Текст книги "Наймичка"

Через месяц Яким с Марком возвратилися на хутор и навезли разных дорогих гостинцев своей наймичке. А для себя о привезли кроме синего сукна и китайки Ефрема Сирина и «Житие святых отец» за весь год. Дни летние и длинные вечера осенние Марко читал святые книги, а Яким слушал и обновлялся духом. Он пришел в свое нормальное положение, подчас не прочь был послушать, как отец Нил играет на гуслях и как отец диякон поет «Всякому городу нрав и права». И прочее такое. Только всегда приговаривал:

– Ох, якбы теперь со мною была Марта! Далы б мы себе знать. – И после этого всегда старик задумывался, а часто и плакал, говоря:

– Сырота я сыротою! Так и в домовыну ляжу. Марко? Так что ж Марко! Звичайне, не чужий! Оженю его, непременно оженю после Покровы. А летом пускай сходит в дорогу та привезе мени з Крыму сыву шапку, таку сыву, как моя голова.

А Марко, прочитавши житие какого-нибудь святого, отправлялся в клуню ночевать, т. е. в село, к своей возлюбленной.

А Лукия, уложивши спать старого Якима, молилася до полуночи Богу, чтобы охранял Он ее сына от всякого зла.

Весною, снарядивши новые возы, новые мережаные ярма, притыки, лушни и занозы, Яким отправил своего Марка чумаковать на дон за рыбою.

– Иди ж, мой сыну! – говорил он, – та везы своий молодий подарки. После Покровы, даст Бог, мы вас и скрутымо.

Марко с горем пополам отправился на дон за рыбою.

А Лукия, взявши котомку на плечи, пошла в Киев помолиться святым угодникам о благополучном возвращении сына с дороги. Яким один остался на господи. Он, распорядившися весенними работами, вынул пчел из погреба, расставил их как следует по пасике, взял Ефрема Сирина и поселился на все лето в пасике.

А Лукия между тем пришла в Киев, стала у какой-то мещанки на квартире и, чтоб не платить ей денег за квартиру и за харч, взялася ей носить воду для домашнего обиходу. В полдень она носила воду из днепра, а поутру и ввечеру ходила по церквам святым и пещерам. Отговевшись и причастившись Святых Таин, она на сбереженные деньги купила небольшой образок святого гробокопателя Марка, колечко у Варвары-великомученицы и шапочку Ивана Многострадального. Уложивши все это в котомочку и простившися с своею хозяйкою, она возвращалася домой. Только не доходя уже Прилуки, именно в дубовому Гаи, занемогла пропасницею. Кое-как доплелася она до Ромна и из Ромен должна была нанять подводу до хутора, потому что уже не в силах была идти. А она хотела зайти в Густыню, в то время только возобновлявшуюся. И не удалося ей, бедной.

Испугался старый Яким, когда ее увидел. «Исхудала, постарела, как будто с креста снятая, – говорил он. – Чи не послать нам за знахуркою?» – спрашивал ее Яким.

– Пошлить. Бо я страх нездужаю. – И Яким не послал, а сам поехал в село и привез знахурку. Знахурка лечила ее месяц, другой и не помогала.

Во времена самой нежной моей юности (мне было тогда 13 лет) я чумаковал тогда с покойником отцом. Выезжали мы из Гуляйполя. Я сидел на возе и смотрел не на Новомиргород, лежащий в долине над Тикичем, а на степь, лежащую за Тикичем. Смотрел и думал (а что я тогда думал, то разгадает только один Бог). Вот мы взяли соб, перешли вброд Тикич, поднялися на гору. Смотрю – опять степь, степь широкая, беспредельная. Только чуть мреет влево что-то похожее на лесок. Я спрашиваю у отца, что это видно.

– Девятая рота, – отвечает он мне. Но для меня этого не довольно. Я думаю:

– Что это – 9-я рота?

Степь. И все степь.

Наконец мы остановилися ночевать в дидовой балке.

На другой день та же степь и те же детские думы.

– А вот и Елисавет! – сказал отец.

– Где? – спросил я.

– Вон на горе цыганские шатры белеют. К половине дня мы приехали в Грузовку, а на другой день поутру уже в самый Елисавет.

Грустно мне! Печально мне вспоминать теперь мою молодость, мою юность, мое детство беззаботное! Грустно мне вспоминать теперь те степи широкие, беспредельные, которые я тогда видел и которых уже не увижу никогда.

Побывавши в Таганроге и Ростове, Марко с своими чумаками вышел в степь. И непочтовым шляхом прямувалы чумаки через Орель на Старые Санжары. В Санжарах, переправившись через Ворсклу, задали чумаки пир добрым людям.

Купили три цебры вина. Найнялы троисту музыку. Та и понесли вино перед музыкантами. Кого встретят, пан ли это, мужик ли, все равно: «Стой, пый горилку». Музыка играет, а чумаки все до одного танцуют.

С таким-то торжеством прошел Марко через Санжары.

В Белоцерковке повторилось то же. А в Миргороде, хоть и не было переправы, чумаки таки сделали свое.

«Хорол хоть и не велыка ричка, а всетаки, – говорили они, – треба свято отбуты». – И отбулы свято. В Миргороде они взяли уже не четыре цебра вина, а бочку. И весь город покотом положили. А о музыкантах и танцах и говорить нечего.

Из Миргорода с Божию помощию вышли на Ромодан.

Вышедши на Ромодан и попасши волы, чумаки потянулися по Ромодану на Ромен.

 
Идуть соби чумаченьки
Та йдучи спивають.
 

Что же ты, Марку, что же ты не поешь с товарищами-чумаками?

А вот почему я не пою с товарищами-чумаками:

Покинул я дома молодую девушку. Что теперь сталося с нею?

Везу я ей с дону парчи, аксамиту, всего дорогого.

А она, быть может, моя молодая, вышла за другого.

И чем ближе они подходили к корчме, от которой ему поворотить надо вправо, тем он грустнее становился. «Что это мне эта наймичка не идет с ума?.. А може, вона скаже», – прибавлял он в раздумьи.

Минули лохвыцю, прыйшлы и до корчмы. Попрощался Марко с своими товарищами-чумаками как следует, подякував их за науку и поворотил себе на хутор с своими возами.

Путь невелик, всего, может быть, пять верст, но он остановился с своею валкою ночевать в поле. Наймиты себе ночуют в поле около волов и возов, а он побежал к своей возлюбленной.

 
Серце мое! доле моя!
Моя Катерыно! —
 

сказал он ей, когда она вышла в вышнык. Он много говорил ей подобных речей, говорил потому, что не знал, что делается дома.

А дома делалося вот что.

Знахурка довела своими лекарствами бедную Лукию до того, что Яким просил отца Нила с причетом отправить над нею маслосвятие.

После этого духовного лекарства Лукии сделалося лучше. Она начала по крайней мере говорить. И первое слово, что она сказала, это был вопрос:

– Что, не пришел еще?

– Кто такой? – спросил Яким.

– Марко, – едва прошептала она.

К вечеру ей стало лучше, и она просила Якима постлать постель на полу. Когда перенесли ее на пол, то она показала знаком Якиму, чтобы он сел около нее. Яким сел.

И она ему шепотом сказала:

– Я не дождуся его, умру. У мене есть гроши, отдасте ему. Вся плата, что я от вас брала, у мене спрятана в коморе, на горыщи, под соломяным жолобом. Отдайте ему, я для него их прятала. Та отдайте ему еще образок Марка святого гробокопателя, что я принесла из Киева. А молодий его, когда пойдут венчаться, отдайте перстень святои Варвары. А себе, мой тату, возьмить шапочку святого Ивана.

И, помолчавши, она сказала:

– Ох, мне становится трудно. Я не дождусь его, умру. А он должен быть близко. Я его вижу. – И, помолчав, спросила: – Еще далеко до света?

– Третьи петухи только что пропели, – ответил Яким.

– Дай-то мне, Господи, до утра дожить, хоть взглянуть на него. Он поутру приедет.

И в ту ночь, когда она исповедывалась Якиму, Марко целовал свою нареченную, стоя с нею под калиною, и говорил ей сладкие, задушевные, упоительные юношеские речи. Замолкал и долго молча смотрел на нее, и только цаловал ее прекрасные карые очи.

Пропели третьи петухи. Вскоре начала заниматься заря.

– До завтра, мое сердце единое! – сказал Марко, целуя свою невесту.

– До завтра, мий голубе сызый! – И они расстались.

– Иде, иде, – шептала больная, когда взошло солнце. – О! чуете, ворота скрыпнулы. – Яким вышел из хаты и встретил Марка с чумаками, входящего во двор.

– Иды швыдче в хату, – сказал обрадованный Яким Марку. – Я тут и без тебе лад дам.

Марко вошел в хату. Больная, увидя его, вздрогнула. Приподнялася и протянула к нему руки, говоря:

– Сыну мой! Моя дытыно. Иды, иды до мене!

Марко подошел к ней.

– Сядь, сядь коло мене. Нагни мени свою голову.

Марко молча повиновался. Она охватила его кудрявую голову исхудалыми руками и шептала ему на ухо:

– Просты! Просты мене. Я… я… я твоя маты.

Когда Яким возвратился в хату, то увидел, что Марко, плача, цаловал ноги уже умершей наймички.

25 февраля

1844

Переяслов