Текст книги "Девять с половиной недель"

Бежевый плащ висит рядом с темным шерстяным пальто, а лыжный пуховик на краю вешалки занимает в ширину сантиметров тридцать. К стене в левом углу прислонен черный зонт. У задней стены диагонально сложены лыжи и лыжные палки. На медной палке с внутренней стороны левой двери висит дюжина галстуков – они настолько одинаковые, что кажутся на первый взгляд единым куском ткани. По большей части они темно-серые или темно-синие с мелким геометрическим орнаментом бордового оттенка; два темно-голубых в мелкий белый горошек, а самый экстравагантный – серого цвета с осторожным белым и, конечно же, бордовым орнаментом. («Я не люблю разнообразия в одежде, – скажет он. – То есть что касается моей одежды. Я люблю знать, что день за днем буду выглядеть примерно одинаково».) На полу в ряд стоят три пары кроссовок, четыре пары совершенно одинаковых черных ботинок и пара кожаных туфель темно-красного оттенка.

Я закрываю двери шкафа и на цыпочках пробираюсь к комоду, который стоит у той стены, что отделяет спальню от гостиной. В нем шесть ящиков: три неглубоких, два среднего размера и нижний – самый большой. Я начинаю с верхнего. Стопка белых платков с вышитыми инициалами, наручные часы без браслета, старые карманные часы, черный шелковый галстук-бабочка, сложенный вдвое (в крышке от какой-то банки джема), набор незатейливых золотых запонок, узкий золотой зажим для галстука и еще один – из темно-голубой эмали с тонкой золотой нитью, тянущейся до середины. Кто-то купил это дня него, думаю я, это точно подарок, и довольно хороший подарок. Следующий ящик: две пары черных кожаных перчаток, одна с подкладкой, другая без; пара – из коричневой кожи, без подкладки; большие толстые лыжные варежки; широкий пояс. Третий: плавки защитного цвета, спортивные шорты, пижама – тоже серо-зеленая в белую полоску – не распакованная. Еще один подарок? Нет, на пластиковой упаковке еще висит ценник. В следующем ящике, первом из средних, скрываются белые трусы, не меньше двух дюжин. Сверху в пластиковом пакете лежат 14 пар белых шерстяных носков и рубашка с манишкой. Большой ящик застрял, и мне приходится дернуть за ручку несколько раз. Когда мне наконец удается приоткрыть его, я замираю от удивления: набитый до предела ящик лопается от переполняющих его сотен одинаковых длинных черных носков. Мне в голову приходит мысль: у этого человека больше носков, чем у всех моих знакомых мужчин, вместе взятых; он что, боится, что однажды ночью в стране не останется ни одной ткацкой фабрики? («Ненавижу прачечные, – скажет он несколько недель спустя. – Несложно, если подумать, но у меня на это ушло много времени. Чем больше у тебя вещей, тем реже приходится ходить в прачечную или в магазин». В тот день я лежала на кровати и смотрела на него, чувствуя, как растворяется, как плавится мое тело: он достает два носка, засовывает руку в один из них – кожа просвечивает через ткань на пятке, хотя еще и намека нет на появление прорехи – и бросает его в мусорную корзину. «Еще хорошо, если они все одинаковые, – говорит он затем. – Так тебе никогда не придется искать пару. Я весь колледж с этим возился, достает ужасно».)

Я закрываю ящик, прыгаю на кровать, падаю на спину, прыгаю, болтаю ногами в воздухе. Я сошла с ума. Влюбиться в человека, который копит носки, хранителя носков. Черные кучи черных носков на черный день! Я не могу сдержать хрюкающие звуки, пытаясь не рассмеяться во весь голос, хотя его тупой дружок визжит так, что я могла бы звать на помощь, и никто не услышал бы.

Без четверти десять. Я наконец успокаиваюсь, кладу руки под голову. Смотрю в потолок и разглядываю тень, которую отбрасывает лампа возле кровати. Если бы только твоя мама могла видеть это – рыться в чужих вещах, какой кошмар. Я не совсем рылась, говорю себе, чувствуя раскаяние, но при этом не в силах сдержать улыбку: я ведь ничего не трогала. Хотя не дай бог он сунет нос в мой шкаф! Сделав верное предположение о том, что скоро мы переместимся в спальню, я предварительно задвинула дверцу шкафа, пока он еще пил кофе в гостиной, это было позавчера. Невероятный беспорядок: свидетельство десятка лет следования модным тенденциям, кучи барахла, обрамляющие и перемежающиеся с тем, что я ношу в этом году. Месяц назад в поисках платья (которое, как потом выяснилось, потеряли в химчистке) я наткнулась на пережиток прошлого – мини-юбку. И с отвращением выкинула ее из шкафа, но потом восстановила в правах и повесила обратно: я провела в ней немало приятных часов и была от нее в восторге когда-то. А потрепанный плащ с клетчатой подкладкой, я носила его еще в колледже, и брюки, которые я купила на распродаже в «Бонвитс Теллер», потому что они были из очень тонкой шерсти и клетчатой расцветки, хотя и оказались в ту же осень слишком короткими (а запас подгиба брючин – всего пара сантиметров), да и носить их было совершенно не с чем; но я по-прежнему не могу заставить себя расстаться с ними – это же была такая выгодная сделка, и сшиты они прекрасно. Груды одежды, какого-то тряпья, разного хлама на дне моего шкафа – остроносые туфли с открытой пяткой, которые, в крайнем случае, можно надеть под длинную юбку; несуразная резиновая шляпа от дождя, которую я надеваю раз в год, когда на улице ливень, а мне нужно сбегать за сигаретами; сумка от Гуччи, которую я за несколько лет ни разу не достала из шкафа, заплатив сумму, равную моей двухнедельной зарплате, – зато как я ликовала, достигнув того, что мне казалось вершиной нью-йоркской элегантности; ремни, сползающие с крючков, маленькие красные сапожки, давно не подходящие мне по размеру, которые остались от того мальчика на фотографии за зеркалом; футбольная толстовка бывшего возлюбленного, которую я надеваю, когда делаю уборку…

Ну и что же открылось тебе из того, что ты не знала раньше, спрашиваю я себя; какие выводы ты можешь сделать, кроме того, что сама ты любишь совать нос в чужие дела? Итак, он аккуратный, говорю я себе. Играет в теннис, катается на лыжах, плавает. Не знает, как выглядит стиральная машина. Наверное, десять белых, восемь розовых и одиннадцать голубых рубашек – это нормально для его возраста и профессии? Не имею ни малейшего представления. Хотя я сама пребываю примерно в том же возрасте, приходится напомнить себе, но когда у меня было так много чего-то одного? Единственное, что мне ясно: я никогда не была с человеком, у которого настолько скудные представления о цвете. Никакого фиолетового, фуксии, бирюзового, оранжевого – это еще можно понять; но коричневый? Зеленый, желтый, красный? Эти крошечные бордовые пятнышки на галстуках не считаются. Всё – голубого цвета, или серого, или черного, или белого, за исключением, конечно, этих розовых рубашек.

Ты связалась не с самым обычным человеком, говорю я себе. Дело не в той одежде, что у него есть, а в той, которой нет. Я составляю на плотном бланке список. Обычно я пишу мелко и убористо – к подобной ширине и наклону, который придает моим буквам его ручка, я не привыкла. Нет халата, пишу я, – ну и что. Всего одна пижама, до сих пор не распакованная? Наверное, на случай, если ему понадобится срочно лечь в больницу, купленная с теми же благими намерениями, которые заставляют матерей напоминать дочерям, что не следует полагаться на булавки, когда речь идет о нижнем белье. Ни шарфа, ни шапки: может быть, он устойчив к холодам. Но почему у этого человека нет джинсов? Есть ли среди моих знакомых кто-нибудь, у кого не завалялось бы хоть одной пары, пусть давно не ношенной, но лежащей в шкафу с 60‑х? И ни одной водолазки. Ни кожаного пиджака, ни спортивной куртки, ни единой крошечной ничтожной футболочки! Где вельветовые брюки, которые я так часто вижу на мужчинах, где сандалии, спортивные пиджаки, мягкие фланелевые рубашки?

Я просматриваю список. «Ничего, – его веселый голос в соседней комнате становится громче. – Не волнуйся, я был рад помочь, хорошо, что мы все сделали. До завтра, можешь расслабиться, тебе не о чем беспокоиться». Я спускаю ноги с кровати, сажусь прямо, складываю листок в несколько раз и запихиваю в свою сумку, которая стоит возле кровати. Захлопывается входная дверь, и он возникает на пороге спальни с улыбкой на лице: «Все, готово, он ушел. Самое время это отпраздновать, я так благодарен тебе за то, что ты не расстроилась из-за этой дурацкой ситуации, так что время выпить немного вина…»

Скоро полночь, и мы лежим в его постели. В конце концов, мы так и не выпили вина, а вместо этого занялись любовью, торопливо и почти не снимая одежды; мы вместе приняли душ, и я рассказала ему, что делаю это впервые за десять лет, мне гораздо больше нравится принимать ванну. Завернувшись в полотенца, мы съели три больших куска черничного пирога, который остался с ужина, и допили бутылку шабли. Я лежу на спине, глядя в потолок, подложив руки под голову. Он растянулся на животе. Он опирается на правую руку, а левая легко и расслабленно лежит на моей груди. Не завершив подробного отчета, который он потребовал от меня, – братья, сестры, родители, бабушки и дедушки, родной город, школа, работа, – я замолкаю и закрываю глаза… пожалуйста, думаю я, боясь произносить это даже мысленно, не в силах повернуться к нему и сделать первый шаг, пожалуйста… Он нарушает тишину: «Хочу тебе кое-что показать». Он выходит из комнаты и возвращается с маленьким зеркалом для бритья, потом дает мне пощечину и присаживается на край кровати. Моя голова теперь лежит одной щекой на подушке. Он сжимает прядь моих волос в кулаке и тянет, чтобы я взглянула на него. Он держит зеркало возле моего лица, и мы вместе разглядываем симметричное пятно, появившееся на моей щеке. Я, как завороженная, неотрывно смотрю на себя. Я не узнаю этого лица; оно очень бледное, и на нем отчетливо выделяются четыре кляксы, красных, как боевой раскрас. Он осторожно проводит по ним кончиками пальцев.

На следующий день, во время обеда с клиентом, я теряю мысль, не закончив фразы, когда у меня перед глазами проплывает вчерашнее отражение в зеркале. Желание накатывает такой мощной волной, что к горлу подступает тошнота. Я отодвигаю от себя тарелку и прячу руки под салфеткой. Мне хочется плакать, когда я понимаю, что не увижу его еще четыре часа.

Так это и продолжалось, шаг за шагом. Мы проводили вместе каждую ночь. И любая перемена в наших отношениях казалась невозможной по своей сути. Он очень, очень хорошо занимался любовью, и вскоре я была без ума от него, – и не только в физическом смысле, хотя преимущественно поэтому. Из-за всего этого я обнаружила – по прошествии, наверное, двух недель, – что заперта в ловушке, которую мои знакомые сочли бы патологией.

Мне бы никогда не пришло в голову назвать это патологией. Я никак «это» не называла. Я никому об «этом» не рассказывала. Сейчас, когда я оглядываюсь назад, мне сложно представить, что это все происходило со мной. Я отваживаюсь только вспомнить отвлеченный эпизод, который остался далеко в прошлом; фрагмент нереальный, как сон, и никак не связанный с моей жизнью вне его.

«Обычно мужчины не заводят кошек», – говорю я.

«Неужели?»

Мы наблюдаем за Кронкайтом: милое знакомое лицо, навсегда застывшее во внушающей доверие маске надежного добродушия (под необходимым слоем поверхностной заинтересованности)… отголоски землетрясения, и не такая уж отдаленная угроза очередной транспортной забастовки, индекс Доу – Джонса вырос на два пункта.

«Шутишь? – произносит он устало. – Как будто я этого не знаю! Собаки – это совсем другая история. Но ни у одного мужчины из всех моих знакомых – то есть из тех, что не женаты, – нет кошки, а тем более нескольких». – «Хм», – говорю я.

«По мне, так кошки – это для детей или маленьких старушек, – продолжает он, – или для фермы, или чего угодно». – «Ну и, – говорю я, – почему тогда…» – «Они не приносят ничего, кроме неудобств», – прерывает он меня. «Эти, по крайней мере, не пахнут, – добавляю я неуверенно и наконец говорю: – Никто не заставлял тебя заводить котов».

«Это так смешно, – говорит он. – Правда, ужасно смешно. Ты даже не представляешь…»

У него в квартире три кошки, все три одинаково безучастные и не обращают на него никакого внимания, так же как он не обращает внимания на них. Он снабжает их едой и питьевой водой и ежедневно меняет песок в лотке, и, кажется, считает это само собой разумеющейся обязанностью, а они с полным правом рассчитывают на регулярное предоставление им этих услуг. Между ними отсутствует видимое проявление взаимной привязанности, за исключением случаев, когда один из котов предпринимает неспешную кошачью прогулку по его распростертому телу, а он безмолвно терпит подобное обхождение. Сомнительно, можно ли называть это так, учитывая, что эти встречи не вызывают каких бы то ни было эмоций ни у кота, ни у человека.

Он сидит на диване. Я сижу на полу у него между ног на двух подушках, прислонившись спиной к дивану – шея и плечи опираются на край; моя откинутая назад голова лежит между его бедер. Он играет с моими волосами: накручивает на палец локон за локоном; пропускает их, приподнимая и слегка оттягивая сквозь пальцы; массирует голову, медленно перемещая пальцы.

Кронкайт удаляется спать, и мы смотрим сменяющие друг друга на экране телевизора: игру, затем программу, в которой полицейские попеременно преследуют машины, а потом сталкиваются с ними. Мелькающие изображения (в конце новостного выпуска он выключил звук) служат умиротворяющим и на удивление подходящим сопровождением для истории кошек, которую он неспешно разворачивает передо мной.

Первая появилась в его жизни вместе с женщиной, которая четыре года назад недолго жила с ним. Она едва успела перевезти в эту квартиру кошку, как ей предложили высокооплачиваемую должность в Цюрихе, и она решила уехать за границу. Кошка осталась – с ним. Несколько месяцев он еще считал свой дом временным пристанищем для животного, которое, кажется, сразу почувствовало себя на своем месте. Этот нечесаный шелудивый зверь с облысевшим хвостом представлял собой кричащую палитру не сочетающихся цветов, которая напоминала о моде последних зимних сезонов: одежда, изготовленная из материи, странно именуемой «забавный мех» (англ. fun fur) и воспроизводящая идею и форму, если не целиком внешний вид, юбок первых американцев. Он пытался – и в первое время активно – пристроить кому-нибудь кошку. Однако вскоре ему пришлось признать, что большинство его знакомых (некоторые согласны были рассмотреть идею завести котенка, другие подумывали о сиамце) обмануть совсем не просто. Непродолжительность их визитов и скованность в поведении доказывали, что сама мысль о том, чтобы поселить в своих симпатичных и изящно обставленных манхэттенских квартирках вот это животное, приводила их в ужас. В какой-то момент он даже поместил объявление в «Таймс». Он указал оба телефона – домашний и рабочий, а объявление печатали в течение пяти дней подряд, но не поступило ни одного звонка. Шли месяцы, и он подумывал о том, чтобы отдать кошку в приют. Но в конце концов отложил это решение, по крайней мере пока. Такая возможность ведь есть всегда; а потом, может, подвернется что-то более подходящее.

Годом позже у него гостила 11‑летняя племянница, которая приехала в Нью-Йорк на конкурс по орфографии, где ей не удалось занять призового места. В благодарность за заботу, которую он проявил, показывая девочке город, ее мать – его сестра – подарила ему вторую кошку, и, очевидно, немыслимо было отказаться от подарка. «Это был маленький котенок, и выглядел он не лучше первого. В первые дни он просто с ума сходил, ну и другой кот вел себя не лучше: они катались по полу, сцепившись, и мне казалось, что я принес домой удава. Но кончилось тем, что им как-то удалось подружиться.

«А потом, однажды вечером, я шел домой и увидел в переулке детей. При виде меня они разошлись, но знаешь, с таким деланно небрежным видом. И я, как дурак, вернулся туда, а на земле, представляешь… Ну, в общем, он был не в самом лучшем виде. Я поднимаюсь к себе, как любой нормальный человек, наливаю выпить, сажусь читать газету с мыслью: через час его уже не будет. А час спустя говорю себе: тебе еще один кот нужен, как зайцу – стоп-сигнал.

Я подумал: наверно, кто-нибудь (или что-нибудь) уже убил его, да и подбирать не стоит – это уже слишком. Я делаю яичницу, салат, пью кофе; обещаю себе выйти прогуляться после новостей в 11 часов. И, естественно, он еще там, только теперь валяется возле мусорных баков. И я достаю газету из бака и несу его наверх. А на следующее утро думаю: я что, похож на медсестру? – и везу к ветеринару, у которого стерилизовал первых двух. Я забрал его через шесть дней, и он уже был как новенький. Еще бы не был – за 68 долларов и 80 центов. И каждый раз, когда мне нужно уехать, уборщице приходится тащиться сюда из Квинса. А иногда она не может, и оказывается, что ни одному из моих друзей не пришло в голову поселиться поближе ко мне, а ведь, живя в этом районе, ты уже не можешь просить кого-нибудь задаром ехать сюда из Сентрал Парк Уэст, или с 65‑й улицы, или, прости господи, из Бруклина. Даже Энди не сказать, чтобы в пяти минутах – перекресток 30‑й и Парк-авеню. А соседскому мальчику с нашего этажа понадобилось зачем-то уехать учиться в Мичиган – в Мичиган, черт бы его подрал! Так что его пришлось сбросить со счетов. И теперь мне приходится по очереди просить других соседей, а я терпеть не могу просить одолжения у людей, с которыми я бы предпочел вообще никогда не встречаться…»

«Ну хоть не пахнут», – говорю я, во второй раз за этот вечер, и он отвечает: «Да уж, утешение».

Каждый день я ходила на работу – эффектная бизнесвумен, которую любят друзья и ценит начальство. Ровно в пять часов вечера я собиралась, обменивалась любезностями в коллегами в лифте и ехала домой – к нему. Я заходила к себе, только чтобы забрать одежду и раз в неделю – почту. По утрам мы по одной и той же ветке метро снова ехали на работу, читая вместе одну и ту же «Таймс»: гладко выбритый мужчина – деловой костюм в тонкую полоску, дипломат в руках, хорошие зубы, приятная улыбка; я, тоже с портфелем, летней сумочкой, каблуками, помадой и свежей укладкой. Привлекательная пара хорошо образованных людей в Нью-Йорке – средний класс, достаток и культурный уровень.

«Давай, давай, пора вставать», – кричит он, остановившись на пороге. У него в руках старый металлический поднос, на котором тарелка яиц, три поджаренных булочки, чайник с чаем и чашка. В маленькой деревянной миске лежит очищенный, поделенный на дольки апельсин. Над подносом – его широко улыбающееся лицо. «Да куда ты торопишься, – говорю я. – Сейчас половина десятого, господи…» Я прислоняю обе подушки к спинке кровати и сажусь, разглаживая руками одеяло. «И сегодня суббота!» Он ставит поднос и вытирает несколько капель пролитого чая бумажным полотенцем, которое принес с собой, зажав под мышкой. «Сегодня суббота, – повторяю я. – Я надеюсь, ты не собираешься никуда идти, я не хочу никого видеть. Я хочу остаться прямо здесь, спать до полудня и потом за весь день не сделать ничего требующего больше усилий, чем позвонить сестре и почитать журнал про звезд».

«Увлекательно, – говорит он. – Можешь заняться этим, когда мы вернемся. Мне нужно в“ Блумингдэйлс”». – «Тебе следует подумать о том, чтобы играть в теннис в помещении, – отвечаю я. – Ты явно слишком подолгу бываешь на солнце. Никакая сила не заставит меня поехать в“ Блумингдэйлс” в субботу». – «Больше получаса это дело не займет, клянусь. И все вместе – полтора часа. Полчаса дороги, полчаса там, полчаса обратно. Чем быстрее перестанешь говорить и начнешь есть, тем скорее закончим. Ты вернешься в постель к половине двенадцатого».

Мы уже прошли полквартала, когда я говорю: «Ты же не к метро направляешься, правда?» Он решительно кивает. «Я туда ни ногой, – говорю я. – Я на нем катаюсь каждую неделю по два раза в день, и в выходной – ни за что». На углу мы садимся в такси.“Блумингдэйлс” кишит людьми. «Я всегда думала, что все эти люди уезжают летом на побережье, – мне приходится кричать. – Неужели они возвращаются по субботам, чтобы сделать запасы на оставшуюся неделю?» – «Полчаса, обещаю», – говорит он. «Ну ладно. Это ведь тебе не нравятся магазины, а меня магазины вполне устраивают, а еще я отлично знаю, в какое время стоит туда приходить». – «Слушай, милая, помолчи, пожалуйста, по-хорошему прошу. Под маской мелочного цинизма скрывается очень терпеливый человек, но он близок к тому, чтобы привязать тебя к стойке мужской косметики, а это закончится тем, что ты купишь очень много автозагара и совсем не так хорошо проведешь время, как могла бы». Представив эту картину, я начинаю хихикать. «Что тебе здесь нужно?» – спрашиваю я. Мы на пятом этаже. «Кровать», – отвечает он. «Кровать? У тебя дома отличная кровать». – «Просто замечательная». – «Так в чем же дело?» – «Она хороша для одного».

Он ведет меня мимо образцов пышно обставленных столовых. Одна витрина выглядит особенно эффектно: небольшие узкие прожекторы освещают стол из черного стекла – на хромированных ногах, естественно; на свернутых черных салфетках надеты черные хрустальные кольца, и рядом с черными мисками стоят черные бокалы. «В самый раз, чтобы подавать красную икру на стейках», – шипит он мне театральным шепотом, и мы практически теряем дар речи перед величественным сооружением, составляющим огромный диван, который один занимает больше места, чем имеется во всей моей квартире. «Белый бархат, – говорю я. – Господи боже! Одно пятнышко от сигаретного пепла, один кошачий волос, и все – его уже нет, выкинут на помойку». «Посетители“ Блумингдэйлс” – сама аккуратность, – произносит он мрачно. – Тебе, наверное, не понять, но это довольно просто. Мы держим наших животных в туалете, а курим только в шкафу…» «…слышала, с понедельника в отпуске», – раздается женский голос позади нас. «Ага», – отвечает мужской. «Куда собираешься?» Я оборачиваюсь. Элегантно одетая женщина с рыжими волосами держит в руках пачку товарных чеков. Ее собеседник одет в костюм от Кардена, и у него в руках такая же пачка. «Только представь – Нью-Йорк!» – произносит он с насмешливой интонацией напускной гордости, и они оба смеются. «Отлично придумал, – отвечает она, удаляясь от нас, – лучшее место во всем…» «Да ладно, – говорю я, – гигантские диваны оказались случайной удачей, теперь мы снова окружены обеденными столами, – я не такая уж большая. Тебе стоило только сказать – и я бы не лезла на твою половину».

«Дело не в размере», – говорит он.

«Ну а в чем тогда?» – настаиваю я. Он останавливается на пороге идеальной комнаты – под углом к нам стоит черный лакированный стол. На его безукоризненно сияющей поверхности покоится огромная лампа, четыре керамических стакана, выстроившихся по размеру, узкая ваза с восемью чудесными тюльпанами, стопка огромных альбомов современной фотографии, коллекция изящно разложенных иностранных журналов и записная книжка в шелковой обложке с тонким орнаментом. «Вот это мне по душе, – задумчиво произносит он. – Настоящий рабочий стол. Можно закатать рукава, вволю раскинуться на этих десяти квадратных сантиметрах и приступить к делу». – «Хватит глумиться, – говорю я. – Тебя никто не заставлял сюда приходить, а эта записная книжка возбуждает аппетит. Все эти вещи для того здесь и стоят, и это, между прочим, неплохо работает». Он улыбается и обнимает меня одной рукой.

Спальни – дальше. В первой – темный полированный пол, во второй – светлый паркет, а в третьей – красная плитка; у одной из кроватей задняя спинка размером с амбарные ворота поддерживает атласный балдахин, а с противоположной стороны струится полог из той же ткани. Без всякой на то причины посреди покрывала, но не в самом центре, стоит огромное растение в столь же огромной декоративной корзине. Другая кровать ограничена четырьмя толстыми витыми столбами. Шесть маленьких подушечек – все сочетающихся друг с другом цветов – чинно расставлены в изголовье, где угадываются в очертаниях пышно вздувшегося покрывала большие подушки. «Вот что тебе нужно», – говорю я. «Мне нужны игрушечные подушечки?» – «Нет, четыре штуки больших толстых подушек. Твои чахлые плоские доставляют одни мучения, на них даже откинуться как следует нельзя». – «Зачем откидываться в кровати», – говорит он. «Ну, например, сегодня ты принес мне завтрак. Много зачем. В кровати прекрасно можно смотреть телевизор или читать». – «Я не очень часто так делаю», – медленно произносит он, и мне становится смешно. Мы проходим мимо кровати из меди и стали: серое изголовье, большие желтые шары по углам. Следующая сделана целиком из меди: массивная и покрытая немыслимым орнаментом, самая изощренно украшенная кровать из всех, что я видела. Возле нее я останавливаюсь. Пухлое лоскутное покрывало, усеянное звездным узором из розового и белого, струится каскадом кружевной вышивки. Круглый столик накрыт такой же тканью: до пола спускаются те же четыре пышных слоя воланов.

«Нравится?» – спрашивает он. «Похоже на театральные декорации, – говорю я, – сделанные на заказ для разочаровавшейся в любви шестнадцатилетней Джуди Гарланд». – «Я имею в виду кровать». Я разглядываю этот плод чьей-то безудержной фантазии. «Аляповато, но даже симпатично в каком-то смысле, – говорю я. – Задняя спинка и изножье похожи на ворота в сказочную страну, этим завитушкам недостает только резных птичек и пары страшных химер».

Он обращается к рыжей женщине, которая желала счастливого отпуска бледному продавцу. «Я могу заказать доставку этой кровати?» У меня перехватывает дыхание. Он сильно сжимает мою руку. «Именно эту кровать, сэр? – Она смотрит с профессиональной улыбкой сначала на него, потом на меня. – Я должна уточнить, будьте добры, присядьте, мой стол вон там». «Ты с ума сошел» – шепчу я. Он смотрит на меня; на его лице нет улыбки. «Ты можешь себе представить, как это барочное чудо будет выглядеть в твоей монастырской келье?» Женщина кладет трубку. «Никаких затруднений не возникнет, сэр, они как раз будут менять экспозицию. Если вы дадите ваш адрес, я определю зону доставки и смогу сказать, по каким дням наши люди бывают в этом районе».

«Нужно только кое-что проверить», – говорит он, продиктовав адрес. Мы возвращаемся к витрине. Она огорожена цепочкой из больших пластиковых звеньев. «Мы можем пройти?» – спрашивает он, и вот мы втроем уже стоим в ногах кровати. «Это одна из наших самых…» Он прерывает ее: «Боюсь, прежде чем я смогу принять решение, мне нужно, чтобы моя подруга прилегла на эту кровать». Он произносит это с безукоризненной любезностью. «Надеюсь, вы не станете возражать». И, обращаясь ко мне: «Думаю, тебе стоит снять туфли».

Люди постоянно пробуют на прочность матрасы и ложатся на них у всех на глазах, в магазине, говорю я себе, но почему-то кровь приливает у меня к щекам. Я снимаю сандалии, сажусь на кровать и откидываюсь назад, на покрывало со звездочками. «Ложись на середину». Я следую взглядом вдоль сияющих завитков над моими ступнями и стараюсь двигаться осторожно, опираясь на ладони и пятки, чтобы не смять покрывало. «Вытяни руки за голову и возьмись за спинку кровати», – говорит он. Я думаю: суббота в «Блумингдэйлс», куда все ушли, тихо, как в морге; я бы могла спрыгнуть с кровати, перемахнуть через цепочку, рвануть к эскалатору и пойти в кино… «Давай, дорогая, – говорит он ровным тоном, – мы не можем провести здесь целый день». Медь холодит мне ладони. Я закрываю глаза. «Раздвинь ноги». «Ваша зона доставки приходится на четверг». «Раздвинь ноги». «Рада сообщить, что кровать доставят уже в следующий четверг». «Раздвинь ноги». «Люди из службы доставки бывают в этом районе по четвергам и пятницам, но я лично прослежу, чтобы датой доставки был указан четверг». Я подчиняюсь.

Я застегиваю сандалии, избегая взглядов пары за ограждением, которая стоит, держась за руки. «У вас есть матрасы?» – спрашивает он. Продавщица откашливается, и ее тон снова становится любезным: «Постельное белье на четвертом этаже, но я могу оформить матрас и пружинную сетку здесь». – «Вы не подберете нам жесткий матрас и сетку – доставка вместе с кроватью». – «Но, сэр, вы, возможно, захотите выбрать…» – «Не захочу», – говорит он. «Может быть, ортопедический…» – «Прекрасно». – «А что касается чехла…» – «Я был бы очень признателен, если бы вы выбрали тот, что вам нравится больше всего», – произносит он и улыбается ей – высокий мужчина в теннисных туфлях и старых штанах цвета хаки, белой теннисной рубашке, с обгоревшим на солнце носом – красным по сравнению с кожей рук, лица и шеи. «Да, конечно», – говорит она, улыбаясь в ответ. «И четыре толстые подушки», – говорит он. «На гусином пуху или синтетические? И мне понадобится размер…» – «Просто подушки», – отвечает он. По дороге домой мы не разговариваем.

Зайдя домой пару дней спустя, я нахожу коробку из «Блумингдэйлс» – внутри записная книжка в шелковом переплете.

Мы заняты делами: нам нужно в супермаркет, химчистку, аптеку и в магазин по продаже алкоголя. Сегодня чудесная суббота, прошла неделя с тех пор, как мы ездили в «Блумингдэйлс» (кровать, как и было обещано, пришла в четверг), стоит ранний июнь. Мы надолго задерживаемся у стойки с зубной пастой: он в лицах пересказывает рекламу конкурирующих марок – побеждает «Беттер Чекапс». Я думаю про себя, что никогда еще не была так влюблена. Дважды я спрашиваю вслух: «Как можно быть настолько счастливой?» Оба раза он улыбается мне довольной улыбкой и обнимает за плечи, переложив часть сумок из одной руки в другую.

Мы оба уже прогибаемся под тяжестью пакетов, когда он произносит «Мне нужно еще кое-что» и подзывает такси. Мы оказываемся в Бруклине, в маленьком темном магазине охотничьих принадлежностей. Продавцов двое: один из них пожилой, умудренный опытом, а другой – подросток. Посетителей больше нет. Он разглядывает жилетки, из тех, что надевают под ветровку.

Я кладу свертки на стул, хожу по магазину, скучаю, присаживаюсь на край старинного стола красного дерева, листаю номер «Нью-Йоркера» трехлетней давности, который по чудесной случайности выглядит как новенький. «Наверное, все-таки вот этот», – говорит он. Я бросаю взгляд на стойку, он смотрит на меня. В руках у него кнут для верховой езды: «Хотелось бы попробовать». В моем сознании происходит странная трансформация: на секунду я теряю чувство времени, оказываюсь на чужой территории, в чужом времени. Он проходит несколько шагов, отделяющих его от стола, на который я присела, – одна нога стоит на полу, другая висит в воздухе. Он задирает юбку на моей левой ноге, которая лежит на столе, отступает назад и ударяет кнутом по внутренней поверхности бедра. Жгучая боль – лишь часть того клубка ощущений, большую часть которого составляет возбуждение – я не могу дышать, говорить, не могу пошевелиться; каждую клетку моего тела захлестнуло желание. В маленькой пыльной комнатке не слышно ни звука. Продавцы за стойкой замерли неподвижно. Он медленно поправляет на мне юбку и поворачивается к старшему из мужчин – на нем костюм, в котором он по-прежнему похож на бухгалтера, хотя снизу вверх от воротничка рубашки его лицо медленно заливает краска. «Этот подходит».