Текст книги "Актриса на главную роль"

– Папа! – вдруг заорала Агата потрясенным, счастливым голоском и кинулась стремительным болидом к отцу, который, отпустив ручки дорожной сумки, наклонившись, расставил руки навстречу дочери и подхватил с ходу, подкинул хохочущую малышку вверх, поймал и прижал к себе.

– Привет, Бусинка моя! – радостно засмеялся он.

– Папа! Папочка! – орала от счастья дочурка, прижимаясь к отцу, обнимая за шею и суча ногами от переизбытка чувств.

– Папа! – заорал пуще сестры голосистый Макар, так же как Агаша проносясь мимо застывшей у калитки Глафиры и кидаясь к отцу. – Ты приехал!

Трофим Романович успел быстро пристроить дочь на одну руку, присесть и подхватить второй рукой сына, обнять-прижать, усадить и его на руку и подняться во весь рост с обоими детьми.

– Привет, сынок! – поцеловал он счастливого Макара в щеку.

– Привет, папочка! – поцеловал в ответ сынок в щеку отца. – Ты приехал!

– Трофим! – влился в общий радостно-приветственный хор голос Романа Матвеевича, поспешившего к ним.

Глафира предусмотрительно отступила в сторону и поспешила ретироваться в дом, сделав небольшой крюк к теплице и предупредив о появившемся госте Киру Палну.

Крикам радости, восклицаниям, восторгам и смеху не было предела. Все гомонили, суетились вокруг Разведова, наперебой пытаясь что-то сообщить, рассказать. Роману Матвеевичу все же удавалось вставить словцо-другое над головами перевозбужденных детей. Кира Пална, поддавшись общему настроению, металась по кухне, хватаясь делать сразу несколько дел одновременно и непрестанно улыбаясь.

Только Глаша, воспользовавшись бестолковым гвалтом и суетой, незаметно проскользнула через кухонные двери на веранду, прошла по галерее за угол дома, куда возбужденные радостные крики доносились приглушенно, села в ротанговое плетеное кресло, облокотилась на ручки и опустила лицо в ладони, прикрыв глаза.

В такой вот позе ее и нашел Трофим и, очень тихо подойдя, присел на корточки рядом.

Но Глаша его услышала, а может почувствовала, убрала руку с глаз и, подперев подбородок, посмотрела на мужчину внимательным взглядом необычных дымчато-серых глаз, неожиданно оказавшихся очень близко.

– Я сейчас, – заверила она, пообещав: – Сейчас встану и помогу накрывать стол.

– Давайте лучше я помогу накрывать стол, – предложил тот, чуть улыбнувшись.

– Ну давайте, – легко согласилась Глаша и призналась, словно оправдываясь: – Что-то я зверски устала.

– Отец рассказывал, что у вас сейчас очень напряженный период в театре. – Он все улыбался своей приятной улыбкой, сверкая ямочкой на щеке и внимательно рассматривая ее.

– Напряженный, – подтвердила Глаша кивком и продолжительным вздохом: – М-да. Сегодня я сняла с главной роли ведущую актрису театра, пришлось выдержать скандал, устроенный ею по этому поводу. О-о-ух. А потом я нашла труп этой самой актрисы, убитой в своей гримерке. И давала долгие и нудные показания полиции.

– Ох ты, – впечатлился мужчина. – Не свезло так не свезло. Что, тяжелая картина?

– М-да, – выдохнула Глафира. – Ее задушили подушкой, а она, понятное дело, сопротивлялась, картина так себе, мало эстетичная, прямо скажем, хорошо без крови обошлось, но задушенный человек – это… А мы заявились в гримерку с худруком, который по совместительству ее муж.

Трофим присвистнул, выражая понимание ситуации.

– И кто ее убил?

– А вот это вопро-о-ос, – протянула Глаша.

– Как я понимаю, вы одна из главных подозреваемых? – сочувствуя, расспрашивал он.

– А вот тут мне как раз свезло, – устало усмехнулась Глафира. – У нас с худруком железное алиби.

– Уже хорошо. – И поинтересовался с искренним участием: – А что теперь будет с вашей работой? Постановку отменят?

– Нет. Завтра репетиция, – и в очередной раз тяжко вздохнула. – Вот так.

– Идемте, Глаш. – Трофим поднялся с корточек и протянул ей руку. – А то сейчас все сюда сбегутся, разыскивая вас. И начнется сплошной кавардак.

– Да, – согласилась она и вложила руку в его раскрытую ладонь, принимая предложенную помощь, – идемте.

Во время ужина Глафира слегка взбодрилась, чему в немалой степени способствовали смешные высказывания детей, замечательные блюда (оказалось, что Глафира зверски проголодалась и устала) и царившая приподнято-радостная атмосфера.

И все же из-за стола она ушла раньше всех, поднялась к себе и уже через десять минут спала мертвым сном.

На следующее утро в атмосфере похоронной сосредоточенности на сцене собрались все задействованные в постановке актеры.

– Господа артисты, – обратилась к ним в микрофон Глаша, стоя возле своего режиссерского стола. – Я прекрасно понимаю, насколько всем сейчас непросто сосредоточиться и войти в творческое состояние после того, что случилось вчера. Гибель Элеоноры Аркадьевны – страшная трагедия. Какие бы непростые отношения ни сложились у нас с ней, я считала и считаю ее великолепной, талантливой актрисой. Смерть молодой, здоровой, одаренной женщины – это всегда трагедия. Нести всякую парадную лабуду типа: давайте в память о великой актрисе выпустим этот спектакль, возьмем повышенные обязательства работать пуще прежнего, – я не буду и вам рекомендую не впадать в подобного рода патетику. Давайте просто соберемся с душевными и физическими силами, мобилизуемся и выпустим наш спектакль. Если кто-нибудь из вас чувствует, что ему не по силам дальнейшая работа, или кому-то кажется, что можно сказать «гоп», а потом не перепрыгнуть, то лучше сообщить мне об этом прямо сейчас, пока еще есть возможность его заменить. Если таковых нет, то давайте сосредоточимся, соберемся и приступим к работе.

И как ни удивительно, но сегодняшняя репетиция проходила великолепно – актеры практически не лажали, никто не забывал текст, работали с полной отдачей, старались. Гордеева ровно, без шероховатостей и зазоров вошла в постановку, слаженно коммуницируя с партнерами. Так что репетиционные часы пролетели незаметно, настолько все погрузились в коллективное творчество, на одном общем дыхании, на хорошей энергетике, не растеряв творческого настроя и после обеда.

В перерыве Глафира позвонила Юре Лепину, как они и договорились утром, узнать, есть ли новости от специалистов-экспертов, и старый друг-одноклассник вполне себе добровольно и даже где-то радостно разгласил Глафире выводы патологоанатома, данные некоторых экспертиз и поведал кое-какие детали.

Ну что ничего поразительного он ей не сообщил; в общем-то, все, как Глафира и предполагала с самого первого взгляда на убитую – умерла мадам Туркаева от удушения подушкой. То есть смерть наступила от асфиксии, если по-научному. И ничего более – ни алкоголя в крови, ни сильнодействующих препаратов и вообще никаких препаратов и химии.

И прекрасное, вызывающее зависть и восхищение здоровье.

Глафира поймала себя на мысли, что ужасно сочувствует Туркаевой. Как же это нелепо и грустно! Столько сил, воли и упорства вложить в сохранение столь прекрасного здоровья, женской красоты и манкости, быть актрисой с интересной театральной и неплохой киносъемочной судьбой и умереть в самом расцвете сил, таланта, возможностей и женской зрелости. От чужих, неконтролируемых страстей. И не имеет значения, на кого конкретно эта страсть была направлена и чем вызвана.

Возможно, это покажется кощунственным, но у Глафиры тем не менее было прекрасное настроение. Сегодня у нее сложился неожиданно удачный день. Глаша поднялась очень рано, по будильнику. Репетицию она назначила на одиннадцать утра и хотела до нее успеть переговорить с Юрой, а потом побеседовать с Грановским – поддержать его и мимоходом задать несколько вопросов.

Она радовалась тишине, царящей в доме, – дети просыпались в районе восьми часов, после чего незамедлительно начиналась общая бодрая «побудка» всех остальных членов семейства – без вариантов.

А сейчас тишина-а-а… Кайф.

Привыкшая за последние годы жить одна, имея возможность в любой момент уединиться дома, поразмышлять, сосредоточиться на рабочем процессе, Глафира, честно говоря, сейчас испытывала дискомфорт, оказавшись на долгие месяцы в окружении многочисленной семьи. Порой ей просто жизненно необходимо требовались тишина и внутренняя отстраненность от всего, чтобы поразмышлять, сосредоточиться или, наоборот, расслабиться, – ан нет. Раньше она хоть могла найти ненадолго уединения, сбегая в гостевой домик, а теперь только в машине, в дороге.

Ну вот так. Она их, разумеется, всех любит, но… все-таки какой же это кайф – тишина-а-а звенящая, думала Глаша, спускаясь на первый этаж.

Но все ее ностальгические сожаления по привычному образу жизни разбились о реальность из-за присутствия в кухне Трофима Романовича. Ранней птахи, судя по его бодрому виду.

– Здравствуйте, Глафира, – улыбнулся он ей и, заметив, как легкая тень разочарования скользнула по лицу девушки, повинился, странным образом уловив ее настроение: – Кажется, я нарушил вашу уединенность, извините. Вы, наверное, радовались тишине и спокойствию.

– Есть такой момент, – кивнула Глаша и поинтересовалась: – А вы, Трофим Романович, что поднялись в такую рань?

– Часовые пояса. Привык рано ложиться и рано вставать, а тут пока еще не перестроился и проснулся в половине пятого.

– Ну ничего, – сказала Глафира, направляясь к кофе-машине, – уверена, вы быстро адаптируетесь.

– Я сварил вам кофе. – Он протянул Глафире ее любимую чашку на блюдце и объяснил: – Услышал, что вы принимаете душ. Случайно, как раз шел мимо вашей комнаты. Подумал, что вас порадует завтрак и горячий кофе.

– Завтрак? – переспросила Глаша.

– Ну что-то вроде, – кивнул Разведов, указав на стол, на котором стояли тарелки с нарезанными фруктами, сыром нескольких сортов, корзиночка с разогретой выпечкой и хлебцами и прикрытая тарелкой глиняная мисочка.

– А это что? – приподняв тарелочку, заглянула под нее Глафира. – Каша?

– Угу, дробленая зеленая гречка. Наверное, уже заварилась.

– Ну ничего себе, Трофим Романович, – удивилась Глаша. – Где вы гречку-то зеленую, да еще и дробленую, нашли?

– Привез немного на всякий случай, – объяснил он, пожав плечами. – Я люблю, мне нравится. Сам вкус нравится, ну и то, что можно не возиться, а быстро заварить. – И спросил: – Будете?

– Буду, – решительно произнесла Глаша. – Причем всё. И вы со мной, Трофим Романович, тоже будете завтракать. – И предупредила: – Иначе никак.

У них как-то так сразу легко и без всякой сковывающей неловкости завязался разговор, и не пустой утренний треп, а почему-то достаточно содержательный. С удовольствием уплетая кашу с фруктами и сыром, и на самом деле оказавшуюся на удивление вкусной, Глафира объясняла, что мотивировало ее подняться в столь ранний для нее час, о том, что хотела бы разобраться в этом убийстве, понять преступника и, главное, найти его. Потому что есть у нее такое подозрение – полиция ни в чем не разберется. Это чисто театральное убийство, и что-либо понять в нем человеку стороннему, не знающему всю театральную кухню, будет очень непросто.

– Почему вы решили, что убийство связано с театральными делами?

– Потому что, м-м-м… – Глаша на мгновение задумалась, отвечая скорее самой себе на еще не сформированные до конца вопросы. – Потому что все, что я увидела тогда в гримерке, говорит о страсти и какой-то театральной нарочитости. Я эти вибрации хорошо считываю.

– Театральные страсти? – улыбнувшись, уточнил Разведов.

– Нет, – постаралась объяснить Глафира, – театральные – это, скорее, следствие страсти. Это некая постановочность, нарочитость сцены убийства. – И обрадовалась, что сумела наконец сформулировать для самой себя то, что чувствовала с первого момента, как вошла в гримерку и увидела распростертую Элеонору, но не могла обличить в форму, в слова. – Вот! Точно! – И с воодушевлением посмотрела на мужчину. – Понимаете, Трофим, все великое искусство основано на грехе и страсти. И для того чтобы воплотить пьесу на сцене или роль, не знаю, как другим, а мне требуется почувствовать, погрузиться в эмоции героев, в энергию произведения и выстроить на этом чувстве некое свое видение и восприятие. – И помахала руками, останавливая себя. – Что-то я не то объясняю.

– Все очень даже то, – уверил ее Трофим. – Мне офигенно интересно.

– Да? – удивилась Глаша и сразу же переключилась: – Это меня занесло немного. Я хотела сказать, что театральный служитель чувствует, видит такие вещи, потому что это реалии его профессии. А вот полицейские вряд ли обратят внимание на некую выстроенную мизансцену картины преступления. – Она спохватилась, посмотрела на наручные часы. – Все, мне пора, а то опоздаю.

– Удачи, – поднялся вместе с ней Трофим и произнес вроде бы мимоходом, но с явным беспокойством: – Вы, Глаша, поосторожней все-таки. Если этот человек убил расчетливо и хладнокровно, да еще и мизансцену выстроил, как вы говорите, то он способен на многое.

– Согласна, – кивнула она, – я отдаю себе в этом отчет. – И, закинув сумку на плечо, улыбнулась. – Знаете, Трофим, мне кажется, что совместный завтрак вполне себе весомый повод, чтобы перейти на «ты».

– Легко, – поддержал он.

И начиная с этого вкусного, неожиданного завтрака, с этого странного, но весьма продуктивного для нее разговора, как-то удачно задался весь день Глафиры.

То ли оттого, что она редко выезжала в такую рань, то ли и на самом деле ей сегодня везло необычайно, но по пути к городу Глафира не стояла ни в одной пробке, пролетев все расстояние по полупустой трассе. Да и в самом городе, к слову сказать, попала в удачный временной интервал между светофорами, почти везде проехав на зеленый свет.

Еще с дороги Глаша позвонила Юре Лепину, разворчавшемуся сонным хриплым голосом по поводу излишней бодрости по утрам бывших одноклассниц, и предложила встретиться в кафе. Пришлось простить ему десять минут задержки и отпаивать горячим кофе, пока он не придет в нужную кондицию, перестанет ворчать, борясь с зевотой, и начнет оперативно соображать.

Когда Глафира задала все интересующие ее вопросы, Юра очень удивился.

– Ну, мать, ты даешь, – сказал он. – Это ж тайна следствия, на минуточку. И разглашать ее – служебное преступление.

– Так, Юр, убийцу искать будем или пусть себе и дальше в Отелло играет?

– Ну дык… – развел Юра руками.

– Мне нужна информация, чтобы правильно видеть, понимать и оценивать картину, – начала Глаша и отмахнулась с досадой. – Что я тебе объясняю? Ты вроде бы сам просил, чтобы я думала, напрягала извилины, помогла разобраться.

– А в идеале сама бы всех разоблачила с неопровержимой доказательной базой и скрутила при помощи господ артистов до приезда полиции, – поделился мечтами Лепин.

– Вот и давай просыпайся и делись информацией! – потребовала Глафира.

– А пока особо нечем делиться, – пожав плечами, признался Юра. – Основные результаты экспертизы получим ближе к полудню, пока могу лишь рассказать, что дал опрос работников театра.

– Делись, – разрешила Глафира.

«Что-то до фига набирается людей, которые могли совершить убийство Элеоноры», – размышляла она, выезжая с парковки у кафе.

Как Глаша узнала со слов Юрия, претензии к Туркаевой имелись у довольно большого числа сотрудников театра, так как она успела своим истероидным поведением задеть и оскорбить немало людей. А кто-то так и вовсе пострадал от вспыльчивой натуры примы. Были и уволенные по ее вине сотрудники, а артистки с большим удовольствием, с чувством и в подробностях выкладывали следователям свои застарелые обиды на Элеонору Аркадьевну и не высказанные ранее претензии.

И что характерно: у большего числа обиженных, оскорбленных, униженных и затаивших неприязнь не имелось четкого алиби, зато была прекрасная возможность совершить акт застарелой мести.

Полонский со своей травмой, привлекший большое число зрителей, которые в тот день столпились под дверью гримерки, предоставил великолепную возможность действовать преступнику.

Никто бы по своей инициативе, так сказать добровольно, не сунулся бы в тот момент к разъяренной приме, а увлеченные обсуждением травмы коллеги-артисты легко могли пропустить тот факт, что кто-то входит или выходит из гримерки Элеоноры. Преступник же, войдя, мог закрыть за собой дверь на ключ, отлично зная, что если кому и взбредёт в голову постучаться в гримерку, то любая возня, любые громкие звуки и то, что ему не откроют, воспримется совершенно нормально – прима изволит гневаться, возмущаться и даже бить вазы, никого не желая видеть.

Так что как минимум человек двадцать имели реальную возможность спокойно войти к Туркаевой и выйти во время столпотворения у гримерки Полонского, успев не только задушить артистку, но выстроить некую мизансцену преступления.

С Грановским, занятым похоронами, Глафире поговорить не удалось, зато удалось попить фирменного чаю Зины Осиповны в ее приемной и очень удачно поболтать с верной помощницей худрука, выяснив у той немало интересного.

Поблагодарив актеров за хорошую работу, Глафира отпустила их сегодня пораньше. Они и вправду отработали добросовестно и качественно, надо поощрять людей, а то напряжены все – до премьеры осталось тринадцать дней, а тут убийство, театр в трауре да и похороны впереди.

Пользуясь неожиданно образовавшимся свободным временем, Глаша поехала в больницу навестить своих.

В больнице ее ждал сюрприз – на кушетке в коридоре, недалеко от палаты, в которой лежали Ольга с Андреем, сидел Роман Матвеевич.

– А вы как тут, Роман Матвеевич? – подсела к нему Глаша.

– Да вот Трофим привез детей навестить родителей, – пояснил Разведов-старший.

– Подождите, врачи же детям пока не разрешили приходить, – напомнила Глафира.

– Трофим умеет настоять, когда это требуется, – усмехнулся Роман Матвеевич. – Агаша расплакалась: хочу к маме, ну отцовское сердце и не выдержало. Раз хочешь, говорит, тогда поехали. А врачей он убедил в момент. – И, наклонившись поближе к Глаше, поделился, посмеиваясь: – Уговорил, заболтал и задавил обаянием.

– А если это не срабатывает? – тем же заговорщицким тоном поинтересовалась Глафира.

– Тогда в ход вступает тяжелая артиллерия, – сказал Роман Матвеевич. – Он может и настоять, да еще как, и командирский напор включить, а как без этого.

– Да-а-а. Без командирского-то никуда.

– Да и правду сказать, непонятно, что доктора эти перестраховываются, почему детям так долго не разрешали посещений. Давно уж ребята в порядке, идут на поправку, что ж малышам-то с родителями не видеться.

– Операции сложные были, – напомнила Глафира.

– Так то когда было – уж две недели назад последняя операция, – поворчал он. – Ну ты иди к ним, Глашенька, – махнув на дверь палаты, напомнил Роман Матвеевич, – а то скоро время посещения закончится.

Глаша внутренне собралась, предполагая увидеть детские слезы на грустных мордашках, но ошиблась. Агаша, сидевшая на краешке маминой кровати, что-то громко говорила, сопровождая свой рассказ энергичной жестикуляцией, Макар, стоявший рядом, время от времени вставлял реплики в речь сестры, а Андрей и сидевший на стуле возле его койки Савва слушали и посмеивались.

Трофим же Романович занял стратегическую позицию, сидя на стуле, стоявшем между койками Ольги и Андрея, по всей видимости направляя и контролируя течение общего разговора, не давая никому погрузиться в печаль.

Минут через двадцать их делегацию решительно выставила из палаты дежурная медсестра – все, время посещения закончилось. Да и по виду Ольги с Андреем было заметно, что они устали, хоть и очень радовались возможности пообщаться с детьми вот так, вживую, а не через экран монитора.

И все же даже радостные сильные эмоции пока забирали у них слишком много энергии и душевных сил.

Дети пребывали в полной восторженности от встречи с родителями, от такого большого приключения – поездки в больницу, где требовалось быть тихими и серьезными и еще не плакать, как наставляли их Роман Матвеевич и Трофим. Они все сделали, как обещали взрослым, со всем справились – не плакали, не шумели, не гоняли по коридорам, больница и медперсонал от их нашествия не пострадали.

Зато теперь носились по больничному скверу по пути к стоянке машин с чувством хорошо выполненного задания, орали, хохотали, играли в догонялки, ничем более не сдерживая себя.

Через пару дней после ослабления карантина Игорь пригнал для Романа Матвеевича служебный автомобиль, оформив все разрешения на ее вождение на него и, на всякий случай, на Трофима, которого вроде и ждать перестали: то у него там служба, то карантин всех посадил под домашний арест, после которого снова служба и какая-то совсем уж таинственная командировка. Никак он до них добраться не мог, но на всякий случай и его внесли в разрешение на пользование автомобилем.

И Глафиру сразу же освободили от работы штатным семейным водителем, а Роман Матвеевич получил большую мобильность.

– Слушай, может, погуляем? – предложил Трофим Глафире, как только они вышли за больничную территорию к стоянке. – Раз уж ты освободилась пораньше, и погода прекрасная.

– А давай, давно я что-то в городе не гуляла, – согласилась Глаша.

Они сели в ее машину, распрощавшись с детьми и Романом Матвеевичем, спешившим вернуться домой. Разведов-старший вообще всерьез увлекся работами на участке и развил бурную хозяйственную деятельность (ясное дело, по согласованию с самим хозяином).

– Где предпочитаешь прогуляться? – на правах местной жительницы поинтересовалась Глафира. – Ты с городом знаком? Ты же бывал у нас раньше?

– Не сказать, чтобы хорошо знаком, но приезжал, и не раз. Давай традиционно, в Центральном парке, вдоль реки пройдемся. Может, посидим где-нибудь.

– Принимается. – Глафира пристегнулась и завела мотор.

– Удалось тебе узнать то, что ты хотела, у твоего следователя? – спросил Трофим, когда они вошли на аллею, ведущую к набережной реки.

– Удалось, – кивнула Глаша. – Но информации много, подозреваемых до фига оказалось, и у каждого свой, вполне весомый, мотив. Умела Элеонора обидеть человека, оскорбить, задеть за самое больное. Так что не расследование, а поле непаханое: разбираться в мотивах всех обиженных, не имеющих железного алиби, и пытаться понять, кому хватило градуса ненависти, чтобы ее задушить, можно до морковкиного заговенья.

– Испугалась, когда ее нашла? – Разведов посмотрел на нее с искренним участием.

– В первый момент, конечно, оторопь взяла. Но чего-то в этом роде я ожидала. Но точно не убийства, думала, может, ей плохо стало или повредила себе что-нибудь в порыве слепой ярости. Уж больно перепуганным был Золотов, прямо не в себе, когда настаивал, что Грановскому требуется срочно зайти в гримерку к жене. Но я быстро справилась с первым шоком, мобилизовалась, больше испугавшись за Тихона Анатольевича – вдруг у него сердце прихватит. У меня странное свойство натуры: под давлением обстоятельств или в экстремальной ситуации я начинаю очень быстро соображать. – Вздохнула и призналась: – Я не боюсь покойников. Бояться нужно живых.

– В том-то и дело, – без особого нажима, но таки высказал свои опасения за нее Трофим. – Участие в истории – это всегда страшно. Какого бы масштаба эта история ни была. От кровавой гражданской войны до коронавируса и бытового убийства. Разумеется, если ты попадаешь непосредственно в центр событий, а не находишься в стороне. А ты, Глаша, в самом что ни на есть эпицентре преступления, и убийца где-то рядом с тобой.

– Ты за меня беспокоишься? – уточнила Глаша.

– Беспокоюсь, – подтвердил Разведов. – Особенно потому, что помочь ничем не могу, даже подстраховать как-то.

– Спасибо, – улыбнулась она благодарно.

– Да ладно, – отмахнулся Трофим и напомнил: – Ты только будь осторожна, внимательна. Мало ли что у этого преступника на уме.

– Буду, – серьезно пообещала Глафира.

Шли какое-то время молча неторопливым прогулочным шагом, и Глафира вдруг начала рассказывать Трофиму про смерть бабушки и как она почувствовала и поняла все, что бабуля хотела ей сказать, да не успела объяснить.

– Ты извини, это, наверное, болезненная тема, но, я знаю, что ваши с братьями родители погибли, – произнес Трофим.

Глаша ответила не сразу – остановилась у парапета, помолчала, глядя на переливающуюся серебром воду реки, вздохнула, словно набираясь смелости.

– М-да, родители погибли, – произнесла она после паузы.

Глафира родилась в замечательной, дружной любящей семье, что называется, последышем и божьим подарком. Папе в тот год, когда родилась дочь, исполнилось пятьдесят, старшему брату Андрею восемнадцать, среднему Игорю четырнадцать.

А маме было сорок четыре года, и месяцев до шести беременности Элла Максимовна понятия не имела, что носит ребенка, уверенная, что заметная полнота, легкое недомогание, нарушение цикла и головокружение есть результат рано пришедшей менопаузы. А тут на тебе – получите подарочек!

В каждой семье, известное дело, по-разному все происходит, когда рождается ребенок. В семье Пересветовых, например, появление маленькой девочки превратило троих мужчин в нежных и заботливых нянек. С рук ребенка не спускали, сюсюшки-масюсюшки, любимая принцессочка наша, благословение Божье. Глаша даже не плакала, потому что не имела к этому повода и возможности – на любое, еще только слабо зарождающееся «вя» младенца ее тут же хватали на руки и так и носили до ночного сна.

Отец Артем Константинович сразу же объявил всем родственникам, что дочурку нарекут в честь его бабушки Глафиры Александровны, женщины необыкновенной судьбы, одаренной непростыми знаниями и талантами.

Глафира Александровна, девица дворянского происхождения, бежавшая от революции с родителями в Харбин, а оттуда в Европу, возвратилась в Россию вместе с теми же родителями, решившими поверить Сталину, который пообещал, что все вернувшиеся из эмиграции не будут ущемлены в правах. На деле же ущемили их во всем, как только они ступили на территорию Советского Союза.

В ГУЛАГ отправили родителей, а Глафира каким-то чудесным образом была отпущена, правда, в статусе «ограниченной в правах» гражданки. История ее жизни хранит много тайн.

Но Артем Константинович, выбирая имя доченьке, руководствовался тем фактом, что его бабка Глафира Александровна прожила долгую, насыщенную жизнь в великолепном здравии и еще более великолепном разуме до ста пяти лет. Имела два высших образования, знала несколько иностранных языков, преподавала в вузе и прожила шестьдесят лет с одним супругом, которого преданно любила до самой его смерти. А через год после кончины мужа встретила другого мужчину, которого называла «милым, нежным другом» и с которым прожила еще десять счастливых лет.

Красавица была и обладала непростыми способностями, которые в семье не принято было упоминать, но совершенно определенно Глафира Александровна многое могла предвидеть, предугадать, кое-что умела в экстрасенсорном плане и обладала знаниями, доступными единицам. Только все тайком, без огласки – нельзя было в те времена распространяться на эти темы.

Вот и стал их «подарочек божий» Глафирой Артемовной – на счастье.

Счастья, надо сказать, у ребенка было с избытком.

Понятно, что, во-первых, это была любящая семья, в которой царили поддержка и забота друг о друге, и для любого человека одно это уже великое счастье, а во-вторых, в семье имелся материальный достаток, что далеко не последнее дело для благополучной-то жизни.

Папа Глаши, Артем Константинович, был коммерсантом, как было принято в девяностых годах называть деловых людей. До развала Союза он занимал хорошую должность, из которой плавно перекочевал в бизнесмены. Ясный пень – что-то «отчуждая», что-то прихватив, что-то заранее накопив, связи-друзья, продажи-перепродажи – как все. Как все новоявленные «деловые люди» тех лихих годов.

Нет, Пересветов не был бандитом или, упаси господь, главарем каким преступной группировки – обычный коммерсант, сколачивавший первоначальный капитал, у которого чуть лучше, чем у других, оказалась стартовая позиция. А то, каким образом создавался первичный капитал в нашей стране, знают не только экономисты, а прошедший через всю дикую жестокость девяностых непосредственный участник тех событий – народ.

Ну не суть. Артем Константинович действовал в предложенных обстоятельствах, как и большинство умных, деловых людей того бурного и страшного революционного периода. К двухтысячному году Артем Константинович имел несколько предприятий, приличные производственные мощности, торговые площади, недвижимость, сдаваемую в аренду, строительную компанию, достойные акции и так кое-что по мелочи.

Великолепный дом за городом с участком в несколько гектар, с достойным хозяйством – живность разная, огород солидный, лошадки – детям покататься. Не роскошь дворцовая, не золотом по мрамору с вензелями, но все добротно, красиво и по делу.

Приближался первый юбилей Глафиры – пять лет, родственники и друзья семьи готовились к торжеству, которое любящий отец намеревался провести с большим размахом.

Бабушка Алена, мамина мама, жила в городе, не поддаваясь ни на какие посулы всеобщего счастья и удобства уговаривавшего ее перебраться к ним за город зятя. Она ценила свою независимость и свободу и не желала расставаться с любимыми подругами и возможностью посещать театры, выставки и культурные мероприятия.

А еще бабушка плела необыкновенные, потрясающие кружева и сотворила для внучки совершенно умопомрачительной красоты платьице, и гольфики к нему, и маленькую кокетливую шляпку, и такие умильные митенки – перчаточки без пальцев. Ну просто чудо что за наряд! И требовалась последняя примерка перед стремительно приближающимся торжеством.

Отвезти Глашуню к бабушке вызвался Андрей, которому надо было по каким-то своим делам в город. Платьице принцессы примерили и подогнали самым идеальным образом, и бабушка с внучкой решили испечь «пыжики», как называли в их семье булочки из кукурузной муки с изюмом и ягодной начинкой по фирменному бабулиному рецепту.

Глаша обожала «помогать» всем и всегда в приготовлении любого теста, лишь бы там была мука и его требовалось возить по столу или в миске. Лепила какие-то только ей ведомые фигурки человечков, животных, растений, а с готовым печивом устраивала целое представление, изредка откусывая «лишние» детали от изделия.

Андрей задержался по делам и приехал за сестрой поздним вечером, да не один, а прихватив по пути Игоря, у которого в то время протекал бурный роман с сокурсницей, из-за чего он зависал в городе чаще, чем дома в поселке.

– Что вы поедете на ночь глядя? – расстроилась бабуля. – Дорога тяжелая, темень. – И предложила: – Оставайтесь, утром спокойно доберетесь.

И как-то парни легко и сразу согласились, расслабились, напились чаю с бабушкиными «пыжиками» и разошлись по комнатам спать, благо площадь была большая – расстарался Артем Константинович для тещи любимой, купив четырехкомнатную квартиру в центре города взамен ее двушки в спальном районе и отгрохав в ней шикарный капитальный ремонт.