Текст книги "Избранные произведения. Том 2. Повести, рассказы"

Во времена правления Хрущёва и Брежнева многие мелкие деревни были объявлены «бесперспективными». Школы, которые в них находились, были упразднены или переведены в другие, более крупные школы районного масштаба, а там преподавание велось на русском языке.

В этих школах уже учились дети тех самых упомянутых выше «служилых», «чиновничьих» татар, для которых незнание родного языка считалось признаком интеллигентности. Им татарский язык не был нужен даже в форме факультатива. Кому захочется тратить время, морочить голову ради какого-то «кухонного», «уличного» языка? А что же родители, скажете вы, почему же они не потребовали, чтобы для их детей, переведённых из малюсеньких школ, открыли в новой школе татарский класс? Это – наша обычная покорность судьбе, нерешительность, рабская психология, то есть именно то, что ведёт к вырождению народа как нации. А если среди родителей и находился кто-то более решительный, то сами же татары усмиряли его пыл доводами типа: «Ты что, хочешь обучать своих детей на исчезающем языке, тем самым лишая их будущего? Кому они нужны с аттестатом на татарском языке? Даже если и удастся каким-нибудь образом устроить их в вуз, то учиться там они всё равно не смогут. Хочешь, чтобы они стали трактористами, как ты, или доярками, как твоя жена?» Понятно, что ни один родитель, желающий только добра своему «кровинушке», ничего против этих доводов выдвинуть не сможет. Тут уж крыть нечем. В результате татарские классы не открываются. На местах господствует беспрекословное подчинение культу директивы сверху. Серьёзное, обдуманное решение проблемы вытесняется узко мещанским подходом.

Многое связано с характерными качествами самого народа, с его нравом, традициями, уровнем развития национального самосознания. Вспоминается поучительная история, рассказанная Л. Н. Гумилёвым (Юность. – 1990. – № 2. – С. 4). В Ленинграде в трамвай вошли четыре научных сотрудника разных национальностей: русский, немец, кавказец и татарин. Пока никто из них свои национальные особенности никак не проявлял. Через некоторое время в трамвай ввалился пьяный мужик и начал буянить, ругаться, привязываться к пассажирам. Подошёл к нему русский. «Послушай, браток, ты бы лучше вышел из этого трамвая, пока тебя не сдали в милицию, в другой сядешь» – посоветовал он ему по-дружески. Кавказец за оскорбление сидящей рядом с ним женщины ударил хулигана кулаком. Немец же вскочил со своего места, остановил трамвай, нажав на аварийный тормоз, и собственными руками сдал пьянчужку в милицию. А как же повёл себя татарин? Он просто брезгливо посмотрел и отвернулся, не сказав ни слова, постарался полностью отмежеваться от этой ситуации.

Вот как выглядят со стороны наши национальные черты. Приходится соглашаться с этой нелестной для нас оценкой. Да, мы такие.

Л. Н. Гумилёв, сын поэтессы А. Ахматовой, крупный и объективный учёный. В частности, он твёрдо стоял на своём утверждении, что никакого татаро-монгольского ига над Русью не было. Татары, не вмешиваясь во внутренние дела Руси, просто брали с неё вполне терпимый ясак, и тем самым спасли Русь от порабощения её поляками, тевтонами, литовцами и способствовали объединению мелких российских княжеств. Неверно было бы думать, что такой учёный клевещет на татар.

Не секрет, что и сейчас изучение татарского языка в школах, особенно в городских, носит чисто иллюзорный характер, это обычный самообман, очковтирательство. Мы уже так привыкли приукрашивать, преувеличивать свои достижения, что легко идём на обман. А время уходит, его не вернуть. Как сказал известный поэт Иосиф Бродский, имея в виду духовные достижения: «Обернувшись назад, мы увидим одни руины». И это правда.

Итак, вернёмся к моей жизни в Елабуге, в первую очередь к Елабужскому пединституту. Выражаясь более или менее научным языком, приспособиться к самому институту, к его особому микроклимату, было непросто. Хоть я сам парень деревенский, но учёба в университете, год преподавания в нём, а затем три года работы младшим научным сотрудником в КИЯЛИ, близкое общение с учёными и писателями, видимо, уже успели наложить на меня свой отпечаток. Отсутствие в Елабуге подходящей среды для общения привело сотрудников института к замкнутости. «Одинокое дерево утонет в сугробе», – гласит народная поговорка. Как и вся наша страна, всё наше общество, институт застыл в виде закрытой, «полуоборонной» организации. К тому же в нём ещё не сформировались традиции, характерные для высшего учебного заведения, не было серьёзных научных направлений (он ведь существует как вуз лишь с 1953 года). Семь или восемь кандидатов наук, на которых здесь чуть ли не молились, были людьми солидного возраста, по разным причинам вынужденные обосноваться в Елабуге. Они давно уже отстранились от научно-исследовательской работы. Во время перерыва никто из преподавателей не идёт на свою кафедру, в свой кабинет или лабораторию, хотя таковые имеются, все, как в средней школе, собираются в учительской, под железным рукомойником споласкивают руки и включаются в общие пересуды о том, кто что где купил, какие цены на базаре, о мужьях, о детях и т. д. Короче, общение на уровне школьной учительской или в лучшем случае училища или техникума.

Почти каждый день проводятся различные общие собрания. Нет, это, конечно, не заседания учёного совета и даже не партийные собрания, посвящённые вопросам нравственного воспитания молодёжи. Это – унизительные для всех, многочасовые профсоюзные собрания. Как правило, на повестку выносится какой-нибудь моральный или аморальный вопрос, то есть чтение вслух писем интимного, личного характера и обсуждение их всем коллективом. Это жалобы обманутых девушек или жён, уличивших мужей в неверности, с просьбой к профсоюзу установить справедливость и навести порядок в своих педагогических рядах. Помню, на факультете иностранных языков работал очень талантливый молодой холостяк, грек Шамардин. Он был отличный певец, композитор и гитарист. Одна молодая преподавательница обратилась в профком с просьбой вынести решение, обязывающее Шамардина на ней жениться, поскольку она от него ждёт ребёнка. Письмо было прочитано, обсуждено и вынесено к чему-то обязывающее решение. От стыда и позора талантливый молодой человек покинул институт, даже не забрав документы. Институт остался без специалиста.

Если долго не поступало от «населения» писем, профком сам в народ «выходил» и придумывал какие-то персональные дела. Если бы на этих собраниях присутствовал какой-нибудь писатель, сколько пищи он нашёл бы для своих произведений! В то время председателем профкома института был заведующий кафедрой педагогики пятидесятипятилетний Зыя Ахмеров. Эту свою общественную работу он исполнял с большим удовольствием. На собрания он приходил одетый с иголочки, в специально отутюженном белоснежном костюме, один занимал место за столом президиума, не спеша проводил процедуру утверждения повестки дня и с приятным для татарского слуха акцентом начинал зачитывать очередное письмо. Зал, битком набитый, затаив дыхание, слушал душевные излияния очередного пострадавшего. И умные скептики, и те, кто считал эти собрания пустым времяпрепровождением, и киноманы – интеллектуалы – все здесь. Когда чтение письма доходит до слишком подробных описаний взаимоотношений между мужем и женой и любовниками, теряются даже взрослые педагоги, один из них смущённо прерывает чтение:

– Может быть, пропустим эти места?!

Но из зала раздаётся возмущённый голос женщины, никогда не бывшей замужем:

– Да вы что! Обязательно надо читать полностью. Ведь мы должны вершить судьбу этих людей. Принять решение.

Оказывается, уход от серьёзных проблем, духовная бедность способны затянуть в себя кого угодно. Это не насмешка над преподавательским коллективом того времени. Среди них были люди, достойные всякого уважения, внёсшие серьёзный вклад в подготовку молодых педагогов. Однако, когда речь заходит о застойных временах, в памяти всплывают эти собрания, длившиеся порою до полуночи. Для нашего образа жизни того периода грубое вмешательство в личную жизнь человека, не считаясь с его тонкими чувствами, было обычным, рядовым явлением. К счастью, вскоре ректора института Петрову заменили. На её место из Казани прислали другого руководителя – Е. Тихонова, который сумел прекратить этот мещанский балаган.

Год я проработал на кафедре, потом мне предложили место заместителя декана по подготовке педагогов для начальных классов. «С кадрами, видимо, здесь напряжёнка, придётся помочь», – решил я, и принялся было исполнять свои новые обязанности и тут понял причину моего внезапного «повышения». Оказывается, эта специализация осталась только в заочной форме, приём студентов на неё прекращён. Отделение, за счёт желающих получить вторую специальность, раздуто до трёхсот человек вместо пятидесяти. Существовавшие тогда ВПШ (высшие партийные школы), давая своим ученикам общее образование и, главное, диплом, никакой конкретной специальностью их не наделяли. Большая часть из них оседала в аппаратах партии, в комсомоле, в профсоюзах. Времена были неопределённые, сегодня дела идут так, а завтра неизвестно как, исходя из этого многие работники аппарата, в том числе первый секретарь Елабужского горкома партии Л. Чернов, «записались» в студенты третьего курса педфака. Именно «записались», я заявляю это совершенно ответственно и сознательно, так как восемьдесят процентов числившихся студентами работников аппарата ни на какие сессии не являлись, ничего не сдавали, позже на своих машинах они являлись в институт, угощали преподавателей, собирали в зачётки оценки и сессию закрывали. Бедных преподавателей подобные «знаки внимания» тоже устраивали, а у тех логические доводы сильны: «Учителем быть не собираюсь, мне только диплом нужен». Только про Тавриза Мубаракова говорили, что он коньяк пил, икрой закусывал, копчёную курицу с удовольствием съедал, но оценку не ставил. Многих крупных руководителей он выпроваживал, говоря в своей обычной манере: «Ты темнота, невежда, такой-то (фамилия), ещё раз завтра придёшь». Но такие преподаватели, конечно, были единицы.

Стараясь угодить районному или городскому начальству, и ректор и декан потеряли чувство меры. Когда очередная проверка стала ворошить документы, выяснилось, что довольно много закончивших институт за полтора года, выполнив лишь половину учебной программы, а также «восстановившихся» на третий курс института с дипломом училища или техникума. Как известно, шила в мешке не утаишь. Об этих беспорядках становится известно в областном комитете, а потом и в Москве. Один за другим начинают прибывать комиссии. Факультет теряет самостоятельность и входит в состав филологического факультета в виде отделения. Декана снимают с должности, ректора заменяют. Для наведения порядка в этих делах и нужен был, оказывается, замдекана, который ещё не успел завести близкие отношения с местными влиятельными людьми и не боящийся пыльной, грязной работы. И вот началось. Почти каждый день в ректорат стали поступать представления об отчислении десяти-пятнадцати человек. Много было обиженных, кому-то наступали на больную мозоль, были и угрозы. Я молодой, мне море по колено, несмотря ни на какие угрозы, свои представления в письменной форме регулярно доводил до ректората. Среди прочих, от «обязанностей» студента был «освобождён» и первый секретарь горкома Л. Г. Чернов.

За время моей работы в Елабуге я видел многих секретарей горкома. Чернов Леонид Георгиевич был очень внимательным, заботящимся о татарах руководителем. Он всегда старался вникнуть в дела института, всегда старался помочь нам, чем мог. За то, что его отчислили из института, обиду не держал. Позже, вызвав меня к себе, предложил даже место секретаря по идеологическим вопросам. Но мне не захотелось бросать свою конкретную работу, в которую я уже втянулся и уже видны были результаты, так что стать «елабужским Сусловым» мне не довелось.

Для моей будущей карьеры это конкретное занятие было очень полезным. Оно оказалось для меня серьёзной школой. Я научился работать с документами, с учебными программами, общаться с людьми. Этот практический опыт служил мне надёжной опорой в течение четырёх лет моей работы проректором по учебной работе, а в 1971–1986 годах – ректором.

Мне казалось, что я очень ревностно выполнял свои обязанности, хорошо знал удачные и неудачные стороны своей деятельности. Надеюсь, будущие поколения историков тщательно изучат путь, пройденный Елабужским педагогическим институтом, его вклад в дело подготовки учителей, дадут свою оценку и поставят свою печать. Кроме того, само понятие института абстрактное, определение некой организации, а вот содержание этого понятия определяют самые разные живые люди. Какими бы они ни были, умные, дурные, со своими характерами, интересами, проблемами, со своей единственной жизнью, часть которой они отдали этому институту. Вот об этом и речь.

Итак, в середине 60-х годов судьба забросила меня в Елабужский педагогичесий институт. Более двадцати лет моей жизни прошли здесь. Вроде бы на этом пути удалось совершить немало полезных дел: за время моего ректорства были построены два больших общежития, столовая, также были возведены учебное здание и общежитие в Челнах, к трём уже имеющимся факультетам института добавились ещё шесть, открылась кафедра татарской филологии и отделение по подготовке учителей начальных классов для национальных школ…

Как я уже говорил, в первые годы оторванность от культурных центров ощущалась довольно сильно. Строительство КамАЗа ещё только сидело в чьих-то «умных» головах. Нет, меня не пугало отсутствие дорог, географическая отдалённость. Зато были целы шишкинские леса, вода в Каме, пригодная для питья и для купания, прекрасные, можно сказать, условия жизни. Пугающей была духовная и нравственная ограниченность, ведущяя к равнодушию, к наплевательскому, легкомысленному отношению к своему прошлому и будущему, что в конечном счёте оборачивается ожесточением человеческих душ. Как видим, сети этого явления расставлены повсюду, наживка подготовлена. Не зря, видимо, Чехов писал: «Чтобы встать в ряды интеллигентных людей, мне пришлось по капле выдавливать из себя раба».

Удивительное дело, город Елабуга, в котором подавляющее большинство населения русские, и педагогический институт за короткое время вдруг превратились во второй в республике после Казани центр татарской культуры. Писатели, певцы, музыканты, танцоры, учёные полюбили нашу благодарную аудиторию, и постоянно то одни, то другие приезжали к нам на гастроли. А всё потому, что у всех этих встреч был талантливый организатор – поэт Сибгат Хаким.

Прежде всего хочу предоставить слово, хотя это и не совсем скромно, его письмам, присланным мне в разные времена. Я обращаюсь к ним в трудные моменты жизни, когда фортуна отворачивается, когда корабль жизни садится на мель. Нахожу в них для себя полезные советы, успокаиваюсь. Даже в личных посланиях Сибгат Хаким остаётся государственной личностью, чувствующей ответственность за будущее народа, за развитие татарской литературы. В письме, присланном мне по случаю выхода моего нового сборника критических статей, он написал: «Нужна мысль, критическая мысль». «Даже признанный опытный поэт не может увидеть все недостатки. Со стороны виднее. Необходимо нам видеть и наши достоинства, и наши недостатки. Литература не любит зазнайства, она мстит за это…» В этих строках содержится мысль, особенно близкая нашим сегодняшним дням. Почти во всех своих письмах он выражает своё хорошее отношение к сотрудникам Елабужского педагогического института, находит слова для утешения и поднятия настроения людям, живущим вдали от центра, от Казани. «Сейчас я уезжаю на заседание по премиям. Потом поеду в Трускавец, вернусь к середине января, хочу побывать в Челнах и у вас, в Елабуге» (1 декабря, 1972). «Хочется побывать в Елабуге, почему-то я начал скучать по ней, видимо, скучаю по молодости, у вас ведь там молодёжь, и вообще, коллектив хороший, тянет» (25 октября, 1973). В письме, написанном в марте 1975 года, он ещё яснее выражает своё отношение к молодёжи, свои чувства: «Иногда на душе становится неспокойно, тогда начинаю вспоминать друзей, встречи в Елабужском пединституте, молодёжь. Хорошо у вас, молодых много. Оттого что я сам родом из деревни, что ли, всё это мне очень по душе». «Елабужский пединститут мне очень близок, к нему у меня много тёплых чувств», – пишет он в другом письме от 22 ноября 1982 года. Отношение Сибгата Хакима к нашему вузу, основной контингент которого составляли юноши и девушки из сельских местностей, было удивительно бережным, возвышенным. Он любил проводить свои дни рождения среди сельской молодёжи. Ни одно из наших приглашений известный поэт не оставлял без внимания, несмотря на исключительную трудность пути: самолёты не летают, моста через Каму и Вятку нет, дороги с екатерининских времён не ремонтированы. Частенько осенью или весной приходится добираться в обход, через Можгу. На пути воспитания молодёжи уважительного отношения к родному языку, к родной литературе для него ни бездорожье, ни нарушение режима питания – ничего не было непреодолимым препятствием. Кстати, о диете. Однажды при очередном выезде в Елабугу забота о пропитании была доверена поэту Гараю Рахиму. Он набрал в дорогу продуктов в соответствии со своим вкусом: солёные огурцы огромных размеров, селёдку, свиное сало и чёрный хлеб. Так что известный поэт, привыкший в то время к творожку и черносливу, вынужден был целые сутки обходиться без пищи и постарался отправить Гарая Рахима в Москву на литературные курсы. По поводу этого «изысканного» застолья Мухаммат Магдиев и Фарваз Миннуллин с удовольствием шутили, вспоминая при каждом удобном случае. Как гласит русская пословица, каков поп, таков приход. Сибгат-абый собирал вокруг себя и всячески поддерживал таких же, как он, талантливых людей, литературных трудяг.

Не в обиду нашим артистам будет сказано, поэт, кажется, недолюбливал певцов, стремящихся к внешним эффектам, особенно профессионалов, поющих умом, а не чувствами, но доброта и интеллигентность не позволяли ему проявлять это своё отношение открыто. Он добросовестно, с большим вниманием слушал всех. Природная скромность, сила воли и сложный жизненный путь, пройденный им самим, всегда позволяли ему оставаться крупной личностью. И всё же мне казалось, некоторые певцы, в основном самодеятельные, которые не скачут по сцене, не орут в микрофон, ему нравились больше. Мне запомнился один концерт. После выступления поэтов на сцену вышли самодеятельные артисты. Актовый зал института до отказа заполнен молодёжью, студентами, преподавателями. Звучит известная татарская народная песня.

 
К роднику журчащему
Пришла я за водой
И думала, что быстро
Обернусь домой.
 

В старинном зале с высокими потолками акустика прекрасная, звук свободно разливается, доходя до слуха каждого сидящего в зале, каждый вспоминает свою деревню, родник, свою молодость. Забыв обо всём, полностью отдавшись мелодии, Сибгат Хаким вместе со всеми слушает, будто слышит впервые эту незатейливую песню, созданную ещё в сорок седьмом году, будто эта песня о зарождении большой любви под журчание родниковой воды, на фоне яркого заката возникает именно в эту минуту. На лице у поэта грусть, в глазах тоска по прошлому. Он переживает творческую радость, духовное наслаждение. Какими мыслями, чувствами был охвачен в этот миг великий мастер? Точно сказать невозможно. Может, он вспоминал свои любимые леса, ржаное поле с тяжёлыми колосьями, первую любовь или что-то такое, известное только ему, что вдохновляет на создание такой складной, такой мелодичной песни. А может, он думал о человеческом счастье, об исчезающей прекрасной природе родного края? Бесспорно одно: льющаяся со сцены мелодия, звучность слов завораживают поэта и покоряют его. Он слушает, боясь шевельнуться, стыдясь охватившей душу радости. Его глубокие переживания, способность поддаваться влиянию искусства передаётся сидящим рядом. Ты тоже, подчинившись силе чувства, погружаешься в прекрасный мир поэзии. Это – редко возникающее единение между духом человека и его природой. Тонкость народной песни вызывает в душе светлые чувства и чистые мысли. К сожалению, сладостные мгновения быстро проходят, даже обидно становится от того, что в песне всего-то четыре куплета.

Народ дружно аплодирует. Сибгату-абый нужно прийти в себя, очнуться. Будто внезапно проснувшись, он оглядывается по сторонам и присоединяется к залу. Хотя звук от хлопанья его маленьких ладоней очень слабый, но его услышали, радостные возгласы усилились, аплодисменты не смолкают… Молодёжь больше приветствует поэта, выражает свою любовь и почтение к нему. После концерта Сибгат Хаким благодарит певиц, пожимает им руки, желает успехов, он не обнимает девушек, как некоторые другие поэты, не целует им руки, не осыпает комплиментами. Однако от этого ощущение теплоты и искренности, исходящее от него, не ослабевает.

А на сцене студентки филологического факультете сёстры Фирая и Флёра Измайловы. У них нет специального музыкального образования. В таком же статусе и их аккомпаниатор, баянист Радик Нотфуллин, преподаватель, закончивший тот же факультет, всей душой преданный студенческой самодеятельности. Девушек-певиц природа не обидела ничем, не поскупилась. Черноглазые, круглолицые, стройные и изящные – это настоящие булгарские красавицы, да ещё с такими голосовыми данными, которым могут позавидовать многие именитые профессиональные певицы.

Сибгат Хаким везде чувствовал себя общественным деятелем, ответственным за развитие татарской литературы. Никто эту ответственность на него не возлагал, зарплату за это он не получал и кабинета, обставленного за государственный счёт, у него тоже не было. Просто он сам, взяв за образец для себя Тукая, Туфана, Джалиля, иначе не мог. Это – его образ жизни. Он всегда был энергичным, беспокойным, деловым. Общению с молодёжью он уделял особое внимание. На встречах с ним студенты получали не только уроки поэзии, но и уроки доброты, и через несколько лет с этим они разъезжались по сельским школам.

Сибгат Хаким, хоть и отличался от других особым чутьём красоты, безграничной любовью к своему народу, но он тоже был дитём своего времени. В 30–50-е годы, когда литература была загнана в тесные идеологические рамки, из-под его пера вышло, наверняка, немало произведений в духе того времени. Это время не любило тех, кто не соблюдал его правил. Именно в этом и состояла одна из основных особенностей жестокой, бесчеловечной и коварной политики.

Поколение татарских писателей, пришедшее в литературу в конце 30-х – начале 40-х годов, почти избежало репрессий. Эта мысль, может быть, покажется кощунственной, но, по-моему, таких поэтов, как С. Хаким, Ш. Мударрис, А. Давыдов, Г. Хузи, З. Мансур, война спасла от сталинских лагерей, которые для личности поэта более опасны, чем даже гибель или тюрьма. Это поколение хоть и творило с оглядкой, с опаской, но всё же культ личности не смог окончательно сломить волю этих людей. Война, трагедия, обрушившаяся на народ, помогла этому поколению сохранить способность к творчеству и веру в благополучную судьбу страны, раскрыла зачатки таланта, и насаждавшаяся десятилетиями рабская психология в какой-то степени была подавлена.

В недавнем прошлом, когда любое решение партии воспринималось как бесспорно верное (внутреннее несогласие в творчестве не отражалось), влияние таких демагогических штампов, как «светлое будущее», «единство наций», «самое человечное общество», «всенародная радость», «чувство гордости», помешало Сибгату Хакиму полностью раскрыть свои возможности. Он искренне радовался началу добычи в Татарстане чёрного золота, особенно строительству Челнов, надеясь, что это будут новые очаги татарской культуры. Поэтические детали для своих поэм «Үрләр аша…» («Сквозь тернии…»), «Дәверләр капкасы» («Врата века») он собрал именно в этих районах. Доверчивость Сибгата-абый граничила, похоже, с излишним простодушием. В своих мечтах он уже сидел на спектакле татарского театра в Челнах, со школьниками из татарских школ, назубок знающих почти все стихи Тукая, в обнимку фотографировался на память. Однако все эти мечты ему пришлось унести с собой. Расскажу об одном событии, свидетелем которого я был сам.

Чем сложнее и беднее становилась наша жизнь, тем сильнее выпячивались её внешние эффекты. Однажды Правление союза писателей СССР проводило своё очередное заседание в Челнах с идеей типа: «Зарождение в новом городе нового духовного единства и этнической близости», с характерной для застойных времён шумихой. На этом заседании Сибгат-абый оказался в центре внимания. Было высказано невероятно много различных нереальных предложений, обещаний. Помню, партийный босс того времени Раис Беляев пообещал рядом с санаторием Тарловка построить для писателей Дом отдыха (как известно, обещать – не мешки таскать, деньги за это не берут и не судят) или на новой строящейся улице посадить аллею из яблоневых деревьев. Многие, в том числе и Сибгат-ага, приняли эти слова всерьёз. А сам товарищ секретарь горкома, наверняка, напрочь забыл об этом, уж когда садился в машину, уезжая, со всеми попрощавшись и поцеловавшись, поскольку об этом никогда никто больше не вспоминал. Обещания так и остались на уровне болтовни. А ведь это был руководитель, находящийся на самой вершине своей славы. Имя его звучало на всю страну, во всех центральных газетах и журналах, даже в самом престижном в то время журнале «Новый мир» публиковались хвалебные статьи о нём, за ним, как пчелиный рой, неотступно следовали бойкие, юркие юноши-журналисты с дорогими японскими или немецкими фотоаппаратами на шеях. Молдаванин Феодосий Видрашку, будучи не в состоянии сдержать своё восхищение, свою цыганскую страсть, с вдохновением пишет книгу о личном вкладе челнинского руководителя в строительство КамАЗа, о его героических усилиях на этом поприще и вообще о человеке необыкновенной духовной красоты и высокой нравственности. Не каждый удостаивается такого счастья.

Конечно, имея в руках такую силу, такое богатство, Беляев вполне мог бы для отдыха татарских писателей построить какой-нибудь «шалашик». У нас сложилась нехорошая традиция: уважаемых, авторитетных писателей, способных выражать своё мнение, партийные функционеры всегда склоняли к соглашательству обманным путём. Таких мастеров слова, как И. Гази, М. Амир, Х. Туфан, Г. Баширов, А. Еники, большие руководители, польстив самолюбию и пообещав журавля в небе, хитро выпроваживали из своих кабинетов. Обещаний своих они, конечно, никогда не выполняли.

Работники партаппарата, особенно находящиеся в его верхнем эшелоне, в общении с писателями теряли чувство самокритичности, ответственности. Речь, конечно, не идёт исключительно обо всех руководителях. В некоторых из них где-то в глубине души жили и благородные чувства. Но в процессе борьбы за выживание, стремления к вольготной жизни эти порывы подавляются. Характерная черта тоталитарного общества – пренебрежение человеческим достоинством впитывается в их плоть и дух. Сибгат Хаким же был доверчивый человек, и в ту же ночь ему приснилась обещанная яблоневая аллея, вся в белоснежных цветах, весь следующий день он вдохновенно писал об этом стихи.

Когда город Ижевск назвали Устиновым, а Челны Брежневым поэтическая душа Сибгата Хакима очень страдала, он был очень обижен. «Да, с народами, оказавшимися в центре, с их автономиями вовсе не считаются. В указе даже не сказано, что Набережные Челны находятся на территории Татарстана, будто этот город где-то в бескрайней тайге или в космосе. За то, что мы оказались в таком положении, не стоит винить только наших предков, большая вина лежит на нас самих. Разобщённо живём. Не умеем бороться за свои права, татарам не хватает гордости. Дух сломлен», – говорил он по этому поводу.

Судьба – опасная штука. За умение открыто высказывать свои мысли приходится платить дорого. Человек ведь ещё и продукт общественного бытия. Но даже в эти времена Сибгат Хаким боролся против безвольного подчинения, против конформизма, против того, чтобы говорить одно, а делать другое, он ратовал за свободу мысли. Даже в период нравственной напряжённости любовь к своему народу, к родному языку, чуткость к драматизму жизни уберегли его от обмельчания. Если бы ему довелось увидеть определённые изменения в нашей жизни, особенно в конце ХХ века, он был бы этому очень рад. Действительно, ведь сейчас наша страна находится в поиске путей приближения к идеалам таких передовых, человечных, великих людей, как Сибгат Хаким. Он был прав, когда писал в своих стихах:

 
Наше поколенье – это длинная цепь,
Протянутая через поля, как путь,
Звенья этой цепи – это мы.