Текст книги "Внучка, Жук и Марианна (сборник)"

Золотой мальчик

Вечером Катя сварила овсянки, попыталась накормить бабушку. Та проглотила пару ложек, виновато покачала головой: не лезет. Чаю выпила с удовольствием и съела пряник. Катя опять подумала: а вдруг поправится, встанет, и на душе стало как-то легче.

Ее удивило, как посветлело лицо бабушки, когда на крылечке послышались шаги. Такие тяжелые, что хлипкие доски пола застонали и заскрипели, как немазаная телега.

– Катюш, встречай, Николай Петрович идет, – забеспокоилась она. – Пусть зайдет ко мне.

Катя с независимым видом вышла в коридорчик, поздоровалась.

– Зайдите к бабушке, она зовет, – сухо сказала она. Ей было неприятно вспомнить, каким просительным девчачьим тоном она разговаривала с этим неприветливым субъектом, и самое главное, как чуть не расплакалась при нем.

На этот раз, в джинсах и светлой рубашке, он выглядел моложе и как-то цивилизованней, что ли, хотя щетина на лице осталась такой же клочковатой и хмурое выражение лица не изменилось. Пригнув голову, он вошел в низкий проем двери, привалился к косяку. Бабушка разулыбалась ему навстречу.

– Голубчик, Николай Петрович, спасибо, что зашел! – заспешила она. – Посмотрите наш агрегат, пожалуйста, а то без горячей воды, как без рук.

– Сейчас, Катерина Васильевна, гляну. – Он поставил на пол серый пластмассовый чемоданчик с инструментами. – А вы как, встаете?

– Встаю-встаю, вот Катюша приехала, мне теперь получше будет. – Бабушка по-родственному ласково смотрела на хмурого соседа. Катю даже кольнула досада: подумаешь, какая радость этот бирюк! – Вы посмотрите, а потом зайдите ко мне, хорошо?

– Зайду, – отлепился от косяка сосед. Подхватил чемоданчик и по-хозяйски протопал в ванную. Катя не пошла следом – раз так все знает, сам разберется. Она взяла кастрюльку с недоеденной кашей, вышла во двор. Жук радостно подскочил к миске, захлюпал кашей.

Вдоль забора прошла неслышно Марианна, запрыгнула на крыльцо, просочилась в дом. Катя походила среди кустов смородины, понюхала цвет на старом боярышнике, посидела на скамейке у распускающихся пионов… Наконец ей наскучила собственная независимость, и она пошла в дом.

– …Немного осталось, может, день, может, неделя, – услышала она голос бабушки. – Вы уж не оставьте девочку мою, заклинаю вас. У нее ведь никого нет, кроме меня. И поддержать в жизни некому. Вы человек порядочный, надежный, обещайте помочь, если что. На вас только и надеюсь.

Катя обмерла. По всей видимости, бабушка обращалась к нелюдимому соседу, и речь шла о ней, Кате. Да как она может, совсем чужому человеку!..

– Не волнуйтесь вы, Катерина Васильевна, – прогудел в ответ низкий мужской голос. – Она девушка взрослая, сама себе хозяйка. Если что по хозяйству, я, конечно, всегда помогу, только вряд ли ей деревенская жизнь по нраву, она же в Питере живет, вы говорили. Не думайте вы о плохом, бога ради! Что вы все помирать собираетесь! Никто не знает свой срок…

– Я знаю, Николай Петрович, – спокойно сказала бабушка. – Старые знают, поверьте мне. И не про хозяйство я. Вот похороны эти, хлопоты – ей тяжело будет, а помочь некому решительно. И дальше ей одной страшно будет в жизни. Помогите вы, я спокойна буду на том свете.

– От ты, елки зеленые! – громыхнул сосед. – Ну вы совсем, Катерина Васильевна! Конечно, помогу, если нужно будет, только рано вы засобирались. Все! Бойлер я вам починил, пойду, не говорите мне больше нечего, мы еще с вами по грибы сходим!

Катя отскочила от двери, спрыгнула с крылечка. Ей было неловко, что подслушала разговор, который вовсе не предназначался для ее ушей. Но возмущение захлестывало: бабушка, родная бабушка, препоручала ее какому-то хмурому индюку, который даже разговаривать толком не умеет.

«Индюк» вышел на крыльцо, оглянулся, увидел Катю. Мотнул коротко стриженной головой и, не прощаясь, открыл калитку.

Катя тихонько прошла в дом, заглянула в бабушкину комнату. Та лежала, положив поверх одеяла худые сморщенные руки, по форме кисти, по длине пальцев так похожие на ее собственные, что Катя опять чуть не заплакала.

– Бабуля, ты как? – Сглотнув, она склонилась над постелью.

Бабушка открыла глаза, улыбнулась:

– Все хорошо, Катюш. Я тебе сказать хотела, там в комоде, в верхнем ящике, мое завещание и деньги, на всякий случай…

– Ты что, бабуль, какое завещание, что ты говоришь…

– Подожди, дай сказать… Это чтобы ты не металась, если что. Я все приготовила, там платье, белье, туфли. И помни, Николай Петрович тебе первый помощник, если сама не справишься…

– Грубиян он, твой Николай Петрович. Разговаривать не умеет, – насупилась Катя.

– Коля-то? Ну какой он грубиян, он застенчивый очень, и мальчиком такой был, душа нежная…

– Так ты его учила, что ли? – с опозданием догадалась Катя. – Тогда почему по отчеству величаешь?

– Ну как же… Он герой, за родину сражался, тяжелую рану получил… Как же мне его не величать, – усмехнулась бабушка. – Я им горжуcь, мальчик золотой.

– Мальчик! – фыркнула Катя. – Какой он мальчик, мужик неотесанный! Ни здрасте, ни пожалуйста!

– Ну ладно, не кипятись, – едва заметно улыбнулась бабушка. – Иди прими душ, Николай Петрович все починил, руки-то золотые у него.

Две дороги

Николай вернулся домой расстроенный. Катерина Васильевна явно сдала даже по сравнению с позавчерашним вечером, когда он привез ее из больницы и отбил по ее просьбе телеграмму в Питер. Он вспомнил, как с недобрым чувством к этой вертихвостке-внучке выводил слова на бланке. Катерина Васильевна не жаловалась, что внучка забыла ее и глаз не кажет. Но все время, даже на больничной койке, беспокоилась: как там Катюша, не случилось ли с драгоценной внучкой чего?

Николай совсем не помнил эту самую внучку. Точнее, помнил какую-то пигалицу с двумя бантиками в косах, которая все время прыгала в классики перед домом учительницы. А взрослой барышней он ее не то не видел, не то не запомнил. Впрочем, уехав из села в училище двадцать лет назад, он наезжал редко и ненадолго – на несколько дней, чтобы помочь бабе Зине по огороду весной да осенью.

Тихая безответная бабушка растила его на свою и его пенсии после того, как отец погиб на стройке «заводского» пятиэтажного дома – в стельку пьяный, провалился в неогороженный пролет лестницы как раз с пятого этажа. Через полгода угасла и мать, болезненная и забитая женщина.

Тринадцатилетний Колька остался вдвоем с бабушкой и от отчаяния учиться перестал и начал хулиганить так, что им заинтересовался участковый, толстый и одышливый капитан Сенчуков. После очередного налета на чужой сад или пропавших из привокзального киоска сигарет он долго, пыхтя и потея, отчитывал Кольку, грозил колонией и судом. Но потом, вздыхая, отпускал – до очередной проделки. Все это кончилось бы очень плохо, если бы не Катерина Васильевна…

Николай закурил, включил чайник. В памяти тот разговор остался так ярко, словно случился совсем недавно. В тот мокрый осенний вечер учительница увидела его через забор и позвала: «Коля, зайди-ка на минутку!»

Стесняясь грязных рук и драных штанов, он вошел в дом, стоял, переминаясь у двери. «Пройди сюда, на кухню, – услышал он голос Катерины Васильевны. – У меня как раз пирожки поспели, давай чаю попьем».

Он отнекивался, но учительница мягко велела пойти вымыть руки, усадила его за стол, налила огромную кружку сладкого чая, выложила горячие пирожки с большого противня. Тут он сломался – есть хотелось страшно, а дома ничего не было, кроме пустой картошки и вечных соленых бабы-Зининых огурцов.

«Ты вот что, Коля, – сказала Катерина Васильевна, когда он выпил две кружки чаю и слупил не меньше десятка пирожков. – Послушай меня, а потом сам решай. Ты сейчас в таком возрасте, когда сам определяешь, как будешь жить. Можешь пойти по черной дороге и пустить свою жизнь в распыл, растратить на зло. А можешь выбрать дорогу белую, стать человеком, делать добро. Голова у тебя светлая, ты способный, много в тебе заложено такого, что другим, может быть, и не дано. Конечно, тебе трудно, без родителей, с одной бабушкой. Но ты потерпи, не падай духом. Если поймешь меня, если выбор сделаешь в пользу хорошего в себе, я тебе помогу всем, чем смогу, – школу хорошо закончить, в институт поступить. Если нет – жаль мне будет, очень жаль…»

Колька сидел, свесив голову и глотая противные горькие слезы. С ним никто до сих пор так – по-взрослому, но без зла, без ругани – не разговаривал. Он стыдился поднять глаза, чтобы Катерина Васильевна не увидела этих позорных слез. Но она как будто и это поняла. Погладила по заросшей голове: «Ну, иди, Коля, иди. Я буду ждать твоего решения».

Он вылетел с крылечка как ошпаренный. И с того дня началась новая жизнь Кольки Савостьянова. Он бешено учился, зубрил пропущенное, нагонял класс. Катерина Васильевна писала с ним диктанты, в которых он делал сначала по 40, потом по 30, потом уже по 10 ошибок. Математичка Марина Геннадьевна, иронично улыбаясь, после уроков часами гоняла по примерам и задачкам. Сергей Петрович давал книжки по истории и географии, научил разбираться в автомобилях, велел бегать по утрам кросс не меньше пяти километров… К десятому классу Николай выровнялся на твердые пятерки и четверки и без труда поступил в военное училище…

Катерина Васильевна была для него дороже и важнее даже бабы Зины, которую он похоронил три года назад. И когда жизнь загнала в очередной тупик, она сыграла немалую роль в его решении вернуться в деревню, поменять все еще раз. Поэтому и внучка – эта бледная петербуржская барышня – вызывала лишь недоумение и неприязнь.

Как можно было оказаться такой холодной, расчетливой штучкой при такой бабушке, он не понимал. Ну да, деньги присылала, материально, так сказать, поддерживала. Но разве это надо было стареющей, нездоровой и совершенно одинокой женщине? А ведь она растила эту внучку, любила до безумия. В последнее время только о Катюше и говорила, ее фото разглядывала часами, письма перечитывала…

Николай допил остывший чай и вышел из дому – после тяжелых рабочих дней на доме очередного заказчика своя стройка продвигалась медленно, сил и времени на нее не оставалось. Надо сегодня хоть с фундаментом закончить.

Неужели в тот дом?

Вечерний теплый свет заливал двор. Жук, неурочно получивший миску каши, дремал от сытости, валяясь в густой траве. Марианна вышла на крыльцо, села, несколько минут пристально смотрела на банду воробьев, ссорившихся из-за места на крыше сарая. Потом лениво зевнула…

– Чё там, Мариванна? Как Бабушка? – поднял лохматое ухо Жук.

– Бабушка лежит, собралась умирать, – нехотя ответила кошка, на этот раз проигнорировав фамильярное обращение. – Приходил Сосед…

– Ну, чё сказал?

– Не нукай, болван, – сморщилась Марианна. – Бабушка поручила ему присмотреть за Внучкой.

– А он чё?

– Чё-чё! – передразнила Марианна. – Расстроился, конечно, сказал, что присмотрит.

– Да, дела-а-а! – Жук сел, потряс кудлатой головой. – Значит, и впрямь помирать собралась. – Он коротко взвыл, сам испугался и замолчал.

– Так-то ей вроде получше, – нехотя сообщила Марианна. – Но это просто положительный этот… стресс.

– Чего это – стресс? – свесил голову набок Жук.

– Вот деревенщина! – фыркнула кошка. – Ну от радости, что Внучка приехала. Ты же знаешь, как она ее любит.

– Да-а-а, – приуныл Жук. – Уж точно больше, чем нас…

Марианна отвернулась и стала вылизывать разлохматившийся бочок. Она была уверена, что больше всех Бабушка любит ее, потом уже Внучку, потом свои розы, а совсем последним болвана Жука, который часто не по делу будил Бабушку ночью своим лаем. Бабушка вставала, выходила на крылечко в наброшенном на ночную сорочку теплом платке и урезонивала пса: «Ну что ты, Жучок, спи, не лай, соседей будишь!» На самом деле соседские собаки – Полкан печника Столетова и противная выскочка Лада, визгливо заливавшаяся всю ночь напролет, охраняя добро тети Гали-Хохлушки, шумели гораздо сильнее, но Бабушка конфузилась за Жука.

– Слышь, Маш, – не утерпел Жук, – а если помрет, что с нами-то будет?

Марианна продолжала вылизываться, сделав вид, что не услышала. На самом деле этот трагический вопрос не давал ей покоя уже которую ночь. Она с детства на законных основаниях спала в ногах на постели Бабушки. Маленькая тревога возникла, когда она почуяла, что бабушкины ноги стынут все сильнее и сильнее. Старушка вставала несколько раз за ночь, тревожа кошку, пила сильно пахнувшие капли и таблетки, потом, охая, ложилась снова… В последние недели Марианна почти не спала, прислушиваясь к прерывистому дыханию Бабушки.

«Что с нами будет? – думала Марианна. – Меня-то, может быть, Внучка еще заберет с собой, в далекий город Санкт-Петербург. А беднягу Жука точно выгонит на улицу. Куда ему податься? Да и меня захочет ли еще взять?» – Марианна никогда не питала особой нежности к Внучке, наезжавшей время от времени на несколько дней и так же стремительно уезжавшей… К тому же в эти дни Бабушка занималась только Внучкой, а на долю привыкшей к своему месту в доме Марианны внимания вовсе не оставалось.

«А вдруг она отдаст нас в Тот Дом?» – Кошачье сердце сжималось. Марианна знала из рассказов старых кошек, что на окраине рынка есть Тот Дом, в котором сидит толстый Тот Человек в неопрятном белом халате. Он лечил больных коз, коров, делал им какие-то загадочные прививки, иногда приезжал на дом и принимал роды у коровы или свиньи, холостил кабанчика…

А иногда к нему отводили старых и больных кошек и собак, которые никогда не возвращались из Того Дома. Хозяева оставляли их там и выходили, понурив виноватые головы. Что делал с животными Тот Человек, никто не знал, но явно что-то страшное. Потому что потом, ближе к ночи, он на своей вонючей зеленой машине вывозил большие мешки на окраину леса и закапывал их в старый мелиоративный ров.

Марианна смутно помнила, как он пришел и в дом к Бабушке, мял толстыми пальцами Марианнин живот, потом больно уколол ее длинной иголкой… Очнулась она на подстилке у батареи от страшной боли, живот был перетянут бинтом, голова кружилась, а рядом сидела Бабушка и горько плакала.

Что произошло с ней, Марианна не понимала, но точно знала, что виноват в этом Тот Человек. Она долго тогда болела, пряталась по темным углам, не подходила к Бабушке… А когда выздоровела, вылизала длинный шрам на животе, ободрав вокруг него шерсть, и поняла, что в ней что-то навсегда изменилось.

Она больше не металась по дому, учуяв запах влюбленного в нее красавца Барсика из дома напротив, не отвечала на домогательства драного Васьки. Ей вообще все коты стали безразличны, а кошек она стала гонять и кусать при каждом удобном случае, испытывая мстительную радость. Возможно, ее ненависть была вызвана тем, что те каждый год приносили по десятку-другому котят, а у нее их больше не было.

Единственный ее малыш, серый пушистый комочек Тиша, которого незадолго до визита Того Человека так быстро отняла у нее приехавшая из столицы противная Полина Ивановна, остался тоскливым воспоминанием. И даже фото вальяжного котяры, которое Полина Ивановна привезла через пару лет и долго невежливо тыкала им в Марианнину мордочку со словами: «Ну, посмотри на сыночка, полюбуйся, какой красавец»! – не произвело на нее никакого впечатления.

Тиша был маленький, уютный, мягко урчал, когда давил лапками на ее живот, сосал молоко… В дородном котище на фото не было ничего от ее родного малыша. Марианна на всякий случай длинно царапнула толстую руку Полины Ивановны и, пока та верещала и требовала йоду, выскользнула за дверь и долго отсиживалась в сарае…

– Марусь, ты что, не слышишь, что ли? – гавкнул Жук. – Я кого спрашиваю?

– Не гавкай, – сверкнула глазом Марианна, – все я слышу. Не знаю я, что с нами будет. Узнаю – тогда скажу. – И, мотнув пушистым хвостом, ушла в дом.

Бабушка умерла

Катя проснулась часов в шесть утра, как будто что-то толкнуло ее под сердце. Она поднялась с узенькой кушетки, которую притащила в бабушкину комнату с вечера, подошла к кровати.

Бабушка лежала на спине, ровно положив руки поверх одеяла. Лицо спокойное, морщинки разгладились, на губах полуулыбка. Но Катя сразу горько поняла: неживая.

Она тихонько позвала, дотронулась до руки – холодная.

Катя села у ног бабушки, слезы текли из глаз сами, капали на одеяло.

– Что же ты, бабуля, не позвала меня? – горько спросила Катя.

Бабушка молчала, легко улыбаясь.

Катя покружила по дому, пытаясь собрать мысли. Надо же что-то делать… Вспомнила про наказ бабушки обращаться к соседу. Упрямо наклонила голову – угрюмый дядька был бы последним, к кому она хотела обратиться за помощью.

Так, надо вызвать доктора, сама себе поручила Катя. Позвонить в амбулаторию, обязательно в школу – бабушкины коллеги как раз и захотят, и смогут помочь. Еще рано, в школе наверняка никого нет… Она еще раз потерянно подошла к бабушке в глупой надежде, что ей только показалось, что бабуля сейчас откроет глаза и скажет обычную присказку: «Куда ночь – туда сон, пора вставать!» На кровати сидела кошка, напряженно смотрела на Катю.

– Уходи отсюда! – Катя досадливо махнула на нее рукой. – Видишь, что случилось? Тебе тут не место, иди на улицу.

Кошка странно посмотрела на нее, тяжело спрыгнула на пол, пошла к двери. Как смотрит, подумала Катя, будто все понимает. Она выпустила Марианну на двор, потом открыла верхний ящик комода. Там и правда в идеальном порядке лежали тщательно сложенные вещи: белая сорочка, бумазейные чулки в резиночку, вишневое шелковое платье, кружевной шарф… Под ними обнаружился большой запечатанный конверт. Завещание, поняла Катя, но тут же запихнула его поглубже – тяжко было бы сейчас доставать, читать…

Она оделась, расчесала волосы, завязала их черной лентой. Промаявшись до полвосьмого, позвонила в амбулаторию, потом в школу…

Машина погребения завертелась. Пришел пожилой благообразный доктор Геннадий Трофимович, выписал справку о смерти. Потом прибежала заплаканная медсестра Тоня, заохала у постели, сказала, что «обмоет и обрядит». Потом пришла группа взволнованных учительниц, наперебой советовавших Кате, куда поехать за гробом, венками и еще чем-то, где заказать отпевание, к кому обратиться на кладбище и в церкви.

– Бабушка же вроде неверующая была? – робко сказала Катя.

– Что вы такое говорите, Катя? – скорбно поджала накрашенные губы самая активная, историчка Виктория Никифоровна. – Она же крещеная, православная. Как можно в наше-то время? Непременно надо панихиду и сорокоуст!

– Да-да, – заторопилась Катя. – Я закажу, только я-то сама некрещеная, это ничего?

– Ну мы сами все закажем, чего уж, – осуждающе покачала головой Виктория Никифоровна. – И вам бы надо покреститься, как же так?

Катя, уже давно не вступавшая в дискуссии на околорелигиозные темы, промолчала – знала, что бесполезно сообщать о своих атеистических взглядах, теперь повсеместно и напоказ осуждаемых.

Люди приходили и уходили, протопала к постели бабушки соседка тетя Галя, громко плакала и сморкалась в огромный носовой платок. Причитала с украинским акцентом: «Да шо ж ты, горемычная наша, серденько свое не сбэрэгла!» Тетя Галя, смолоду и всю жизнь прожившая в России, так и не освоила подмосковный говор, «гэкала» и «шокала», за что и прозывалась на улице Хохлушкою. Удивительным было то, что ее мужа Николая, коренного захаровского, привезшего себе жену «с армии», тоже звали Хохлом, и он даже откликался.

Приходили какие-то женщины, приносили цветы, что-то рассказывали о бабушке и собственном детстве Кате, которая бродила по дому, не находя себе места. Казалось, весь поселок когда-то учился у бабушки, и теперь люди считали своим долгом прийти и посочувствовать то ли Кате, то ли себе.

Пришел даже Леха Черт, деревенский алкаш, в грязной, разорванной на пузе майке, растирал заскорузлой лапищей слезы и сопли по опухшей физии. Из его несвязных воплей вперемешку с матом выяснилось, что он тоже когда-то учился у бабушки…

Ближе к вечеру пришел, точнее, ворвался в дом и сосед Николай Петрович, в строительном комбинезоне, с грязными руками. «Прораб, – неприязненно подумала Катя, – мог бы хоть руки помыть…»

– Где? – хрипло выдохнул он, вбежав в темный коридор. – Почему мне не позвонили?

Катя пожала плечами: почему, собственно, она должна была звонить?

– У меня нет вашего номера, – тихо сказала она.

Он посмотрел сначала на бумажку, пришпиленную к обоям рядом с телефоном – на ней только сейчас Катя разглядела номер сотового и крупно написанное «Николай», – потом с укором на нее. Стараясь не топать, вошел в комнату. Бабушку уже переодели, положили в гроб, поставили вокруг вазы с цветами. Кто-то принес икону, зажег перед ней лампадку. Кате все это казалось каким-то странным спектаклем, бабушка лежала среди белых кружев какая-то чужая, другая.

Николай постоял в дверях, потом растерянно посмотрел на свои руки, потоптался.

– Я приду еще, переоденусь только, – глухо сказал он Кате. – Что помочь?

– Да ничего вроде, все уже делается. На кладбище поехали, договориться на послезавтра, на утро…

– Поминки здесь, в доме? – спросил он неожиданно.

– Учителя сказали, закажут в кафе, – упавшим голосом отвечала Катя. – Я ведь не знаю, как надо…

– Ну, в кафе, так в кафе, – согласился он. – Вы как, не испугаетесь ночью?

– Н-не знаю. – Катя слегка опешила. Она как-то не думала о том, что ночь ей придется провести здесь, с неживой бабушкой.

– Ну ладно, я приду через час, – примирительно сказал Николай, – обсудим.

Катя кивнула. Было странно, что он разговаривает с ней, как близкий, как родственник, а она так же просто, не задумываясь, отвечает. «Бабушка умерла, все изменилось», – подумала она, и это объяснение показалось совершенно ясным и правильным.