла-бабай – обычный деревенский мужик, родившийся и выросший, впрочем, в довольно образованной для своего времени семье. В местном медресе он получил образование, время подошло – и он женился на девушке из соседней деревни Карамал. Ушёл на Первую мировую войну, оставив дома жену и двоих сыновей. Видимо, он имел способности к языкам. На фронте выучился по-русски читать, писать и разговаривать. Попав в германский плен, тоже не растерялся, прислуживая в богатом доме, усвоил и их «вражеский» язык. Правда, уровень его знаний по немецкому языку теперь уже оценить невозможно. Во всяком случае, в ту пору в Кичкальне не нашлось человека, который бы усомнился в его знаниях, и прозвище «Писарь Галиулла» быстро прилипло к нему, а затем и всему роду.

В газете «Дуслык», издающейся в Нурлате, журналист Р. Нуретдинова в номере от 8 июня 1980 года писала следующее: «До революции в Кичкальне всего несколько человек более или менее знали буквы, и всего один человек умел читать и писать по-русски, это Галиулла Хафизуллин. Сейчас в когда-то тёмной неграмотной деревне довольно много кандидатов наук. У сотен кичкальнинцев на груди значок выпускника высшего учебного заведения».

Дед, конечно же, в плен попал не по своей воле. До самой смерти кровоточила рана на его ноге. Видимо, из-за неё он и оказался в немецком плену.

Из плена его освободил Брестский мир. Легко, с мыслью «Чему быть, того не миновать», он принял революцию и приступил к выполнению обязанностей секретаря сельского совета. Видимо, радость освобождения била через край: у моих деда и бабушки после этого родились подряд шестеро дочерей – мои будущие «гувернантки». Хитрый дед к тому времени уже смекнул, что сыновья – это пушечное мясо для будущих войн. И действительно, его сыновья Набиулла и Хабибулла, родившиеся до войны, были призваны на вторую мировую бойню. Старший из них, Набиулла, вернулся с войны инвалидом, младший, Хабибулла, окончивший юридический техникум, пропал без вести. Его поиски никаких результатов не дали.

Признаюсь, в школьные и даже в студенческие годы в мою голову так и лезли всякие дурные мысли: «А вдруг Хабибулла-абзый остался жив, преуспел в должности адвоката или государственного деятеля в Турции или в какой-нибудь арабской стране. На склоне лет, не зная, кому оставить своё богатство, начал разыскивать наследников. Вот тогда бы мы написали ему письмо: «Милости просим к нам, абзый. Нас тут много. Распредели всё по-своему. Нет, лучше ты вызови нас к себе. А то у нас не дадут насладиться твоим богатством в полной мере».

К сожалению, наш Хабибулла-абзый так и не нашёлся, никакого богатства из-за рубежа мы не дождались.

Полон дом женщин. Мой отец Набиулла, ещё в сороковом году, оставив свою молодую жену Исламию на попечении матери и сестёр, покинул деревню. Сначала он попадает в Елабугу и становится учащимся школы сержантов, расположенной в краснокирпичном, как шкура быка, здании бывшего епархиального училища. (Не судьба ли?! Впоследствии и меня жизнь забросила именно туда.) Затем его отправили на финскую войну. Не успел «победитель» передохнуть от одних боевых испытаний, как тут же угодил в другое, самое ужасное – Ленинградскую блокаду.

Я же в течение ряда лет, до самого 1943 года, когда отец с незаживающей раной в ноге (впоследствии ногу пришлось ампутировать) наконец вернулся домой, был для моих шестерых тёток игрушкой, живой куклой.

Всем им вменялось в обязанность одно и то же: успеть перехватить из моих рук бумагу до того, как я затолкаю её в рот. Видимо, интерес к бумаге пробудился во мне с самого раннего возраста. Удобно устроившись под столом, я поспешно набивал рот куском газеты или тетрадным листком. Если тётки зазеваются, мог и проглотить. Видимо, я находил в бумаге что-то такое, что было совершенно необходимо моему детскому организму. Может, витамин какой, или нагрузка для зубов, а может, интуиция, то есть уже тогда я чувствовал, что с бумагой будет связано моё предназначение в жизни.

Война достигла самой опасной судьбоносной стадии, когда я начал осознавать себя человеком, во всяком случае, стал отличать себя от домашних животных. В это время Галиулла-бабай, справедливый глава нашей большой семьи, несмотря на свою инвалидность, не выпустивший хозяйственные вожжи из рук, был единственным нашим кормильцем. Так как государственный паёк на столько ртов невозможно было растянуть даже на полдня, наш дед-писарь вынужден был освоить рыбацкое ремесло.

Каждый день утром и вечером, подчинив ущербную ногу воле своего сознания, дед выходил за огороды к довольно быстрой, лишь по весне бушующей речке, в самое узкое место забрасывал вручную сплетённую им сеть. Всякая мелочь его не интересовала, она просачивалась сквозь ветки, не задерживаясь в сети. Дед признавал только двух-трёхкилограммовую рыбу. До сих пор стоят перед глазами жирные щуки, прыгающие и сердито бьющие по полу хвостами. Эти картины жизни теперь далеки, где-то за туманами и всплывают в памяти, как из сказочного мира.

В те годы речка с её рыбой спасла от голодной смерти не только нашу семью, но и всю нашу родню, всех соседей и множество таких семей, как наша. Вечная ей благодарность. Днём рыбачим мы, мальчишки, но как бы мы ни старались, крупная щука в наши самодельные сети не попадалась. Нашего улова хватало только кошке, но мы были счастливы и этим.

Работа в сельском совете, требующая много времени и внимания, становилась всё более трудной для деда. Хотя он и любил подшучивать, приговаривая, что ангелы и шайтаны не стареют, но всё же в каждой работе есть свой предел. Старик Галиулла просит перевести его из сельского совета в почтальоны. Однако не оставить же такой важный пост, как сельский совет, на первого попавшего. Тут в голову приходит удачная мысль: его дочь Фатыма, стройная, с лёгкой походкой, образованная, со сносным знанием русского языка, уже подросла для того, чтобы начать трудовой путь. Вплоть до замужества и переезда в Ленинград все деловые бумаги сельсовета, свидетельства о рождениях и смертях проходили через руки Фатымы-апа.

Дед же, повесив через плечо свою огромную чёрную сумку из грубой кожи, каждый божий день выходил на дорогу, ведущую в Старое Альметьево, где размещался центральный почтамт. Даже мы, мальчишки, попозже бегавшие по этой дороге в школу пять километров туда и обратно, вечно ныли и хныкали. Каков же был, наверно, этот путь для перевалившего за шестьдесят хромого деда! Но что же делать, надо тянуть семью, своя же…

И стар и млад, в основном женщины, ждут писем с фронта. И радостные, и самые горькие вести приносит им почтальон Галиулла. Добрый и совестливый старик, желающий всем счастья и благополучия, чувствовал себя виноватым перед теми, кому вынужден был сообщить о постигшем их горе. Будто от него что-то зависело. А впрочем, и зависело: если бы в 1914–1916 годах он победил немца, разбив его в собственном логове, враг бы не решился вновь вторгнуться в пределы его родины, и революционного взрыва бы не было, и оба его сына были бы при нём. А то ведь, бедняги, не успели даже насладиться любовью с молодыми жёнами. Возможно, среди получивших горькую весть были и такие, которые предпочли бы не узнавать о «героической гибели» своего дорогого человека. «Лучше бы этот хромой старик выкинул похоронку, лучше бы я всю жизнь ждала, надеялась», – обижались они в глубине души. Да ему и самому хотелось бы, как джалилевский письмоносец Тимербулат, приносить людям только радостные вести, но проклятый фашист никого не щадил.

Большинство писем «писарь» Галиулла сам читает фронтовичкам, разделяя таким образом их радости и горести, сам же и ответ составляет от имени жён, родных и близких.

Бесчисленное множество конвертов периода финской кампании, лихолетья 1941–1945 годов прошло через его руки. Сельчане хотя и умеют писать по-татарски арабским или латинским шрифтом, но русскую графику, тем более русский язык, никто не знает. Но дед не жалуется. Превозмогая боль в раненой ноге, при свете керосиновой лампы, а то и просто лучины, пишет и пишет во имя нашей победы. В деревне не было секретов, в которые не был бы посвящён наш дед.

Как в поговорке «Восемь девок, один я», у нас тоже на восьмерых женщин только двое мужчин: Галиулла-бабай и я. Он – глава, а я не отстающий от него ни на шаг маленький пёсик, махмай.

Я хорошо помню его последние дни в этом бренном мире. И сейчас сгораю от стыда при воспоминании об одном эпизоде.

Дед уже тяжело болен. Пища у него не проходит через гортань. Бабушка специально для него готовит невероятно вкусные, тоненькие, малюсенькие, с птичий язычок, блинчики. Слегка подгоревшие достаются мне. Стоит бабушке выйти из комнаты, как у меня с языка слетает вопрос:

– Бабай, ты, наверно, не любишь блинчики? Что-то медленно ешь.

Закутанный в лоскутное одеяло дед, из-за своей белоснежной бороды и белой рубахи напоминающий святого Ильяса, бросает взгляд в сторону ушедшей бабушки и продвигает ко мне тарелку с блинчиками. Бабушка, тем временем подоспевшая с новой порцией горячих блинчиков, радуется: её старик начал есть, бог даст, поправится ещё. Я вхожу во вкус, повторяю игру несколько раз: бабушка выходит на кухню за новыми блинчиками, а я опять раскрываю свой ненасытный рот:

– Бабай, блинчики невкусные, что ли?

И опять мне перепадает несколько штучек. Наконец бабушка ловит меня на месте преступления, шлёпает кухонным полотенцем по попке:

– Малайка, дай деду хоть поесть спокойно!

Бабушка у нас – хозяйка в доме. Она из образованной, интеллигентной семьи. Изо всех сил она пытается продлить жизнь своего суженого, своего единственного. А письмоносец – мой адвокат.

– Не трогай его. Пусть сидит рядом. Может, почтальоном станет. Мою чёрную почтовую сумку не выкидывайте. Давай, сынок, вместе разделаемся с этими блинчиками.

Бабушка, бессильно махнув на нас кухонным полотенцем, даёт нам старт к нападению на блинчики, и мы вмиг разделываемся с ними. Правда, получается, что «мы» – это я и моё пустое брюхо, потому что у деда рак, и он не может проглотить ни крошки.

И всё же они счастливы: на земле после них остаётся большое потомство. Оптимистическое в ту пору, несмотря ни на что, настроение бабушки и деда я понял только тогда, когда у меня у самого появился внук Аскар, когда он подрос и начал путаться под ногами. Таким образом, пришло другое время, другое племя. Время невероятно вкусных блинчиков, которыми невозможно насытиться, ушло безвозвратно.

С годами стираются из памяти черты лица, фигура, отдельные приметы характера деда, но более отчётливым становится его общий облик самоотверженного, отзывчивого человека с передовыми взглядами.

Нам же, внукам, досталось его прозвище. Красота, деловитость, способности могут со временем затеряться, не перейти из поколения в поколение. А прозвище прилипает крепко, и как драгоценный дар переходит от отца к сыну, к внукам. Так что все мы – дети «писаря» Галиуллы, в каждом из нас продолжают жить сила и дух этого человека.