Текст книги "Избранные произведения. Том 2. Повести, рассказы"

Если бы я взялся перечислить имена всех деятелей культуры и искусства, побывавших в 70–80-е годы на встречах со студентами Елабужского педагогического института, список получился бы невероятно длинный. Каменные стены старинного здания помнят встречи с Амирханом Еники, Мухамматом Магдеевым, Гарифом Ахуновым, Ринатом Мухаммадеевым, Джавдатом Файзи, здесь звучали голоса знаменитых певцов Фахри Насретдинова, Риммы Ибрагимовой, Вафиры Гиззатуллиной. Простые, доходчивые стихи Шауката Галиева, романтически вдохновенные строки Ильдара Юзеева, общее настроение высокой духовности на этих встречах, наверняка, до сих пор живо в памяти бывших студентов, теперь уже преподавателей, работающих в различных уголках нашей республики. Роль писателей и деятелей культуры в сохранении татарского языка, низведённого в те годы до уровня языка кухонного общения, была исключительно велика. Не следует забывать, что живое слово писателя, его остроумные выражения, шутливые поговорки доходят до слушателя быстрее, чем книжные, и дольше сохраняются в памяти. И серьёзные разговоры, и шутки – всё теперь только в воспоминаниях. Однажды мы с Рустемом Мингалимом после встречи со студентами в институте поехали осматривать наш пионерский лагерь. Место просто сказочное: огромное озеро, рядом река Кама, подальше виден город Челны, на берегу исполинские сосны, вкраплённые в лиственный лес. Вот посреди всей этой красоты наш гость поэт Рустем Мингалим взял да и пропал. Мы все с ног сбились, шутка ли, живой поэт исчез! Знаменитый Елабужский спортсмен Николай Коновалов, флегматичный человек, который ленился даже муху согнать со своего плеча, весь упарился, бегая по лесу в поисках пропавшего поэта. Наконец поиски увенчались успехом, поэт нашёлся. Оказывается, в заборе пионерлагеря он нашёл дыру, проник через неё в соседнюю дачу первого секретаря Елабужского горкома Салиха Габдуллина. Мы застали как раз тот момент, когда Рустем Мингалим с вдохновением читал Салиху Габдуллину лекцию о воспитательной роли детской поэзии, а тот с интересом слушал, забыв обо всех своих государственных делах.

Мы частенько приглашали в институт и членов Челнинской писательской организации. Все эти прозаики и драматурги, что они представляли собой по оценке критиков, не знаю, но могу сказать, положа руку на сердце, что среди них были три отличных поэта. Это – Назип Мадъяров, Кадыр Сибгатуллин, Ямаш Игеней. Их ответственный секретарь Газиз Кашапов был мастером творческих отчётов. К сожалению, в настоящее время уже никого из них нет среди нас.

В самой Елабуге, кроме поэта Карима Джаманаклы, жили одни критики. Хотя нет, ошибаюсь, был один, общий для всего Прикамья прозаик – Эдуард Касимов.

В одной из своих статей я высказывал мысль о том, что Э. Касимов не успел раскрыть до конца данный ему природой талант, главную свою книгу не успел написать. Может быть, я был не прав. Скажем, его роман «Всего одна жизнь» украсил бы творчество любого писателя. При жизни он не был обласкан критикой, не избалован её вниманием. Хотя критики Н. Юзиев, Р. Мустафин, Ф. Миннуллин, А. Казанцев, Х. Зарипов, А. Ахмадуллин, Ф. Сафин, Ш. Забиров, Р. Ганиева и другие прослеживали творческий путь писателя, но серьёзное глубокое исследование его произведений и объективная оценка их – это дело будущего.

При слове «дело» некоторые представляют себе нечто из ряда вон выходящее: сенсационное разоблачение, ужасающие истории с участием милиции и киллеров и так далее. Старшее поколение помнит сфабрикованные в сталинскую эпоху «Дело инженеров», «Дело врачей», потрясшие всю страну. В дни нашей юности почти во всех кинотеатрах города каждую неделю крутили фильм «Дело Румянцева». Однако здесь речь пойдёт о заурядном повседневном событии, то есть об одном из поучительных примеров партаппаратских игр. В общем, суть «дела» состояла в следующем. Однажды трое студентов факультета иностранных языков Елабужского педагогического института вместе с приехавшим из Уфы неким Пановым сидели в ресторане. Хорошо посидели, как следует. Это дружеское застолье закончилось грандиозной дракой. Жителя Уфы Панова отправили в больницу. Если для древней Казани, где каждый десятый житель – студент, это явление обычное, то для маленькой мещанской Елабуги – это крупное событие, тем более, что родители драчунов не какие-нибудь там землекопы или дворники, а служащие престижных организаций. Во всяком случае, этот факт был оценён как заслуживающий того, чтобы среди ночи поднять ректора института, чтобы проинформировать его об этом в мельчайших подробностях. Информацию передал мне сам главный врач больницы Идеал Минсадыров. Я решил, что утром всех вызову, заставлю написать объяснительные, надо будет навести справки об этом самом Панове.

Однако совершенно неожиданно дело приняло зловещий характер, сгустились над головой чёрные тучи. Хотя возле ресторана «Елабуга» то и дело происходили подобные события, но никогда они не получали отклика, способного поднять на ноги представителей самого высокого ранга властных структур республики.

Хочу рассказать об этом случае, сохранившемся в моей памяти как «Дело Мингазетдинова», как можно более достоверно, без всяких приукрашиваний и приглаживаний, даже не слишком изменив имена участников. Здесь нет никакой «крамолы», я не собираюсь кого-то обвинять. Просто это одна из обычных картин времён застоя.

Наутро, только я вошёл в свой рабочий кабинет, на столе зазвонил телефон для междугородних переговоров. Его звук мне сразу не понравился, был он какой-то неприятный, наглый, что ли.

– Я это. Почему про ЧП ничего не сообщаете? Про институтские дела мне приходится узнавать со стороны, от посторонних людей, – послышался в трубке металлический голос.

Между тем, как вы догадались, на то, чтобы сказать «здравствуйте» или спросить о делах, время не тратится. Я, конечно, всем нутром, всеми клеточками мозга почуял, о чём идёт речь. Значит, «доброжелатели» уже проинформировали, успели настроить первого на определённую волну. Хотя я понимаю, что тянуть время бесполезно, всё же пытаюсь прикинуться простачком.

– Доброе утро, Салих Галимзянович. Вы что имеете в виду?

– И вы ещё делаете вид, что не понимаете! – повышает голос хозяин города и района.

Всегда обращавшийся ко мне на «ты», или с мишарским акцентом «Тальгат Набиевич», если теперь решил перейти на «вы», наверняка это неспроста.

– Ваши студенты в ресторане устроили пьяный дебош, отдубасили угощавшего их человека (браво, секретарь, ему известно даже, из чьего кармана оплачивалось застолье!), сломали ему рёбра, отбили почки. Врачи еле спасли его от смерти. Повезло вам, однако… А ещё притворяетесь, будто ничего не случилось… Меня за идиота держите!..

– Ну надо же, ничего от вас не скроешь, сейчас я к вам подъеду, машина у ворот, всё с вами обсудим, посоветуемся.

Наши предки были убеждены, что общение с глазу на глаз предпочтительнее, поэтому не спешили с изобретеньем телефона. «Очная ставка» позволяет вовремя почувствовать настроение собеседника, ход его мыслей и изменить направление беседы. Если не хватит красноречия, можно на помощь призвать жесты, руки, глаза, плечи, в общем, все части тела, которыми ты можешь управлять. Но секретарь горкома не горел желанием встретиться со мной и, кажется, хитрость мою разгадал.

– Некогда мне. Пора выходить в поле. Что там обсуждать, время напрасно тратить. Ясно одно – в институте порядка нет, бардак, кучка хулиганов всех студентов держит в страхе. Родители хулиганов, наверняка, ваши друзья, отказать никому не можете. В конце концов, когда будет положен конец этим опасным играм?! Куда ни придёшь, везде ругают институт, парни наглые, девушки распущенные. Надоело уже.

И всё в таком духе. Крутые фразы так и сыпятся с телефонного провода. Кипение кыпчакской крови дошло до предела. Видимо, информацию ему поставляет довольно умный, хорошо осведомлённый об институтских делах «патриот».

– Соберите партбюро, пригласите комсомольских руководителей, обсудите, решение должно быть строгим. Драку, говорят, учинил Мингазетдинов. Его надо из института исключить, считает горком, и баста.

Никакие полутона, намёки, иносказания не признаются властелином. Я робко пытаюсь немножко унять его пыл.

– Ну, среди молодёжи такое случается, иногда они начинают так выпендриваться друг перед другом, может, не будем слишком раздувать это дело?

Но этот мой совет не стоил и ломаного гроша.

Серьёзный разговор с драчунами провели. Парни, естественно, раскаялись, поклялись впредь алкоголь в рот не брать, никогда не драться, даже если их ударят по одной щеке, они готовы подставить другую. Внесли ясность и в личность Панова, сказали, что это безнравственный, коварный тип. Подписать приказ об отчислении всё же рука у меня не поднялась. А партаппарат всё гонит своё. Понятие справедливости никого не интересует.

Через несколько дней люди из партаппарата, взяв с собой нескольких своих городских подхалимов, появляются в общежитии. На входе вахтёрша, вязавшая внуку тёплые носки, даже не шелохнувшись, продолжила своё дело, когда посторонние люди беспрепятственно прошли в общежитие. И что же они увидели: в туалетах антисанитария, один кран не закрывается, течёт, зато в другом воды нет ни капли. В одной из комнат курсант Елабужской школы милиции сидит на кровати в обнимку со студенткой института. В буфете, кроме чёрствого хлеба, вафель и кефира, ничего нет. Короче, материала для внесения в протокол замечаний предостаточно. Как назло, в ту же ночь два преподавателя института попадают в руки блюстителей порядка. Преподаватель английского языка Рустем Волков, которого жена почему-то не пустила домой, не находит лучшего решения, чем взломать дверь. Учитель физкультуры Владимир Тихомиров, заблудившись среди похожих друг на друга, как сиамские близнецы, пятиэтажек, перепутал подъезд и ломился в чужую квартиру, приняв её за свою. В другое время они отделались бы выговором и небольшим штрафом, но на этот раз всё фиксируется на бумаге, сообщается в институт и в горком. В повестку дня очередного заседания бюро Горкома добавляется «Работа по идейно-политическому воспитанию в коллективе студентов и преподавателей Елабужского пединститута и пути его коренного улучшения».

Подготовка по данному вопросу была поручена Гузель-ханум, окончившей наш институт, слушавшей мои лекции по русской литературе советского периода, а теперь исполняющей обязанности заведующей отделом пропаганды городского комитета партии. Однажды я встретил её в институте, когда она как раз занималась этим вопросом.

– И что вы держитесь за этого Мингазетдинова, у вас других проблем, что ли, нет, отчислите этого драчуна, да и всё. Стоит ли из-за него конфликтовать, характер «самого» знаете ведь, Талгат Набиевич, – посоветовала она мне по-свойски.

– Парни вроде договорились с Пановым, это мы, взрослые, всё усложняем, – твержу я упрямо своё, – да и потом, пострадавший заявление-то не писал вроде, – слетает у меня с языка и только потом я понимаю, что зря ляпнул и что это было моей непростительной ошибкой.

В то время прокурором был Иван Зазнаев, смелый, порядочный, справедливый, насколько это возможно в судебных органах, человек. (Впоследствии он долгие годы работал прокурором Бауманского района города Казани.) Это он и шепнул мне насчёт заявления.

– Как, от Панова до сих пор нет заявления? – воскликнула она и крутанувшись на своих «французских туфельках», тут же исчезла, даже забыла сказать «до свидания». Результат не заставил себя долго ждать. На другой же день заявление от Панова лежало на столе начальника милиции и у прокурора.

Не зря поётся в татарской песне: «Я не понял, не заметил, как промчалась юность навсегда». Не то что юность, а даже самые обыденные вещи незаметно для тебя могут, оказывается, за короткое время разрастись, раздуться, подняться как тесто на дрожжах!

Упомянутая комиссия вовсю готовится к проверке института, а родители парней данного факультета давят на меня, ищут способы приостановить проверку, крутятся возле Панова, как благовоспитанные коты, тыр-пыр, дескать, от сломанных рёбер ещё никто не умирал, а живым деньги всегда нужны. А я трещу, скриплю, как зажатая крупными льдинами деревянная лодка.

Когда пришёл день голгофы, то есть день заседания бюро, пришлось-таки мне и Фариту Юсупову, бывшему тогда деканом факультета иностранных языков, поставить подпись под приказом об отчислении Мингазетдинова Рубина из института. Избежать этого возможности уже не было. К заседанию был подготовлен богатый материал, да и Первый, как стало известно, уже был настроен вынести самое строгое решение.

В конечном счёт, в нашем категоричном, духовно ограниченном обществе виноватым, как известно, всегда остаётся стрелочник. И вот этот мой приказ теперь начал работать против меня.

Отец Мингазетдинова Рубина Алмаз-ага был председателем знаменитого колхоза «Зай» Альметьевского района, депутат Верховного Совета Татарстана, в общем, человек авторитетный. К тому же он оказался ещё закадычным другом моего очень уважаемого мной школьного учителя Гайнана Беляева, бывшего в то время председателем райисполкома Альметьевского района. Таким образом, к этому «делу» подключились Беляевы, которые в то время имели влияние почти на всю республику, особенно на районы Прикамья. Я спокойно объяснил Алмазу-ага Мингазетдинову своё положение «между молотом и наковальней».

Для Беляевых же подобные проблемы были не впервой, через них делались дела и покруче, опыт богатый, поддержка крепкая. Они хорошо представляли себе образ действия и возможности советской системы. Секретаря Елабужского горкома партии Салиха Габдуллина они знали тоже хорошо и понимали, что самим бросаться с головой в омут бессмысленно.

Разобраться в этом деле было поручено Челнинскому секретарю горкома по идеологии и секретарю райкома партии Тукаевского района Юлдузу Курмашеву. Последний с Салихом Габдуллиным, елабужским секретарём, почти ровесники, оба специалисты по сельскому хозяйству, часто встречаются, тепло общаются. По логике, которой руководствовались Беляевы, Салих Габдуллин не посмеет отказать своему коллеге. Теперь уже Курмашеву придётся напрячь всю свою хитрость и мастерство, чтоб уломать этого упёртого Габдуллина.

– Вот тебе партийное поручение – пусть Салих Габдуллин перестанет цепляться к тому парню, – сказал ему на прощание Раис Беляев.

Виртуоз в аппаратных играх, маэстро Беляев Раис Киямович на сей раз промахнулся. Елабужский секретарь встретил челнинского гостя радушно, накрыл на стол, щедро наливал в рюмки «целебную водичку», но на просьбу дать Мингазетдинову закончить институт, да и прокурора не беспокоить по пустякам, дело закрыть, его ответ был категоричным:

– Я к этому грязному делу никакого отношения не имею. Там есть ректор, партком. Пусть сами разбираются. О том, что Мингазетдинова отчислили, впервые узнал от тебя.

– Я ведь не по своей инициативе пришёл. Раис Киямович направил. Что же ему передать?

– Я ведь уже сказал, я тут не при чём, ты же сам знаешь, Юлдуз, мы с тобой колхозники, с утра до вечера трудимся в поте лица. Это вон институтские маются от безделья и без конца жалобы строчат. Вот к ним и иди, проверь, проясни ситуацию. Что касается прокурора, сам знаешь, он скажет, что ещё указом Ленина прокуратура объявлена независимой организацией, никому подчиняться не обязана.

Таким образом, Курмашев ушёл очень обиженный, не солоно хлебавши. А я в это самое время имел телефонный разговор с Первым заместителем Председателя Совета министров Татарстана Хасановым. Сам позвонил:

– Здравствуй, Хасанов, – произнёс он сухо.

– Добрый день, Мансур Хасанович. Слушаю вас, – сказал я как можно равнодушнее, хотя самого уже бросало то в холод, то в жар, то я садился на место, то вскакивал…

– Ты что это себе позволяешь, не даёшь сыну депутата Верховного совета получить образование. Из-за какого-то там пустяка отчислил его из института. Это – Мингазетдинов Рубин, кажется, отец его был у меня.

– Дело этих ребят сильно усложнилось. Потерпевший написал заявление в прокуратуру. В коллективе был большой шум по этому поводу. Мингазетдинов – зачинщик драки, поэтому пришлось назначить ему такое строгое наказание.

У нашего поколения к Мансуру Хасановичу особое отношение. В то время, не считая секретаря обкома Татарстана Салиха Батыева и крупного партийного деятеля того времени Камиля Фасеева, Мансур Хасанович был единственным в руководстве советского аппарата, кто не боялся произносить свои выступления на татарском языке. Никто из секретарей по идеологии с татарскими именами и фамилиями не сумел подняться до такого уровня и даже не считал необходимым уметь читать и писать на своём родном языке.

В ходе разговора я пытаюсь прояснить проблему.

– Да я и сам не хотел портить жизнь парню, прошедшему армию, да и с экзаменами у него всё было в порядке, но Габдуллин подошёл к этой проблеме очень категорично, сам не пойму, почему, – потом, собрав всю свою решимость (по телефону это, конечно, проще), добавил: – может, вы сами ему позвоните?..

Но это предложение не нашло поддержки. Видимо, что-то там нарушалось в субординации.

– Нет уж, на него выходить я не буду. Сам скажи ему, что Хасанов этим вопросом интересовался.

В конце концов натиск таких именитых людей и слёзы родителей вывели меня из терпения, и я решил: «А, чёрт с ним, чему бывать, того не миновать». Пошёл в отдел кадров и распорядился уничтожить приказ об отчислении Мингазетдинова.

Про этот свой «героизм» никому ничего не сказал, ни гу-гу. Ни самые близкие мне люди, ни даже сам Мингазетдинов до поры до времени не должны были знать об этом. Однако эта весть с молниеносной быстротой долетела до Габдуллина, в тот же миг аппарат снова пришёл в движение. В институте появилась команда деятелей, готовящих материал для обсуждения состояния дел института на заседании бюро.

Наверно, здесь следует упомянуть об отношении жителей Елабуги к институту, к его преподавателям и сотрудникам. Это отношение было удивительное, поучительное, даже какое-то таинственное. Нежданно-негаданно в этом маленьком городке в 1953 году на базе Учительского института возникает высшее учебное заведение. И это при том, что такие же уже существовавшие учебные заведения в Бугульме и в Чистополе закрываются. Преподаватели из этих вузов съезжаются в Елабужский педагогичесий институт. В годы, называемые застойными, институт сильно разросся, вырвался вперёд прямо как скаковая лошадь. В 60-е годы в нём было всего три факультета, а уже через два десятка лет их стало десять, из третьеразрядного вуза он подскочил до перворазрядного. Почти половина учителей татарских школ республики имели дипломы Елабужского педагогического института.

Жители города, района, особенно руководящие круги, очень быстро привыкли к тому, что в их местности есть высшее учебное заведение: раз есть, значит, так и должно быть. Мало того, что они не удивлялись этому, даже находились люди, распускавшие слухи, будто институту выделяют много квартир, что там необыкновенно высокие зарплаты, и таких людей с каждым годом становилось всё больше и больше. Зависть, жадность, ревность, способность видеть в соседской курице индюшку – характерные черты духовного состояния провинциального городка.

Правда, два-три раза в году отношение к институту резко теплело. Во-первых, это было в августе, когда шли приёмные экзамены в институт. Большинство родителей не желало отпускать своих чад, весьма талантливых и способных, слишком далеко от себя. А пока ребёнок был студентом и получал стипендию, родители никому не позволяли слова плохого сказать об институте. Следующий период, когда наше учебное заведение было в почёте, – это весна, посевная, а потом – осень, уборка урожая. Когда казанские вузы посылали на поля по несколько сот человек, Елабужский же пединститут по воле партаппарата такое мелочное занятие, как учебный процесс, прекращал вообще, то есть полностью закрывался, переключался на сельхозработы. Коллектив в это время пользовался уважением, все его хвалили. Но, к сожалению, к тому времени, когда комиссия начала институт переворачивать вверх дном, уборка картофеля и свёклы уже была завершена.

Таким образом, обстоятельства вынудили меня собрать в кулак всю свою решимость, другой рукой взяться за сердце и позвонить Первому: «Это была просьба наших общих друзей Беляевых, да и Мансур Хасанович рекомендовал не сгущать краски. Панов согласен своё заявление забрать», – сообщил я.

Казалось, не было никакой силы в республике, способной заставить елабужского Первого свернуть с выбранного им пути. Секрет своей бесцеремонной категоричности Габдуллин раскрыл сам.

– Я сообщил Хозяину (то есть Табееву) об этом случае, сказал, что необходимо институт призвать к порядку, а то уж совсем от рук отбился. «Если позволите, я сам этим займусь», – предложил я. Он меня поддержал.

Что ж, получается, наш секретарь горкома оказался шустрее Беляевых. Характер Табеева известен. Он не любит менять своё решение и брать слова обратно. А для меня, состоящего в то время на учёте в Елабужской партийной организации, идти против Первого, то есть против воли горкома, было бы бессмысленным, бесполезным занятием, всё равно что воевать с ветряными мельницами, как Дон Кихот.

Я решил поговорить с самим студентом, Рубином Мингазетдиновым, крупного телосложения здоровым парнем с рыжеватыми усами.

– Из-за тебя тут такой сыр-бор разгорелся, – наехал я на него и всю свою накопившуюся злость излил на голову парня, у которого постоянно чесались кулаки. Немного поостыв, я предложил ему такой выход из положения: – Если ты благоразумный человек, сейчас, никого не слушая, по своей инициативе напишешь заявление: «По состоянию здоровья, прошу дать академический отпуск» и на некоторое время исчезнешь из института. В этой ситуации тебе не дадут спокойно учиться, милиция, думаю, имеет указание установить за тобой слежку или хотя бы причинять тебе неудобства. Нормальной жизни тебе в Елабуге не будет. Через годик вернёшься с хорошей характеристикой, восстановишься и вместе со своим курсом получишь диплом по одной специализации – «английский язык», немецкий выучишь самостоятельно.

Парень оказался способным правильно оценить своё положение. В тот же день он оставил заявление и, сев в папину «Волгу», уехал.

Действительно, получив специальное разрешение из Москвы, мы урезали для Мингазетдинова учебный план, убрав из него обучение немецкому языку, и вручили ему диплом вместе с его сокурсниками. Говорят, сейчас он в Альметьевске руководит каким-то автохозяйством, языков, которыми он владеет, ему вполне достаточно.

Когда Мингазетдинов уехал из Елабуги, обе стороны утихомирились. «Битвы при Ватерлоо» удалось избежать. Габдуллин после этого дальнейшей судьбой студента не интересовался. Но почему он в своё время так раздул эту пустяковую проблему, так и осталось загадкой, во всяком случае, для меня. Может быть, вынося обсуждение проблемы на бюро, он добивался улучшения морального климата в институте, хотел, чтобы из него выпускались только честные, совершенные во всех отношениях специалисты, составляющие основу нашего коммунистического будущего. Конечно, партийный секретарь не мог не думать об этом тоже. Но смею предположить, что истинная причина была всё же в другом. Теперь я думаю, что причина была в неограниченности власти и отсутствии личной ответственности за что бы то ни было, которые и привели нашу страну к сегодняшнему трагическому состоянию.

Салих Галимзянович Габдуллин – человек сильной воли. Природа щедро одарила его и внешними данными, и талантом. После окончания сельскохозяйственного института он занимает разного уровня руководящие посты и в конце концов его берут в партаппарат. Сначала он работает вторым секретарём в Чистополе, очень недолго, вскоре его переводят первым в Елабугу. В начале своего правления он относился к институту, к его сотрудникам и вообще ко всем учреждениям образования с почтением, всегда старался помочь и даже успел что-то сделать в их пользу. К сожалению, его «адаптационный» период длился недолго. Сближение с Табеевым круто изменило его характер и образ мыслей. Эти перемены, конечно, могли бы быть и в положительную сторону, то есть использование своих возросших возможностей на пользу окружающим. Однако так не получилось. С каждым днём он всё дальше уходил от действительности, окружил себя слабовольными, безынициативными, но исполнительными людьми. Он не терпел даже самых элементарных дружеских замечаний. Правда, воспользовавшись близостью с Первым секретарём, он многих в Елабуге продвинул по служебной лестнице, но в этом списке мало было представителей из татар (об этом разговор ещё впереди). Была ли это боязнь конкуренции, мелочность, ревность или что-то другое, характерное для нашей татарской нации, или в тот момент возле себя он не видел подходящих кандидатур из татар, теперь уже определённо сказать невозможно.

Впоследствии его самого судьба изрядно потрепала, побила. Теперь это совсем другой человек, способный критически оценить своё прошлое, признать свои ошибки.

Итак, вернёмся к «Делу Мингазетдинова». Что лежало в основе этого конфликта, не могу понять до сих пор. Надо учесть то, что партийный секретарь – он ведь тоже дитя своего времени. С одной стороны, наше общество стремилось воспитать личность крепкую, как сталь, с твёрдым сердцем, непреклонным характером, суровую по отношению к своим близким и выдвигало из своей среды именно стремящихся к такому идеалу людей. Из человеческой души истреблялись заложенные в неё природой чистота, нежность, слабость, любовь. В то время эти чувства не были востребованы. Руководитель, поднявшийся до верхних ступеней аппарата, начинал ощущать себя вождём народа, представителем касты, предназначение которой направлять лодку по своему усмотрению. Вот и Габдуллин, исходя из этих позиций, обычной мальчишеской потасовке придав политический оттенок, решил потрясти институт. Дескать, пусть знают, кто в городе истинный хозяин. Среди этих драчунов был ещё сын Аклима Мухаметзянова, начальника Прикамского управления по добыче газа и нефти. Этого человека за его умение работать, умение себя держать, даже умение играть на гармони лучше, чем он, за его дружбу с секретарём Обкома по промышленности, очень не любил Салих-ага. Но без него не обойтись. Любителей подышать воздухом шишкинских лесов, испробовать рыбу из Вятки или Камы в окружении партийного босса становилось всё больше, денежный мешок, да ещё и лодки, и вертолёт в руках того же Мухаметзянова. Вызывало в нём ревность и то, что Мухаметзянов дружески относился ко мне и к институту, всегда помогал нам в строительстве, в ремонтных делах, в хлопотах по добыванию квартир для института. Видя всё это, его душа страдала от собственного бессилия. И вот, наконец, представилась возможность взять реванш за всё. Разве может упустить такой благоприятный момент человек, хорошо знающий правила аппаратных игр. Заодно и клану Беляевых можно показать, что назревает сила, способная пошатнуть их власть в Прикамье. Вот такие «философские» взгляды, морально-этические столкновения лежали в основе «Дела Мингазетдинова». Впрочем, это моё личное мнение.