Текст книги "Избранные произведения. Том 2. Повести, рассказы"

Война закончится, и Гитлер тоже, это факт. Но смотри, как бы кто хуже Гитлера не появился…

Г. Губай. «Дети своего времени»

Сталинские тюрьмы, трагедии страны ГУЛАГов, злодеяния против бесправного народа в литературе отражены довольно полно. Татарская проза тоже внесла в эти обличения свою лепту – роман Ибрагима Салахова «Рассказы о Колыме». Конечно, к тому, что уже написано А. Солженициным, В. Гроссманом, В. Шаламовым, нашей землячкой Е. Гинзбург, трудно добавить что-либо. Однако мы ещё очень мало знаем о деятельности одной очень влиятельной организации, созданной по коварному замыслу Сталина. Об этом вообще ничего не написано. Про то, какую роль сыграла эта организация в жизни страны, партии, в судьбе народа, немного упоминается в романе А. Рыбакова «Дети Арбата». Других произведений на эту тему не припомню.

Дело в том, что в период разгула в стране явлений типа средневековой инквизиции различные обвиняемые «троцкисты», «султангалеевцы», «националисты» до того, как попасть в руки следователя прокуратуры, должны были пройти через мельницу партийной контрольной комиссии. Только после того, как в этой комиссии человека основательно поломают, выжмут всякую волю к жизни, их отправляли к судье, а потом бросали в тюрьму.

В эти смутные времена, определив основное направление своих деяний, сформировав функции, с каждым годом окрепнув и усилившись, эти комиссии превратились в главный орган партаппарата по наказанию тех коммунистов, которые посмели иметь собственное мнение, свой взгляд на происходящее. Правда, в последние годы эта мощная и зловещая организация, как бы «устыдившись» своих прошлых грехов, немного присмирела, как страус, стала прятать голову.

Самый расцвет парткомиссии, то есть время разгула беззакония, когда обвинения строились на доносах и анонимках, которые были приравнены официальным государственным документам, пришёлся на последние годы застоя, когда такие понятия, как «перестройка», «демократия» и «плюрализм» стали наступать ей на пятки. Видимо, это был её последний вздох, агония перед смертью.

Мне суждено было много раз встречаться и подолгу общаться с этой организацией. Здесь речь пойдёт только об одном деле, связанном с Елабужским пединститутом, которое разбиралось областной парткомиссией. Но даже на этом маленьком примере можно чётко увидеть приёмы их работы, направленные на воспитание в человеке рабской психологии, на то, чтобы сломить его волю, дух, характер. Человеку во все времена нелегко было сохранить свою уникальность, духовную чистоту, внутреннее богатство. Во все времена он вёл тяжёлую борьбу за право быть самим собой. С одной стороны, властные структуры, с другой, – одинокая личность. Тоталитарный режим подменил нам такие понятия, как честь, совесть, сопереживание, терпимость, дешёвой демагогией. Вечные нравственные ценности оказались растоптанными.

У тех же анонимных доносов есть своя древняя история. Они не являются только лишь признаком постепенного озлобления, ожесточения человеческой личности. Иногда это для человека, не умеющего себя защитить, способ борьбы против социальной несправедливости. Ещё Шекспир в своих трагедиях со всей гениальностью раскрыл обе стороны этого явления. Сколько великих людей погубили клевета, наговоры, грязные письма только в одной России. Не берусь их пересчитывать, эти примеры известны. Однако ни в одной демократической стране, насколько мне известно, правящая партия не придавала такого большого значения письмам без подписи. Странное дело, центральный комитет, советское правительство с помпезностью, под барабанный бой, под знамёна принимают решение о многолетнем перспективном плане развития страны. Журналисты изрядно шумят, пишутся горы статей, печатаются брошюры. Однако большинство предусмотренных в этом документе решений не выполняется, никакая организация не интересуется, не контролирует процесс претворения решений партии в жизнь.

В то же время, если вдруг в вышестоящую организацию поступит письмо, написанное на папиросной бумаге с множеством орфографических ошибок, автор которого «забыл» поставить под ним свою подпись, парткомиссия, оторвав от работы немало людей, тратя деньги на командировки, тут же отправляется на проверку изложенных в письме нарушений. Здесь хочется привести отрывок из повести весьма своеобразного писателя Хасана Сарьяна «Точка с запятой», опубликованной только в 1990 году с предисловием Амирхана Еники.

«Таких писем-доносов Чэмэт в своей жизни написал немало. Писал на своих слишком бойких и успешных сокурсников, с которыми в институте на лекциях сидел бок о бок. Он напишет – их начинают таскать туда-сюда, они сразу сникают, от самоуверенности не остаётся и следа.

Писал он даже на преподавателей. В общем, на каждого, кто вставал ему поперёк дороги, он не гнушался писать клеветнические письма. Потому что он грамотный, знает, если из ста человек девяносто девять любят одного, считают, что он хороший, конечно, никто из них не напишет в вышестоящую организацию: «Среди нас есть один хороший человек, нужно принять к нему меры». А если и напишет, так над ним только посмеются, потому что быть хорошим – это нормальное состояние человека. А если из этих девяноста девяти человек один запятнает, напишет донос на того хорошего человека, вот тогда начнётся реакция. Проверки, вызовы, подозрения. И это ещё ничего! А если на него и дело заведут – вот это уже настоящий успех. А в дело, пока оно не закрыто, можно всегда что-то добавить. Как бы то ни было, клевета своё дело делает хорошо».

Пусть у вас не сложится несколько наивное представление, будто и раньше все письма проверялись тщательно. Можно ведь и так подумать. Дескать, у нас во всём, даже в этом сложном деле, равенство. И тут есть свои предпосылки: если, например, про какого-то руководителя пишут слишком много, значит, кто-то из партаппарата (естественно, не какой-нибудь там инструктор, а кто-то более высокого уровня) давно точит на него зуб и хочет поставить его на место. А так, тщательная проверка обычной жалобы вовсе необязательна. Вполне достаточно подписать стандартный ответ, состоящий из общих фраз.

Таково было моё представление, основанное на домыслах и на услышанном от людей. Но говорят же, только почувствовав удар башмаком на своей голове, можно стать настоящим башмачником.

Итак, время моего взлёта. Диплом профессора в кармане, статьи печатаются, книги издаются, друзей полно. Мой давний знакомый Раис Беляев в ту пору был переведён из Челнов в Казань секретарём по пропаганде. Где-то в глубине души я надеялся, что благодаря ему я смогу теперь спокойно жить и работать, не опасаясь никаких подвохов. Он же меня знает, у нас хорошие отношения, он мой земляк, из соседней деревни, к тому же его старший брат был моим любимым учителем в школе. Правда, всё это я скрывал от окружающих, берёг, как большую государственную тайну. Когда мне говорили: «Так вы же друзья», я старался отшутиться: «От начальства лучше держаться подальше». Как правильно заметил один русский классик, «Храни нас пуще всех печалей от барского гнева и барской любви».

Однако в нашем «открытом» обществе разве можно что-нибудь скрыть. Жизнь, оказывается, не идёт по раз и навсегда заведённому неким высшим разумом порядку. У неё есть свой природный ритм, человек вынужден приспособиться к нему, подчиниться. Так, одно событие неожиданно опустило меня с небес на землю.

Партийный аппарат, ну прямо как жена, начинает разыскивать в самый неподходящий момент. Однажды мне позвонил председатель парткомиссии Елабужского горкома.

– Талгат Набиевич, вам в час дня нужно быть в моём кабинете.

– А что случилось?

– Из обкома для проверки института завтра утренним автобусом выезжает бригада… сказали предупредить ректора, пусть будет.

– В связи с чем это нас удостоили такой чести? Что-то не слышно было о таких намерениях, – пытаюсь я принять беззаботный тон.

– Говорить не велено. Но от друзей скрывать негоже. Центральная парткомиссия переслала письмо без подписи, анонимку. Обычно обком такие письма направляет на проверку нам. Но на сей раз решил прислать своих людей.

– Состав комиссии не знаете?

– Нет. Руководитель – не то замсекретаря, не то инструктор, не могу точно сказать. Фамилия – Липатникова.

Естественно, в душу сразу же закралась тревога, человек всё-таки всегда предчувствует беду. Меня прошиб пот. Захотелось побыстрее выяснить, что за люди, с какой целью приезжают. Возможно, это поможет немного успокоиться, потому что самое неприятное – это не то, что задевает душу или тело, не пронизывающий ветер, а неизвестность, недостаток информации.

Говорят, в «спокойные» дни борьба тяжелее, скрытый враг, его таинственные возможности намного опаснее.

– Вы знакомы с ней?

– Встречался. Учтите, обычно эту женщину отправляют тогда, когда хотят какого-нибудь руководителя снять с должности или исключить из партии.

Информатор тут же спохватился, что сболтнул лишнего:

– Но, думаю, вам бояться нечего, дела идут неплохо. Беляев ваш земляк. До свидания. Не опаздывайте, – попытался он исправить положение.

Наш «деревенский» пединститут повидал немало комиссий в годы застоя. Как ни одна репа не похожа на другую, так и комиссии бывают разные: комиссии, о которых известно заранее, состоящие всего из двух-трёх человек, интересующиеся одним конкретным вопросом… Немало было и таких, которые просто хотели погостить, «осчастливить» хозяев своим вниманием. До сих пор стоит закрыть глаза, сразу видишь, как бусинки, разноцветные чемоданы, сумки через плечо, сетки, пёстрый ряд людей, желающих дать совет, перенять опыт, проконтролировать… Всё делалось как-то по-человечески: за месяц вперёд или хотя бы за неделю сообщали о предстоящей комиссии в институт, проблемы гостиницы, маршруты оговаривались заранее, соответствующие суммы включались в смету, в финансовые документы. А эта комиссия не похожа ни на какую другую. Хотя, конечно, были и неожиданные комиссии. Свалившись как снег на голову, они трясли бухгалтерию, искали на складе исчезнувшие вещи.

Если ты на своей работе не сидишь сложа руки, тихо, спокойно, вроде того, что солдат спит, служба идёт, то всё гладко идти не может. Кто работает, тот ошибается, это неизбежно. Анонимные письма, вызовы в обком, объяснения в райкоме возникали то и дело. Институт – организм сложный, живой, он постоянно в движении, в развитии, в результате в нём почти каждый день совершенно неожиданно происходит нечто экстраординарное, причём ты ждёшь его из двери, а оно, как нечистая сила, спускается откуда-то из щели в потолке.

Сам я, конечно, тоже не небесное создание, я тоже продукт периода «процветающего развитого социализма». Старался быть, как все, на рожон не лез, не высовывался, работал по мере своих сил и возможностей, короче, старался как лучше.

Слава богу, теперь хоть не такое время, когда в час ночи могут прийти и арестовать тебя. Вон ведь как аккуратненько вызвали к часу дня. Комиссия оказалась весьма солидной, из семи или восьми человек. Стоит обратить внимание и на уровень «искателей крамолы»: член-корреспондент Академии педагогических наук СССР А. Кирсанов, секретарь парткома Казанского пединститута Ю. Бабанов, один проректор, инструктор обкома партии по науке, сотрудники республиканского ОБХСС, специалист по распределению квартир, член обкома профсоюза… В общем, кого только не было в этой бригаде. И вся эта солидная компания собралась ради меня, ради какого-то уроженца глухой деревеньки, находящейся среди дремучих лесов на самой окраине Нурлат-Октябрьского района, ради того, чтобы научить уму-разуму меня, сына хромого Набиуллы, оставившего одну ногу в блокадном Ленинграде, тем не менее вырастившего восьмерых детей. Вполне могло взыграть во мне даже чувство гордости от такого внимания.

Председатель комиссии Липатникова Валентина Георгиевна оказалась женщиной лет сорока-сорока пяти, полнотелая, с химической завивкой на голове, в очках с толстыми стёклами, которые её и без того суровому выражению лица придавали дополнительную строгость. По одну сторону длинного стола – «гости», напротив – я один. Так что, понятно, распределение сил не в мою пользу.

Председатель открыла лежащий перед ней блокнот и зачем-то громко и чётко зачитала моё имя и фамилию, затем поспешно перечислила имена членов комиссии и, не теряя времени, принялась за работу.

– На вас, вернее о ваших неправильных способах работы, о нарушениях вами закона в Центральную парткомиссию поступило письмо, – начала она бесстрастным, равнодушным тоном, – проверить все факты нарушений поручено нам, – закончила она и перешла к основной теме.

Пожалуй, неверно было бы назвать эту нашу первую встречу беседой, разговором, объяснением, скорее, это было похоже на допрос. Удобно тебе или нет держать ответ перед людьми, которых ты давно знаешь, и перед людьми, которых ты видишь впервые в жизни, – такой нравственно-этический аспект проблемы никто не учитывает, будто я уже арестованный. Все другие члены комиссии сидят молча, затаив дыхание, слушают. Система одна и та же: вопрос – ответ, запутывание – страх, угроза – молчание. Голова как в тумане, соображает медленно, реакция, как у принявшего горсть димедрола. Речь идёт о моих дачах, которые не только под Казанью, но якобы даже где-то в далёкой Юрмале, о продаваемых мною налево-направо дипломах, о многочисленных студентах, поступивших за взятку, о строительных материалах, заготовленных за государственный счёт, для ремонта моего дома, квартира, выделенная вне очереди моему шофёру, о преподавателях, уволенных несправедливо, и так далее, и тому подобное. В общем, ощущение такое, будто водят тебя по улице в обнажённом виде, в чём мать родила. О жизни института, об учебном процессе, о научных исследованиях, о трудностях роста, о нехватке квартир для преподавателей – ни слова, хотя бы для интереса.

Когда допрос закончился, я осмелился задать свой вопрос: «Кто написал письмо и можно ли ознакомиться с его содержанием?»

– Письмо адресовано не вам и при мне нет его оригинала, – ответила товарищ Липатникова, не одобряя моего «пустякового» интереса.

– А кто автор?

– Неважно. Оно без подписи.

Председатель перевела разговор, начинающий принимать нежелательный для неё оборот, на другую тему и повернулась в сторону своих спутников.

– Вы сейчас отправляйтесь в институт.

Когда члены комиссии, дружно поднявшись, направились к двери, она жестом остановила одного из них:

– А вы на минутку задержитесь.

Получилось, как в фильме «Семнадцать мгновений весны», когда Мюллер приказал Штирлицу одному остаться в кабинете.

Задержавшийся был человеком средних лет, с крутым лбом и редкими волосами, судя по широким скулам и раскосым глазам, он был по национальности татарин. Гладкое лицо и довольно полная фигура говорили о том, что он зарабатывает свой хлеб, явно не таская мешки или стоя за станком.

– Вот этот товарищ-майор из республиканского ОБХСС, работает в институте уже больше недели, – заявила Липатникова, заранее довольная эффектом, который должно было произвести на меня это сообщение, – ну-ка, что вы там успели накопать?

– Меня, конечно, не интересовало психологическое состояние института, учебные дела, – начал майор, – я проверил гараж, склад, спортивную базу, столовую. В данный момент определённо могу сказать одно: горючее воруют самым бессовестным образом, водители машин делают приписки к рабочему времени, личный шофёр ректора по штату числится учебным мастером. Другие замечания изложу письменно.

Я слушал майора и диву давался, аж глаза на лоб полезли. В зеркале напротив я видел его покрасневшие от волнения уши. Меня изумил его злой умысел и школа шпионажа, высказанные им мелкие замечания меня не волновали, они уже отмечались во многих актах московских ревизоров. К таким нарушениям приводят инструкции, одна отменяющая другую. Это известно всем. Удивительно то, что паук начал плести свою паутину вокруг меня уже давно. А я, беспечный, легкомысленный, неосторожный, сижу, оказывается, на соломенной крыше, от которой убрана лестница, хоть облей её украденным шофёрами бензином и поджигай.

Впоследствии всё прояснилось, как дважды два – четыре. Этот самый майор, «осчастливив» Елабугу раньше «основных сил», устроился в гостинице и, затерявшись среди студентов-заочников, придуриваясь, ходил на склад, в гараж, по вспомогательным помещениям на первом этаже, со всеми общался, выискивал, вынюхивал, но, как мы убедились, ничего серьёзного найти не смог, но всё же всяких пересудов, сплетен подслушал немало. С заведующей складом он попробовал провести такой «эксперимент». Узнав заранее её имя, заговорил с ней слащавым голосом:

– Приветствую вас, Анна Алексеевна!

Обычно все к ней обращались Нюра-апа или тётя Нюра, а сердитые на неё за глаза называли её Нюркой. А этот приятный мужчина в дорогом костюмчике сразу растопил сердце обычно строгой, безапелляционной женщины.

– А ты кто будешь, дружок?

– Какая вы интересная, Анна Алексеевна, забыли, что ли… мы ведь в прошлом году, когда ремонтировали ректорскую квартиру, у вас тут на складе получали олифу, стекло, гвозди и всё такое. Нынче он хочет отправить нас в Казань, дачу привести в порядок. Велел разузнать, что у вас тут есть, в том числе и пару литров спирту хотел выписать.

Анна Алексеевна, женщина немало повидавшая за свою жизнь, уже начинает недолюбливать панибратский тон молодого человека, особенно, когда он начинает претендовать на спирт.

– Если что ему нужно, сам скажет или проректора пришлёт. А так, я ничего не знаю.

Итак, майору есть пища для размышления. Завскладом не стала отрицать факт получения со склада для ремонта квартиры таких-то материалов. «Позднее, – думает он, – поговорим с этой уважаемой Анной Алексеевной уже с документами в руках».

Завскладом – женщина работящая, жадноватая, настоящая хозяйка и весьма языкастая, прямолинейная, без всяких лишних церемоний. Как только она узнала, что этот гладенький парень – майор милиции, очень оскорбилась из-за того, что её так легко обвели вокруг пальца. О своей встрече с ним она с горькой обидой и досадой рассказывала на каждом шагу по всему институту. Майора после этого она, конечно, и близко не подпустила к своему складу. А тому что делать, не будешь же устраивать кулачные бои с женщиной пенсионного возраста, пришлось довольствоваться тем, что раздобыл. Когда он всё записал, составил акт и получил от председателя комиссии положительную оценку, ему захотелось поговорить со мной, так сказать, начистоту. Дал мне несколько «дружеских» советов о том, как навести порядок в гараже, как правильно закрывать наряды на ремонтные работы, а также советы по другим хозяйственным вопросам. Зовут его, оказывается, Рашит. Я, конечно, обязан был его выслушать, он ведь основная опора комиссии, к тому же гость. Чувствую, что какая-то мысль терзает его душу, он хочет её высказать. Оказалось, это довольно типичная мысль «философского» характера.

– Я не понимаю наш народ, – начал он, – все готовы друг друга в тюрьму упрятать… Вот кавказцы, например грузины, они такие дружные, милиция защищает профессора, профессор, когда надо, выручает своих защитников, они все, как пальцы одной руки, опора друг для друга. А мы вот не можем так? Почему?

Я слушал его молча, не перебивая, думал, пусть хоть немножко его совесть погложет, всё на пользу. Потом сказал:

– Знаете, друг Рашит, в следующий раз, когда на вас возложат такую же миссию, попробуйте действовать с позиции грузина. За помощь мне, за ваши советы большое спасибо.

С первого же официального рабочего дня комиссии институт стал неузнаваем, весь гудел, будто разворошённый пчелиный улей. Такое оживление не всегда бывало даже 1 сентября. Коридор полон знакомых лиц. Цели у всех разные: одни ищут для себя забаву, другие ждут прихода комиссии к себе, третьи надеются тихонечко, тайком от ректора, прошмыгнуть в комнату, где работает комиссия. Единомышленники, друзья, враги, сплетники, болтуны, равнодушные и те, кто до сих пор находился в «подполье», – все здесь, всё перемешано, пестрота, как на восточном базаре. Пока в кабинет партбюро никого не пускают. Идёт «планёрка», перед каждым членом комиссии ставится определённая задача: досконально проверить все факты, приведённые в письме вплоть до всех точек и запятых, всё подтвердить! Полностью письмо никому не зачитывается. Размноженное под копирку на пишущей машинке письмо председатель разрезает ножницами по абзацам и торжественно, будто бутерброд с икрой или грамоту, вручает каждому лично в руки. Общение членов комиссии между собой нежелательно, ходить к кому-нибудь в гости, на чай, к друзьям строго запрещается. Вызванные из Елабуги «дополнительные силы» впускаются в кабинет по-одному. У древних мамлюков был, говорят, такой порядок: каждый стрелок знал только четверых человек и главаря своей пятёрки – бишбаша, а бишбаш знал только одного такого, как он. Вон откуда, оказывается, идут все эти стремления к секретности, манера всё делать скрытно.

В кабинет, где работает комиссия, стекаются, как весенние ручейки, потоки отчётов, прежде всего из бухгалтерии, из разных отделов, деканатов-кафедр, потом их дополняют различные записки, засунутые в щель под дверью, в оконные рамы, оставленные в гостинице. Всё бережно компонуется, подшивается.

Со стороны может показаться, что товарищ Липатникова действует в основном по наитию, по чутью, вроде бы идёт за клубком, один конец нити которого уже найден, но если присмотреться внимательнее, в её действиях выявляется хорошо продуманная внутренняя закономерность. Хвататься за бумаги она не спешит, они никуда не денутся, главное – пообщаться с живыми людьми. Я думал, что проверку она начнёт с руководителей самого высокого уровня, потом опустится на уровень ниже, основное внимание направит на тех, кто недоволен ректором. Однако это моё предположение оказалось весьма наивным и слишком примитивным.

Первым делом на ковёр были вызваны самые близкие мне люди: мой шофёр, люди, сидящие в приёмной ректора, начальник отдела кадров и заведующий столовой. За ними последовали те, кто хоть и не работал в институте, но мог иметь отношение к ректору, например, председатель райпо, директор лесного хозяйства, были проверены также связи с ближайшими колхозами и совхозами. Ничего не скажешь, ловкий и хитрый охотник прислан за моей бедной головушкой.

Она рассудила так: людей первой группы надо взять «тёпленькими» пока их не проинструктировали, что говорить, как говорить, как себя вести. С целью реализации этой идеи Липатникова посетила новенькую столовую во дворе института.

Если в этом порочном мире ещё сохранился хоть один чистый, неиспорченный человек, то он рассуждал бы следующим образом: вот ведь есть правда, сейчас представитель обкома поинтересуется историей строительства одной из лучших столовых города и узнает, что елабужское СМУ долгое время не хотело включать его в план, после долгих мытарств ректору удалось выхлопотать для него титул челнинского строительного объекта, но и после этого относились к объекту, как к пасынку, стройматериалы выдавались со скрипом, очень неохотно, вся тяжесть работ легла на плечи бедных студентов, в зимние холода пришлось крышу дважды разбирать и снова собирать. Узнав о героических усилиях людей, участвовавших в строительстве столовой, в душе ревизора проснётся тёплое чувство благодарности к этим людям, его душа, ожесточившаяся от постоянного общения с казнокрадами и злодеями, смягчится. Однако события приняли несколько иное направление.

Липатникова деловито влетела в кабинет заведующего столовой и, не считая нужным представиться и показать документы, начала выяснять нужную ей информацию.

– Вы заведующая столовой?

– Да, я вас слушаю, – говорит Асия-ханум, не проявляя особой реакции на вероломное поведение посетительницы, приняв её за одну из своих давних, видимо, подзабытых знакомых.

– Мне нужно взглянуть на меню обеда вашего ректора.

От такой наглости заведующая, молодая и довольно горячая мишарка, даже подскочила со своего места.

– Какой ректор, какое меню! Да кто вы такая?

– Сейчас объясню, не горячитесь. Вы ведь обслуживаете работников института и, стало быть, в какой-то степени ректору подчиняетесь. Вот и здание это, я слышала, институт построил. Значит, вы должны заботиться о его хозяине. Я слышала, вы для ректора готовите отдельно. Правильно делаете. Он большой человек, профессор, член Союза писателей СССР, о его здоровье надо заботиться. Вот и всё, только это.

Не знаю, насколько это верно, но, по словам Асии-ханум, их объяснения чуть было не закончились актом изгнания непрошеной гостьи из кабинета заведующей, от этого её спас только документ, который она вынуждена была, наконец, предъявить. «Я сразу по её виду поняла, что она из породы этих проклятых ревизоров», – горделиво рассказывала потом Асия-ханум. Из столовой Валентина Георгиевна вернулась в плохом настроении. Оказалось, что ректор вообще там питается редко. Но если придётся, ест в одном зале с преподавателями, специального меню для ректора не существует. «Дерёвня она и есть дерёвня». Ничего не поделаешь. Всё равно отстаёт от города. А как хорошо можно было бы раздуть проблему, если бы оказалось отдельное меню, были бы специально испечённые треугольники, жаркое из баранины, пельмени или там ещё что-нибудь.

То, что Асия-ханум везде шумит, рассказывая о своём общении с ревизором, специальные люди довели до сведения нужных людей, и с ней был серьёзный разговор. Хоть она и ершилась, говоря: «А мне плевать, я же беспартийная», всё же язык прикусила, года на два ей пришлось забыть историю с ректорским меню. А что делать, надо ведь жить, детей растить.

Вторым нужным человеком после заведующей столовой оказался мой водитель Мунир, теперь уже покойный.

– Какие у вас отношения с ректором?

– Да ничего, всякое бывает на работе.

– Он вас часто ругает?

– Нет, он не такой. Один раз скажет, надолго хватает.

– Я не об этом вас спрашиваю, – раздражается Валентина Георгиевна, положительные отзывы о ректоре в её сценарии не предусмотрены.

– Так, а что вас интересует-то? – теряется Мунир.

Обычно он смелый, даже немного спесивый, а тут, не понимая, что от него требуется, совсем оробел, холодный пот мелкими капельками выступил на лбу.

– Скажите откровенно, с кем он обычно выпивает? И вообще, часто ли пьёт?

– В машине обычно не пьёт, а дома или где-то в другом месте, не знаю, – говорит Мунир, уже взяв себя в руки. Видимо, начал действовать седуксен, который заставила его принять перед заходом в кабинет секретарша. Эта таблетка, растворившись в крови, дошла до мозга и установила в душе спокойствие и равнодушие ко всему окружающему. Только вот, чёрт возьми, вызывала сухость во рту и сковывала язык.

– Ну, например, с его головы шапка или шляпа никогда не падала на вашу сторону?

– Он, как садится в машину, так головной убор снимает и кладёт к себе на колени или на заднее сиденье.

– А каких посторонних людей вы возите в машине?

– Ну, всякое бывает. Вот вчера вашего майора возил в спортлагерь.

– Я не об этом спрашиваю, не прикидывайтесь дурачком. Женщин часто приходится возить?

– А это вы у него спросите. Ладно, я пошёл, надо за машиной посмотреть, а то вашим людям «Волга» тоже понравилась.

Земфира-ханум, угостившая Мунира седуксеном, ещё не догадывалась, что ей придётся предстать перед главным ревизором сразу же после Мунира. Сама она не успела даже проглотить таблетку и сказать «бисмилла»: между кабинетом ректора и партбюро всего лишь трёхметровый коридорчик.

Липатникова, продолжая искать золото в горах песка и в то же время считая, что только она права, умна и никогда не ошибается, но учитывая, что у каждой личности свой характер, своя психика, своё отношение, переходит непосредственно к сведениям из анонимного письма.

– Извините, Земфира, говорят, вы любовница ректора. Я в это не верю, но чтобы закрыть проблему, я вынуждена задать этот вопрос.

Весьма довольная собой, она устремляет взгляд на сидящую напротив худенькую женщину, у которой от оскорбления и унижения лицо покрылось пятнами, а в голубых глазах выступили слёзы. Для разоблачения моральной распущенности ректора личный секретарь подходит как нельзя лучше. Если уберут с должности этого ректора, за той же дверью будет сидеть другой, она ничего не потеряет.

– Не волнуйтесь, наш разговор только между нами, откровенно, по-дружески всё расскажите. Мы ведь здесь не с целью наказания кого-нибудь. Не с целью разоблачения. Раз люди пишут, подписываются или, боясь Галиуллина, не подписываются, мы обязаны всё проверить и установить истину. Наша партия всегда за правду, не зря же её называют во всём мире партией правды.

Длинная тирада представительницы партии дала возможность Земфире сконцентрировать рассеявшиеся было мысли.

– Валентина Георгиевна, мне уже под пятьдесят лет, дети взрослые, внуки, муж здесь же работает комендантом, вы же знаете, неужели вы верите этим сплетням! – возмущённо вскинулась Земфира-ханум. Она хотела ещё что-то добавить, но Липатникова прервала её:

– Ну ладно, я не говорю «любовница», но любимая сотрудница, разве он не предлагал вам как своему близкому человеку немножко приглядывать за другими?

– Стукачом, что ли, быть? Извините, за кого вы меня принимаете?

– Не обижайтесь. Может быть, вы видели возле него других женщин? Рассказывайте, не бойтесь, мы вас всегда защитим! Потом, скажу вам по-секрету, Галиуллин здесь долго не задержится.

– Я вам ничего сказать не могу. Вернее, я ничего не знаю. Ещё вопросы есть? А то мне идти надо, у меня приёмная открытой осталась?

– Мы с вами ещё встретимся.

Земфира-ханум была из тех, кто лишь случайно родился и вырос в Стране Советов. По своей исполнительности, аккуратности в работе она ничуть не уступала успешным клеркам буржуазных стран. Каждому новому ректору и проректору она служила одинаково преданно и добросовестно. Не потому, конечно, что страстно любила каждого время от времени меняющегося начальника, просто она умела ценить своё положение: работать в уютном тёплом кабинете, общаться с приличными людьми и получать за это неплохую по тем временам зарплату. Но как только прежний ректор, собрав свои книги, сувениры, одёжные и обувные щётки, освобождал кабинет, он становился для неё одним из обычных рядовых людей. Все её заботы, внимание и старание переключались теперь на новое начальство.

Глядя на её худощавую фигуру и поначалу немного испуганный вид, Липатникова решила, что наконец-то в её руки попал подходящий для неё материал, но сильно ошиблась. Земфира-ханум политику оценивала правильно. Что будет завтра, ещё неизвестно. А пока ректор тот же. И процесс смещения такой величины, как ректор, длится довольно долго.