Текст книги "Вазкор, сын Вазкора"

Когда-то ритуал Обряда для мальчиков был, возможно, исполнен глубокого значения. Некоторые из жрецов до сих пор бормотали что-то о богах, которые приходили в эти дни, и говорили, что черные люди с болот поклоняются золотой книге, которая с ними говорит. Но в крарле Эттука, как и у всех краснокожих племен – дагкта, скойана, хинга, итра, дрогоуи – от прежней значительности осталась только поверхностная шелуха, пропала сама суть, не было никакой тайны, ничего, что могло бы возвысить душу или опьяняюще подействовать на голову. И, как это обычно происходит, чем бессмысленнее становился ритуал, тем больше старались поддержать его внешнюю значительность. У моуи есть поговорка: вождь облачается в золото и пурпур, только бог не боится наготы.

Поэтому они носились с Обрядом, а на самом деле это было ничто, и как бы в доказательство его бессмысленности на мне не осталось никаких следов татуировки и раскраски. Теперь они обернутся против меня в растерянности и оскорбленной до смешного варварской гордости. Но кое-что было для меня важным. Их обычаи никогда не значили для меня много, произведение в воины было лишь формой, я не чувствовал ни гордости, ни славы в этом. Я никогда не был членом их рода. Я признавал в себе только кровь Тафры; ее далекий крарл, теперь исчезнувший, я считал родным. Но чтобы дагкта считали меня чем-то меньшим, чем отбросы стаи, меньшим, чем юноши, с которыми я сражался и побеждал, которых пренебрежительно не признавал себе равными, подлецы, оскорблявшие имя моей матери, считаться хуже их – этого я не мог потерпеть. Я вспомнил, наконец, что я сын вождя – Тувек Нар Эттук.

Когда взошло солнце, я был готов, как не был готов в день Обряда. В то утро с иглами я был обеспокоен мыслями о своей смерти, а вот я жив, цел и невредим.

Раскрашенная палатка Эттука сияла выше тоннелей в сводчатой пещере. Отсюда вниз по восточному склону гор путь лежал к зимним стойлам коз и лошадей. Там всегда было несколько мужчин для охраны скота от соседних крарлов, так как любой крарл был готов украсть у другого, когда запасы истощались. Сегодня я разглядел только двоих сторожей, хотя лошади паслись в поле, жуя кору сосен.

Вскоре я обнаружил, куда ушли остальные мужчины.

Склон под раскрашенной палаткой кишел воинами, опиравшимися на свои копья, они ухмылялись и смеялись. Я мог видеть их лица как только вышел из-под тоннелей. Они вспугнули женщин и прогнали их с собрания, но я на протяжении всего пути чувствовал устремленные на меня взгляды. Если я не добьюсь признания сегодня, моя жизнь будет нелегкой. Не только лисы будут стремиться вцепиться зубами мне в горло, но и лисицы вцепятся мне в спину. Я не собирался стать посмешищем для женской половины.

Огонь расцветил вход в пещеру драгоценными красными камнями. У огня сидел Эттук и почесывал свою заплетенную бороду. У него было такое выражение, какое я видел и раньше, как будто он не уверен – разгневан или обрадован он моей бедой. Сбоку от него был Сил, а позади, на корточках, разогревая им пиво, сидела Силова сука-дочь. Это, несомненно, еще больше раззадорило меня. Руки ее горели от жара костра, но ей не терпелось согреться в пламени моего позора. Она была моложе Тафры, но тощая и жилистая, за исключением грудей. Они были тяжелые, бесформенные, и болтались, ничуть не соблазняя меня. Ее выцветшие волосы были цвета гнилого абрикоса.

Я поднял руку в приветствии Эттуку.

– Привет, мой вождь. Твой сын приветствует тебя.

Он посмотрел на меня сверху вниз, довольный, что палатка находится на возвышении. Он уже не мог смотреть на меня сверху вниз, когда мы стояли рядом.

– Привет, Тувек. Я слышал, ты опять в осином гнезде.

– Осы очень легко расстраиваются, мой вождь, – сказал я как можно слаще, ощущая уксус внутри.

Сил что-то прокричал мне. Он часто бывал невразумительным в припадках гнева, хотя намерения его были достаточно прозрачны.

– Сил говорит, ты провинился кое в чем, – сказал Эттук. – Он предполагает, что ты осквернил Обряд, священное таинство, о котором нельзя говорить.

Обряду всегда приписывали это дополнительное название, подразумевая какую-то тайну, которая когда-то была в нем. Я понял, что Сил не сказал Эттуку, в чем конкретно было дело. Он задумал устроить для них потрясающее зрелище, где я буду центральной фигурой.

– Мой вождь, – сказал я медленно и отчетливо, – возможно, пророк забывает, что я твой сын и что твоя честь задета, когда задевается моя. Эттук проглотил это. Он пристально смотрел на меня сузившимися глазами, выжидая. Я сказал:

– Пророк пусть скажет, что я совершил, я отвечу, а тебе, мой вождь, судить.

– Очень хорошо, – сказал Эттук. Он посмотрел на Сила. – Говори же.

Сил выпрямился и весь задрожал. Он мокротно откашлялся в костер и возопил:

– Я сам метил его, как метят воина. Он не хотел, ругался и сопротивлялся. Когда другие мальчики поднялись мужчинами, он лежал без чувств и стонал. Травница лечила его от лихорадки. Потом я пришел и увидел, что Одноглазый Змей покарал его за его трусость и слабость.

Я был одет по-зимнему, как и все остальные, в зашнурованную рубашку и плащ. Они еще ничего не видели. Сил подался вперед, тыча в меня через огонь.

– Снимай одежду. Раздевайся, раздевайся и покажи свой жалкий позор.

Воины застыли в ожидании. Эттук ухмылялся и сразу нахмурился. Глаза Сил-На горели через прорези в ее шайрине. Я не пошевелился, и Сил в бешенстве завертелся на валу, подпрыгивая и покрываясь пеной.

Так как я и раньше приводил его в ярость, дальнейшее затягивание не сулило ничего нового.

– Осторожно, дедушка, – сказал я учтиво. – Ваши кости, должно быть, хрупкие, надо беречь себя.

– О каком позоре идет речь? – проревел Эттук с побледневшим от нетерпения лицом. – Отвечай, Тувек.

– Очень хорошо. Я отвечу. Этот старый безумец так плохо выполнил свою работу с иглами, что мое тело зажило без каких-либо следов. Я развязал шнурки на рубашке и показал им. Они заурчали и спрыгнули вниз, чтобы получше рассмотреть. Остались только Эттук, Сил и плод Силовых чресел.

Они были озадачены, эти воины. Они рыскали вокруг меня, шевеля своими рыжими бровями, а затем вернулись к пещере, сбившись в кучу. Один сказал:

– Он не воин.

Только это и было нужно. Все подхватили это многоголосым воем.

И тут, хоть я и был готов к этому, ярость захлестнула меня. Голос у меня поломался рано, уже с двенадцати лет я говорил, как мужчина. Я наполнил легкие воздухом и загремел, перекрывая все их голоса.

– Значит, я не воин? Пусть каждый воин, который считает меня все еще мальчиком, подойдет и сразится со мной. Это честно, я думаю.

Они стихли. И оглянулись, раздумывая, осмеять или убить меня, что было трудной работой для их блошиного мозга.

Высоко на валу засмеялся Эттук.

– Мой сын храбр, – сказал он. – Ему всего четырнадцать лет, а он покушается на взрослых мужчин.

– Ты требуешь, чтобы я убил их? – спросил я его. – Бой на смерть? Я готов. У меня был только мой детский нож, но он был по руке, и я наточил его перед приходом.

Эттук оглядел воинов, все еще смеясь. Сил захрустел суставами пальцев, а его сука-дочь перекипятила пиво.

– Да, – резко сказал Эттук, – эта история с узорами. Может, здесь какое-то недоразумение; чернила смылись из-за пота во время лихорадки. Пусть испытает себя. Пусть борется. Если он победит воина, он будет считаться воином. Я вождь, и это мое слово. Ты, Дистик. Дай ему один из своих ножей. Не поддавайся ему только потому, что в нем моя кровь.

Дистик ухмыльнулся.

– Не буду, мой вождь.

Он был самым крупным из них, поджарым, весь в узлах из мускулов, гибкий, как молодой пес. Теперь я наверняка знал, что Эттуку хотелось увидеть меня вмятым лицом в снег. Мне пришло в голову, что в случае моего поражения он сможет отказаться от меня, как от слабака, и выбрать себе в наследники одного из своих бастардов; у него было двое старше меня, уже прошедших испытание. Они были такие же тупые, как и он, и не доставляли мне хлопот, чтобы помнить о них или остерегаться. Конечно, если он отвергнет меня, он отвергнет и Тафру вместе со мной, но у нее в этом решении не будет голоса. Для него это не будет иметь значения, он все равно сможет приходить к ней и вставлять в нее свой член, когда пожелает, таким образом она не будет обойдена его вниманием, но без чести и защищенности, которые давал титул жены.

Дистик метнул мне свой нож. Он был тупой, но я не спорил. Я не боялся; я никогда в жизни не боялся боя. Где то во мне постоянно таилось ожесточенное рычание, и я только рад был случаю выпустить его на волю и кусать. И я еще ни разу не был побежден. Даже когда Дистик бросился вниз по склону, страшно вопя, я не сомневался в себе. Если я и был меньше его, я не был тщедушным, и у меня была голова на плечах.

Я был уверен, что сначала он думал, что это будет для него развлечением. Он думал, что сможет швырять меня и играть мной, нанести мне одну-две раны, чтобы заставить пожалеть о моей заносчивости. В конце концов, он был мужчина, а я мальчик, поэтому он приближался ко мне совсем не так, как если бы я был ему ровней.

Пока он подбегал, я ждал, а потом отступил в сторону и подбил его правую ногу. Мне показалось, я был недостаточно быстр, но это оказалось слишком быстрым для Дистика, он с криком рухнул на левое колено.

Я дал ему подняться и повернуться ко мне. Рожа у него была красная, как и его косы. Он поиграл ножом, стараясь достать мой левый бок, потому что я держал длинный нож с правой стороны, но я хорошо владею обеими руками, и когда он качнулся ко мне, я поднял левый кулак с детским ножом, зажатым в нем. Он не ожидал этого, а также остроты лезвия. Я разрезал ему ладонь до хряща, и его собственное оружие покатилось вниз по склону. Дистик замешкался на мгновение, малиновая кровь капала четками на белый снег. Потом он ринулся на меня, как волк.

Его вес сделал свое дело: мы оба опрокинулись, перевернулись и покатились вниз, вслед за его ножом. Я ударился спиной о твердый камень подо льдом, а Дистик со всей силы ударил меня кулаком в пах. Я был, пожалуй, слишком самонадеян и не ожидал этого от него, так же как и он не ждал от меня многого. На секунду у меня от боли перехватило дыхание и потемнело в глазах, но у меня хватило самообладания не останавливаться, и мы продолжали катиться вниз. В движении он не мог одолеть меня или попытаться снова завладеть своим ножом.

Боль в спине и паху перешла в барабанную дробь, меня чуть не вырвало, а из глаз сыпались искры. Он схватил меня за волосы, длинные, как у него самого; думаю, он готовился сломать мне шею, как только наше движение достаточно замедлится; его уже не заботило, кто и что я был. Второй рукой он крепко прижимал обе мои руки к бокам. Я потерял оба ножа, наверное, когда он ударил меня. Я вспомнил, как он тяжело грохнулся на левое колено, и зажал это колено между своими с такой силой, что затрещали кости. Дистик взвыл, и его хватка на моих волосах ослабла. Я поднырнул под его руку и впился ему в горло зубами, прокусив его. Я почувствовал вкус его крови во рту. К этому времени я обезумел от сражения, и соленый вкус его крови доставил мне радость.

Он пытался стряхнуть меня и ослабил хватку, стараясь оторвать от себя мою голову. В этот момент мы вкатились в мягкий сугроб. Я отпустил его горло и ударил его в челюсть что было сил, почувствовав, как щелкнули под кулаком зубы. Он взревел, лежа на боку в сугробе, а я отпрыгнул и всем своим весом приземлился на его ребра. Дух вышел из него кровавым облаком, он скрючился, задыхаясь и обессилев. Я встал, дрожа от ненависти, жажды и победы, и посмотрел в сторону пещеры.

Мне суждено было испытать час сюрпризов. Я никак не ожидал того, что увидел.

Ко мне направлялись трое с каменными грубыми лицами, с ножами наготове: так они шли бы прикончить медведя в капкане.

Мне подумалось, что это слишком очевидно. Эттук не может позволить им напасть втроем на одного мальчика; это слишком явно покажет, как сильно он хочет, чтобы я сломался. Но Эттук не пошевелился, и герои приближались.

Я быстро оглянулся, ища глазами нож Дистика или свой, но ничего не увидел на снегу. Я должен был бы забеспокоиться, но я рвался в бой; последняя схватка обострила мой аппетит к сражению.

Дистик все еще лежал ничком, тяжело хватая ртом воздух. Я рывком перевернул его на спину, и он метнулся, попытавшись оттолкнуть меня. У него на шее висел большой зуб из слоновой кости, длиной с мою ладонь, совершенно целый, за исключением отверстия для ремня, на котором он висел. Он нашел его в какой-то дальней пещере много лет назад и носил на счастье. Ввиду того, что удача покинула его, вполне уместно было сорвать с него этот зуб, и, похоже, он согласился, потому как не оказал сопротивления. В моей руке зуб выглядел почти как кинжал.

Воины не спешили приблизиться ко мне, так как склон был скользким после нашего падения, но кто-то вырвался вперед. Я увидел его косой глаз и узнал Джорка, отца Фида. Тогда я взбежал по склону ему навстречу.

Я двигался стремительно, чтобы не поскользнуться, и с размаху вонзил зуб-монстр Дистика в его шею в том месте, где была артерия. Кровь брызнула на нас обоих фонтаном; он качнулся со сдавленным криком и повалился, увлекая за собой мое оружие. В этот момент что-то во мне произошло, как будто разорвалась прочная ткань. В моей голове вспыхнул белый свет. Как будто какой-то голос пел мне: «Зверь выпущен из клетки».

Я поравнялся с последними двумя воинами. Я едва заметил, кто они такие. Тот, что был слева, сделал выпад и порезы мне бок, и тут же я присел, схватил его и рывком поднял в вихре крови, снега и плащей, держа его над головой на вытянутых руках, как подношение небу.

Он был крупным мужчиной, а я всего лишь мальчик. Я всегда был высоким, хорошо развитым и очень крепким, однако не отдавал себе отчета в своей силе, как и они. Мне не составляло труда держать его высоко, брыкающегося и вопящего, развернувшись, я бросил его во второго и наблюдал, как они полетели вниз, туда, где лежал Дистик.

Я намеревался последовать за ними и, возможно, убить их же ножами, но белый свет в моей голове погас так же внезапно, как зажегся. Я стоял там в угрюмом оцепенении, приходя в себя после боя. И когда я поднял глаза и посмотрел в сторону склона горы, я убедился, что на этот раз никто не приближается.

Воины затихли, и поделом им.

Сил предусмотрительно слился с тенями, но Эттук остался у огня, где я видел его в последний раз, и лицо его было зеленовато-белым, хотя он усмехался, когда спрыгнул вниз и направился ко мне.

– Я прошел испытание, мой вождь? – громко, чтобы все слышали, обратился я к нему.

Эттук обернулся на ходу к мужчинам, взмахнув руками.

– Он доказал, что он воин? – закричал он. – Да, прошел. Больший герой, чем любой из моих бойцов, этот мой сын Тувек.

Воины затопали ногами и застучали копьями по скалистой горе под палаткой, чтобы показать свое одобрение и согласие, но лица их не соответствовали процедуре. Их выражение больше подходило к похоронам или к Ночи Сиххарна, когда они несли стражу против духов Черного Места.

Однако Эттук подошел ко мне и похлопал по плечу.

Я немедленно преклонил перед ним колени. Я вполне мог подыграть ему в дипломатии.

– Если я воин, сила моего оружия – на службе тебе одному, мой вождь и мой отец, – сказал я.

И он взъерошил мои волосы, как тобой отец, гордый своим любимым сыном, который делает ему честь. Мне интересно было, как он расценивает этот свой поступок демонстрируя свою любовь ко мне после того, что только что произошло. И уже не в первый раз мне захотелось иметь друга, единственного человека, которому я мог бы доверить свою спину.

Эттук убрал руку с моей склоненной головы, и я встал.

– Слепая женщина должна перевязать твою рану, – сказал он, веселый, как ухмыляющаяся голова смерти. – Первая кровь от своих соплеменников. Это кое-что значит. Я допустил, чтобы они напали на тебя в таком количестве только потому, что знал: ты победишь их всех.

Я едва удержался при этих словах от смеха.

– Пророк нанесет тебе знаки воина заново, – сказал он.

– Нет, – сказал я, – эта падаль слишком часто прикасалась ко мне. Я должен быть Немеченным Воином крарла.

Ради толпы мы все еще разговаривали громко. Сейчас стали опасливо выходить некоторые женщины и какая-то принялась оплакивать Джорка, как я заметил, это была не Сил-На. Я мрачно посмотрел на воинов и сказал:

– Пусть мои дела говорят за меня. Когда я пойду в сражение, я нанесу цвета племени на свою кожу, и если кто-то усомнится во мне, пусть скажет мне. Я отвечу, как я ответил здесь.

От женского плача у меня поползли мурашки по спине. Я думал о своей жизни, а не о смерти Джорка, когда убил его. Я подошел к женщине, поднял и ударил по лицу, не очень сильно.

– Не причитай по нему у меня на глазах, – сказал я, и она заткнулась.

– Я заплачу тебе за него Кровавый Выкуп, – и я вернулся к Эттуку.

– Да, – сказал он, – я прослежу, чтобы Тувек отдал тебе Кровавый Выкуп за твоего мужчину. Но мой сын должен также пройти в мою палатку и выбрать для себя драгоценность.

Он привел меня в палатку и толчком открыл деревянный ящик, из которого взметнулось беспорядочное сияние. Там лежали трофеи нескольких сотен налетов и сражений; он не столько хотел вручить мне дар, сколько продемонстрировать количество людей, лежавших перед ним поверженными ниц. Я запустил руку в эту груду, а он подошел и рассыпал всю эту массу по полу, чтобы я лучше мог рассмотреть его закрома. Там были чаши из бронзы с каймой из сверкающего золота, рукоятки копий из твердого серого железа, медные круглые щиты, украшенные драгоценными прозрачно-зелеными камнями, и наручные кольца из желтого и белою металла, пригоршни камней, похожих на огонь или капли крови, и ожерелья из слоновой кости, унизанные голубыми карбункулами. Я не догадывался, что он так богат, и раздумывал, что взять. Я хотел взять самое ценное из его коллекции и не мог решить, что это могло быть. Но затем его и мои пальцы расчистили путь, и я нашел то, что искал. Это была маска, сделанная для женщины, поскольку она была маленькая, вся из искрящегося серебра: лицо рыси.

Мне сразу вспомнился мой сон – черный волк, спаривающийся с белой рысью. Я протянул руку и дотронулся до маски, и через мою ладонь до самого плеча пробежал электрический заряд, как будто я схватил молнию. Но я не дернулся, и ощущение уменьшилось и исчезло совсем. Я поднял маску и показал ее Эттуку.

– Я возьму это, если вождь позволит.

Он кивнул, насупившись, как ребенок у которого отбирали игрушку. Я взял у него самое лучшее, как я и надеялся. Маска была очень ценной, помимо своей странной красоты, и, очевидно, она происходила из мастерских разрушенных городов. На задней стороне висели длинные желтые шнурки для украшения волос, и каждый из них заканчивался маленьким прекрасным цветком из прозрачного желтого янтаря. Маска доставила мне удовольствие и увенчала мою битву, ибо я все еще был мальчик. Я склонялся к тому, чтобы отдать ее Тафре, чтобы она носила ее вместо шайрина на зависть всем женщинам.

Когда я пошел в палатку моей матери, новость эта уже была там известна.

Ее лицо было бледнее, чем лицо Эттука, и она тоже улыбалась, но это была улыбка победы, хотя к ней примешивался старый страх и неясная вечная ненависть. Когда я наклонился в проеме входа в палатку, она почти побежала мне навстречу, потом остановилась, сдерживаясь. Я подошел к ней, обнял, и она заплакала.

– Неужели ты предполагала, что я потерплю поражение? – спросил я ее.

– Я думал, их коварные иглы в темноте могут поранить меня, но не ножи полудурков. Ты все слышала?

– Все, – всхлипнула она. Ее дыхание обожгло мне шею, и она стиснула руками победу, символом которой была для нее моя плоть. – Как ты сломал ребра Дистику и выпустил жизнь из Джорка, и что Урм и Тоони не смогут пойти на охоту до тех пор, пока луна не превратится в серп.

Мне было радостно слушать, как она выражает свою ярость. Она была настолько значительнее других женщин, которые умели только причитать и визжать.

– Кажется, Тафра сама могла бы побить храбрецов крарла.

Она посмотрела мне в лицо сияющими глазами.

– Тафра произвела сына, который может.

Она положила свою руку на мою и тут увидела, что я принес. Раньше она не заметила, будучи целиком поглощена мной. Сейчас она отдернула руку, и ее сияние померкло.

– Что это за вещь?

– Дар твоего мужа, мать, щедрый подарок вождя его новому воину. Он привел меня в свою палатку, открыл сундук и велел выбирать, что пожелаю.

– Почему это из всех сокровищ?

– Почему бы не это?

Она отвернулась от меня, ушла в дальнюю часть палатки и села на прежнее место. Она подняла шайрин, который там лежал, и закрыла им свое лицо. Хотя таков был обычай, мне стало от этого холодно.

– Ты воин, – сказала она, видя, что я нахмурился. – Я должна прятать свое лицо.

– Я уже был воином, когда вошел, но тогда ты не закрывалась. Ты прячешься от кого? – Я поднял сувенир, который принес сюда из трофейного сундука Эттука, и протянул его ей.

Я увидел, что Тафра испугалась. Она явно остерегалась маски, как чего-то знакомого. Я вспомнил про заряд, пробежавший от маски, когда я схватил ее: какая-то странная магия, заключенная в серебре, какой-то дух. – Я верну ее ему, – сказал я. – Она проклята?

– Нет, – сказала мать. Я не мог больше читать ее чувства, спрятанные за шайрином. – Среди палаток была женщина из Эшкира. Воины захватили ее. Она была моей рабыней, но она убежала после твоего рождения. Маска принадлежала ей.

Я вспомнил, что Котта говорила об этом накануне Обряда для мальчиков, и как Тафра вся съежилась тогда.

– Она причинила тебе вред, эта женщина из Эшкира?

– Нет, – сказала Тафра, – но женщины из больших городов злые, и там, где они проходят, остается след, похожий на ожог. – Тогда я возьму этот предмет и избавлюсь от него, – сказал я.

– Нет, ты именно это выбрал. Это предназначалось тебе. Колдовство давно потеряло силу; маска не причинит тебе вреда. – Тафра вздохнула под вуалью, сдерживая дыхание, как будто боялась о чем-то проговориться. – Это предназначалось тебе, – повторила она. – Оно не принесет тебе вреда.