Текст книги "Вяземская Голгофа"

– Мне страшно…

– Уже? Иди-ка ты в кабину, Ксения Львовна. – Соленов склонился над ней, внимательно, словно рыбак в водную гладь, всматриваясь в глаза, будто уж забросил удочку и теперь уверен, что сумеет выудить из её души страх.

– Вот вернемся в Москву с генералом, – твердо проговорил Соленов, – и я напишу на этого паникера рапорт. Ишь ты! Кого это он тут расстреливает? А ты полезай-ка в кабину к старшине. Ну-ка! Marsh! Marsh!

Последние два слова старший лейтенант Соленов произнес по-немецки. Бойцы в кузове дрогнули. Кто-то даже передернул затвор.

– Не-е-ет! – сказал голос за бортом полуторки. – Немца бояться не надо. Его надо убивать. И предателей надо убивать.

Ксения едва успела захлопнуть за собой дверцу кабины, когда странный офицер ладонью ударил по кузову. Полуторка тронулась с места. Пока автомобиль набирал ход, Ксения опустила стекло и смотрела назад. Артиллеристы в белых тулупах и не уместных по такой слякоти валенках махали ей вслед. Самый высокий и красивый из них – капитан – махал дольше других. Ксении чудилось, будто он смотрит именно на неё. Стыдно, что она сочла его красивее Тимофея. Стыдно, но истина дороже.

* * *

Они ещё не достигли поворота на Рузу, когда пророчества странного сержанта начали сбываться.

Придорожные деревеньки: тесовые крыши, подслеповатые оконца, печальные журавли возносятся над срубами колодцев. Пустынно и неуютно, будто жители сбежали, подались в иные места к лучшей жизни.

– Они просто попрятались, – проговорил Пеструхин, словно услышав мысли Ксении.

Удар по крыше кабины заставил водителя нажать на тормоз. Полуторка остановилась у колодца. Пеструхин выскочил наружу. Ксения слышала, как выпрыгивают из кузова бойцы. Командирский баритон Соленова повелевал набрать во фляги воды. Водитель тоже куда-то подевался, и Ксения осталась в кабине одна. Выходить наружу, под моросящий дождь, не хотелось. Она смотрела, как редкие мелкие капли оседают на ветровом стекле. Кабина остывала и поверхность стекла туманилась. Там, за влажной пеленой, мелькали смутные силуэты. Но теперь это были не бойцы в телогрейках и ушанках, а широкие приземистые фигуры в разноцветных платках поверх длинных широких одежд. Вот сбоку к кабине подошла женщина. Провела чумазой ладонью по стеклу, нащурилась, всматриваясь в полумрак кабины. Ксения ясно видела её простоватое лицо в обрамлении шерстяного, синего в клетку платка. Губы женщины шевелились. Ксения покрутила рукоятку. Стекло опустилось. Женщина говорила тихо, настойчиво повторяя одну и туже фразу:

– Не видели ли кого? Тут нехороший народ шастает. Поджигатели. Сучье семя!

– Мы едем от Москвы, – отвечала Ксения, чтобы хоть что-нибудь ответить.

– Не видели ли кого от Москвы-то? Сучье семя – поджигатели тут шастают, – повторила женщина.

Женщина сжимала в руке двурогие вилы на толстом черенке. У колодца собралась небольшая толпа – красноармейцы с флягами, бабы с вилами и лопатами, дедок со старенькой трехлинейкой. Наверное, местный охотник. Соленов, конечно же, в центре сборища. Ксения стала прислушиваться к голосам. Речь шла всё о тех же поджигателях. Ксения выбралась наружу, чтобы лучше слышать. Молодая румяная баба в красном платке и малиновом, отороченном вышитой тесьмой жакете – местная модница – говорила громко, не скрывая праведного гнева:

– В соседнем селе, в Кудиново, – она махнула рукой, показывая направление, – пожгли два дома. Хорошо, безветрие и дожжит, не то всё село бы сожгли. А у нас нынче ночью баню запалили. Да как запалили! Полымя! Дым! Жуть! Мы только стояли и смотрели. Разве такое пламя потушишь? Вон, смотри-ка, начальник, Ивановна теперь слезами заливается. У неё вместе с баней сгорело два снопа сена. Не плачь, Ивановна! Хорошо хоть так обошлось!

– Мы доложим о диверсантах, – твердо пообещал Соленов. – Федор Прокофьевич! Распорядись боекомплектом! Чтобы у всех оружие было наготове!

– Да какое-та оружие! – встрял старик с берданкой. – Они тайно крадутся и, говорю вам, безоружные они. А заводила у них – девка совсем молодая и без царя в голове. Видел я её, да едва не поймал! Напугала старика, чертовка! Глаза бешеные, злее немца!

– Что же она, русская? – спросил у старика старшина.

– Русче не бывает! – ответил старик. – Матом кроет хлеще, чем наш пастух Борька. Я уж восьмой десяток живу на свете, в империалистическую воевал, колхоз строил, а таких заворотов отродясь не слыхивал.

– Так ты говорил с ней? – не отставал Пеструхин.

– Не-е-е! – старик почесал пятерней под шапкой. – Только она со мной говорила, да так, что я и слова вставить не смог.

* * *

Старик с трехлинейкой не желал убираться восвояси. Уже и Соленов, и Гусельников забрались в кузов. И бойцы с ружьями наготове расселись по скамьям, Пеструхин сердито посматривал на неё из кабины полуторки, а Ксения всё смотрела на дорогу. Странная апатия навалилась на неё. Хотелось просто остаться на обочине и так лежать или сидеть под холодным дождем до скончания времен. И пусть наступит зима и укроет её снегом и скует холодом. А потом весна пусть омоет её мутными водами. Но когда-то же наступит и лето, и счастливая жизнь!

– Её надо арестовывать и судить, – бубнил старик. – Таких нельзя на воле держать. Не по правде это: немец жжет, свои жгут.

Ксения, преодолев апатию, двинулась в сторону полуторки. Бабы сплоченной толпой следовали за ней.

– Вы убейте её, если увидите, – проговорила баба в красном платке. – Сделай это, девушка. Ты сможешь. Вон у тебя и парабеллум есть.

– Это ТТ, – отозвалась Ксения. – И убивать я не умею.

– Так прям и убить? Без суда? – усмехнулся Пеструхин, помогая Ксении забраться в кабину полуторки.

– А чо? – подбоченилась баба. – Сейчас убийства повсюду много. Мертвец на мертвеце. Хоронить не успевают. А бесноватую девку грех в живых оставлять. Мало нам от немца напасти!

– Отставить разговоры! – Гусельников со всех силы ударил кулаком по крыше кабины. Водитель включил передачу. Полуторка тронулась с места, оставляя позади толпу рассвирепевших крестьянок.

* * *

Следующая деревня встретила их дымом пожарища. Ксения и обрадовалась, и стушевалась, издали заметив дымные столбы. Слышались странные хлопки, будто кто-то стучал доской по стене. Зачем?

– Что это? Немцы, дяденька?

– Сворачивай с дороги! Сворачивай! – завопил Гусельников, обрушивая на крышу кабины пудовые кулаки.

Полуторка круто повернула влево и тут же застряла в непролазной грязи. Пеструхин мгновенно исчез, только дверь кабины хлопнула раз, второй, третий. Что-то свистело и отвратительно хлюпало снаружи. Ксения видела, как жидкая грязь проселка поднимается рыжими фонтанчиками.

– Пригнись, дура! – закричал кто-то, и Ксения прилегла так, что её голова оказалась на водительском сиденье.

Хлопки раздавались чаще и стали перемежаться железным лязгом. Девушка наконец сообразила, что кто-то из бойцов ведет огонь из кузова полуторки. Значит, неподалеку немцы. Трясущимися руками она расстегнула кобуру, сняла ТТ с предохранителя. Она слышала, как отрылась дверь кабины. Теперь надо было изловчиться, перевернуться, чтобы выстрелить, первой поразить врага. Но Ксения не успела ни изловчиться, ни выстрелить. Она едва не выронила оружие, когда чьи-то сильные руки схватили её. Миг – и она барахтается в грязи рядом с передним колесом полуторки. Чье-то тяжелое тело навалилось на неё сверху, да так, что Ксения окунулась лицом в грязь.

– Отпустите! – пропищала она.

– Я отпущу, а ты не шевелись! Не поднимай головы, дура! – прохрипел Пеструхин.

Старшина сам стрелял из пистолета. Каждый выстрел отдавался в голове Ксении болезненным звоном. Она почти оглохла, в горле першило от отвратительной вони, глаза слезились.

Потом они бежали между ветхими заборами по пустым, щедро сдобренным навозом огородным грядам. Ксения скользила, падала, но Пеструхин снова ставил её на ноги. Порой старшина брал её под мышки и нес по деревенским задворкам, как сломанную куклу. Он привел её к какой-то бане, не церемонясь, сунул в стог и убежал.

– Не высовывайся! Я вернусь за тобой! Это приказ! – бросил он напоследок.

Скоро где-то на дальнем краю деревни возобновилась перестрелка, слышались голоса людей и гудение мотора. Полуторка рычала, как надорвавшийся зверь. Наверное, бойцы вытаскивают её из грязи. Скоро придет Пеструхин и они продолжат путь к линии фронта. Дождик не прекращался, и Ксения, сама того не замечая, всё глубже забивалась в сено. Свежие, легкие мятные ароматы после удушающей пороховой вони успокоили её, но она не снимала пальца со спускового крючка пистолета. Она уже начала замерзать, когда послышались шаги. Ксения осторожно выглянула из стожка. Мимо прошла старая женщина. Подойник брякал в её руке. Забор и надворные постройки крестьянского хозяйства тонули в тумане. Из его сизой дымки сначала появилась стайка кур, предводительствуемая важным петухом. Потом оттуда же вышел сутулый дедок. Хозяин подворья двигался осторожно, держа наготове длинноствольную древнюю берданку. Дед, щурясь подслеповатыми глазами, смотрел по сторонам, но Ксению не замечал. Та уж хотела окликнуть его, когда что-то зашерудило, задвигалось в стогу. Ксения обернулась. Пистолет в её руке сделался странно теплым, по спине липкими струйками потек страх. Что, если это немец? Сейчас ей придется стрелять в человека!

Когда неровная поступь старика затихла в тумане, из стога выпростался чертенок – тощий, грязный, с лихорадочно блестящими глазами.

– Кто ты? – спросила Ксения.

– Комсомолка!

Исчерпывающий ответ!

Девчонка выглядела неважно. Слишком худая и невзрачная для того, чтобы называться симпатичной, она и одета была, как мальчишка – в тяжелые, на толстой подошве ботинки, мужское, слишком большое для неё драповое пальто и невообразимого вида рваный картуз. Неаккуратно остриженные пряди выбивались из-под головного убора. От девчонки пахло хлевом. Похоже, незадолго до встречи с Ксенией она побывала в выгребной яме. Впрочем, лицо и шея её оставались чистыми. На бледной коже, под глазами и на лбу, осели бисеринки влаги, черные глаза лихорадочно блестели. Она дышала прерывисто, широко раздувая ноздри. Ксения почему-то подумала, что именно так выглядят горячечные больные, когда, распинаясь между беспамятством и явью, силятся вырваться из объятий болезни и не находят сил для этого. Ксения не видела оружия, но в одежде девчонки наверняка имелись карманы, где она могла спрятать пистолет.

– Подними руки, – тихо попросила Ксения. – Ты понимаешь, что я тебе говорю?

Девчонка отрицательно помотала головой и сунула обе ладони в карманы пальто. Ксения нажала на курок. Грянул выстрел. Где-то неподалеку громко брякнул выпавший из рук старухи подойник. Испуганно зашумели куры. Ксения выстрелила ещё раз. Девчонка смотрела на неё широко раскрытыми, полными безумия глазами. Ксения не могла отвести взгляда от её лица, не могла толком прицелиться и просто палила в густой, насыщенный влагой воздух. Она перестала стрелять, когда кто-то больно ударил её по руке. Ксения вскрикнула, выронила пистолет, ухватилась за ушибленное место. В тот же миг девчонка набросилась на неё. Чертовка кусалась, трепала Ксению за волосы, несколько раз больно пнула тяжелыми ботинками в голень. Ксения шлепала её по лицу ладошками, бодала, вопила, призывая на помощь старшину Пеструхина:

– Дяденька! Дя-я-дя-я! Тут диверсантка! Помоги-и!

Вопли отнимали много сил, и противница стала одолевать её. Она тянула чумазые, покрытые ссадинами руки к вещмешку, в котором хранился сухой паек и запасные обоймы. Эх, зачем она не рассовала их по карманам, как велел старшина? Старик со старухой – хозяева подворья – явились на крики нескоро, а явившись, в драку мешаться не стали. Так и остались стоять в стороне.

– Дядя-а-а! – возопила Ксения. – Диверса-анты!

Удары посыпались градом. Собрав последние силы, Ксения смогла подняться на ноги. Девчонка, прихватив сидор, пустилась наутек. Ксения огляделась. Пистолет валялся у неё под ногами на самом виду, и она подняла его. Не целясь, Ксения наугад выпустила две последние пули в сторону грязного драпового пальто, которое уже приближалось к углу черненькой баньки. Ещё миг – и девчонку скроет кривой угол ветхого строения. Она упала навзничь, словно налетев на преграду. Тонкие ноги, обутые в тяжелые, не по размеру огромные башмаки, взлетели вверх. Сидор отлетел в сторону. Старшина Пеструхин наклонился, ухватил девчонку за полы пальто. Он держал её на весу, как сломанную куклу.

– Не стреляй, Ксения! Свои! Товарищ старший лейтенант поймал девку-то! Эй, колхозники! Идите на опознание, а то вдруг не она?

Пеструхин перехватил девчонку поудобнее, под мышки, понес обратно к стогу. За ним следовал Соленов. Он на ходу подхватил сидор и передал его Ксении.

Смурные, перепачканные лица колхозников, странно багровое лицо Соленова, отрывистая речь Гуселькова, понурые фигуры хозяев подворья – всё виделось Ксении будто во сне.

– Овин едва потушили…

– И баня Карпатовых…

– А мой-то дом! Мой дом! Уж и его поджигать наладились! Да она не одна была! Не может быть, чтоб одна!

– Мы её отправим в Москву, в комендатуру, для допроса. Пеструхин, определись с конвоем. Назначь двоих конвойных. Кто председатель сельсовета? Надо определить место заключения для диверсантки. В погреб её до утра.

Огонь, подобно огромному рыжему петуху, взметнулся над кривобокими заборами, осветил зарницей серые деревенские задворки, расправил огненные крыла. Истошно завопила баба. Слитно зашлепали по жидкой грязи несколько десятков ног. Соленов, Гусельников, бойцы – все побежали следом за селянами в сторону пожара. Пеструхин выпустил пленницу из рук.

– Пристрелить разве тебя? Дед, давай-ка сюда твою берданку. Что, она у тебя заряжена?

– Один только заряд… – успел проговорить дед.

– Убей меня, тварь! На-а-а! – закричала девчонка, распахивая на груди пальтецо. Под ним оказалась обычная гимнастерка с тусклой бляшкой эмалевого значка на левой стороне груди.

– Я – комсомолка! Видишь?!

– Ты – дура! – Пеструхин сплюнул в грязь и, оттолкнув девчонку, направился к Ксении. – А вы что стоите? Там ваши селяне пожары тушат.

– Да мне козу доить…

– Да мне картошки из погреба достать. Ты ружье-то возьми, батюшка. Лучше пристрелить, не то её на вилы поднимут.

Старики отводили глаза, а девчонка каталась в грязи. Тощее её тело страшно изгибалось. Казалось, ещё миг – и переломится, как сухая ветка.

– Тебе бы окропиться святой водичкой, – устало проговорил Пеструхин.

Девчонка шипела и плевалась. В её темных растрепанных волосах запуталась солома. Драповое пальтецо покрылось слоем влажной глины. На солдатских башмаках налипли рыжие комья. Если б она и решилась сейчас бежать – вряд ли бы ей это удалось.

– Как есть бесноватая! – прошамкала старуха.

– В храм её, к батюшке! – подтвердил дед.

– Я комсомолка! – повторила девчонка. – А вы… Контра! Эх, налетит на вас вражеская эскадрилья! Я видела крылья со свастикой! Видела!

Словно услышав её слова, небо над дальним лесом ожило, покрылось частыми черными росчерками, послышался отдаленный рёв, словно где-то у кромки горизонта гневался разбуженный хищник. Звук был едва различим за ревом недальнего пожара. Над кронами ближнего леса росли силуэты вражеских бомбардировщиков.

– Тяжелые идут. Москву бомбить, – проговорил Пеструхин.

– Нет, – отозвалась Ксения. – Посмотри, дядя, у них шасси не убираются. Это юнкерсы. Я их научилась различать. У них тяжелых бомб нет, зажигалки только.

– Ой-а! Над нами каждый день летают! Ой-а! А мы-то боимся – вдруг да и не донесут, на нас сбросят! Ой-а! А вопят-то они страшно, не хуже, чем эта вот девка! Ой-а! Старик, полезай в погреб-то!

Старуха, причитая, моталась по двору. Она выволокла из сарая козу, потащилась за загородку, на огород. Там темнела дощатая дверь погреба. Ксения и Пеструхин смотрели на небо, а немецкие летчики уже включили сирены. Они не собирались нести свой страшный груз до Москвы.

Пеструхин кинулся прочь со двора.

– Куда ты, дядя?

– Лезь в погреб! Мне надо тут… дело!

Он сгреб девчонку в охапку.

* * *

Сидение в погребе – не лучшее из занятий, особенно если очень хочется есть. Где-то очень далеко выли сирены юнкерсов, глухо гремели разрывы и земля содрогалась, будто силясь сдержать рвотные позывы, и не извергать на поверхность, на поживу смерти, нашедших убежище в её щелях и складках. Ксении хотелось есть, и она развязала вещмешок. Хлеб и сало нарезала на коленке и предложила хозяевам, отведала сама. Старуха возилась в темноте, гремела миской, плескалась в воде. Наконец у Ксении в руке оказалось что-то твердое, длинное и влажное.

– Это морковь, – сказала старуха. – Грызи.

Морковь оказалась сахарно-сладкой, но быстро кончилась.

– Теперь мне лучше, – заверила старуху Ксения и для приличия справилась о старике, который всё время их пребывания в погребе не подавал признаков жизни.

– Да он спит, – пояснила старуха. – Глуховат, глуповат – всё нипочем.

Помолчали.

– Наверное, диверсантка сбежала, – проговорила Ксения наобум.

– Да она не диверсантка. Из этих мест. Сумасшедшей Петровны дочь. Припадочная.

– Так она знакома вам? – оживилась Ксения.

– Да что с ней знакомиться, с припадочной-то? Из соседней деревни они. Двадцать верст в глубь болот. Там дикие места, скучные. Люди в церкви не ходят. Ад у них в душах. Лихоманка многих донимает, бесноватость.

– Если бы я верила в ад и рай, то, пожалуй, сочла бы это место адом, – тихо проговорила Ксения. – А моя мама ходит в храм. Её не переделать.

– А ты не веруешь? Комсомолка?

– Я учусь в вузе, изучаю языки, обществознание. Думаю, Бога нет.

Темнота задвигалась. Ксении почудилось, будто старуха крестится.

– Трудно тебе будет, – снова заговорила хозяйка. – А мне-то! Едва дышу. И ты терпи.

– Это вы потерпите, бабуля. – Ксения постаралась вложить в свои слова как можно больше сердечности.

* * *

Они выбрались наружу. Вечер встретил их жалобным воем и усилившимся запахом гари. Деревня оказалась освещена с обеих сторон яркими сполохами пожаров. Жидкая грязь, подсвеченная живым огнем, блестела подобно застывшей смоле.

Старик, подхватив лопату и вилы, потрусил в сторону пожара, а старуха поплелась следом за Ксенией в сторону Смоленской дороги, туда, где осталась полуторка. Команда была уже в сборе. Полуторку вывели с вязкого проселка на твердое дорожное покрытие. Гусельников в полный голос препирался с Соленовым о прекращении поисков Ксении.

– Я тут. – Ксения погладила ладонью влажный борт полуторки. – А где девушка, диверсантка, припадочная?

– Сбежала! – рыкнул Гусельников. – Правильное слово – припадочная. И это хороший урок для бойцов. Коммунистическая сознательность поможет нам сохранить рассудок. Дело Сталина-Ленина требует ясного ума и железной выдержки. В машину, товарищи!

– А где Пеструхин? Где дяденька? – пролепетала Ксения.

– Не нашел вас на том месте, где оставил. Теперь ходит от двора ко двору. Вас ищет, Ксения Львовна. – Соленов вскочил в кузов. Его твердое лицо исказила болезненная гримаса. Ксения нечаянно услышала, как он бросил политруку:

– Операцией командую я. А ты, Гусельников, своё особое мнение выскажешь в штабе округа! Там увидим, на чьей стороне будет командование!

Ксения смотрела по сторонам. Где же старшина? Она дважды обошла вокруг полуторки; возвращаться на деревенскую улицу, в липкую грязь, не хотелось, и она пошла вдоль шоссе. Унылые дворики, подмерзшая чахлядь, обнесенная кривыми изгородями. Тесовые крыши мокнут под ледяным дождем. В нос лезет неотвязный запах гари с неприятным сладковатым привкусом. Ветки рябин усыпаны коралловыми гроздьями – зима обещает быть суровой. Полуторка медленно катилась следом за ней по шоссе. Там, среди кораллового бисера, она и увидела широкую спину в длиннополой солдатской шинели. Пеструхин искал её, переходя от двора ко двору, расспрашивая. Ксения бросилась к нему, как к родному. Обняла.

– А девчонка-то… а девчонка! – приговаривала она.

– Убежала в сторону фронта, – отозвался Пеструхин. – Да не одна она. Да беда у неё на плечах.

Их объятия разбил гневный окрик Соленова:

– Слушай мою команду! От машины без особого распоряжения не отлучаться. Оружие держать наготове. Водитель, посигналь! Где там старшина? Ксения Львовна! В кабину!

– Вот она, Смоленская дорога. Настал и наш черед врагу путь заступить, – проговорил Пеструхин, когда полуторка тронулась с места.

* * *

Ксения забыла имя водителя. Его простоватое широкое лицо, акающий московский говор, цепкие, как у мартышки, пальцы – вот всё, что запомнилось ей. Когда полуторка, сотрясаясь на ухабах, принялась петлять по лесной дороге и унылый, осенний пейзаж средней полосы сделался совсем уж мирным, Ксения задремала. Её разбудил визг тормозов полуторки, когда та, выскочив на лесную опушку, едва не протаранила колонну бойцов.

– Эх, дорога-то! Откуда столько ям? Собаки! – высоким голосом прокричал водитель. – Предатели! Отступают!

Тормоза взвизгнули. Ксения проснулась.

Они походили на бесплотные тени. Синеватый иней покрывал их лица, обувь, оружие. Они шли широкой шеренгой посреди дороги, словно и вовсе не ожидали натолкнуться на встречное движение. Усталость, безысходность, равнодушие настолько остудили их тела, что они уж не могли разогреться при ходьбе. Те из них, кто сумел избежать ран, смотрели на полуторку без интереса, будто на пень лесной. Многие бойцы были ранены. Некоторые – тяжело и едва переставляли ноги. Полевая форма частей РККА висела на них лохмотьями, иные и вовсе были одеты в гражданскую одежду. Далеко не каждый имел при себе хоть какое-нибудь оружие. Они обходили полуторку сторонами, а Ксения с немым изумлением смотрела на этих первых, увиденных ею наяву призраков войны. Что там противотанковые ежи, марширующие колонны ополчения и неистребимый, привязчивый привкус паники, неизменно витающий над московскими очередями! Что там бесконечные перебранки между лейтенантом и политруком! Вот она, настоящая война, встретилась с ними на Смоленской дороге. Смотрит множеством равнодушных глаз. Пеструхин выскочил наружу. Ксения высунулась из кабины почти по пояс, чтобы сейчас, именно в этот первый миг встречи с войной, узреть лицо командира их отряда. Необходимо понять – должна ли она уже бояться? Наверное, бояться ещё рано, но ей почему-то уже страшно. Очень страшно. Соленов встал в кузове в полный рост. Он смотрел куда-то вперед поверх голов притихших бойцов. Ксения изучала его лицо: так и есть, недоумение, растерянность, но не страх. Нет, не страх! Да и не может его быть, страха-то, ведь лейтенант Соленов – настоящий партиец, воин, красный командир.

– Девушка, хлеба нет?

Ксения обернулась на голос. Невзрачный мужичонка стоял перед ней, смотрел заискивающе. Из обгорелых дыр на драповом, совсем гражданском пальто выбивались клочья ваты. Обувь добротная, но сильно заношенная и грязная, за плечом – древняя берданка – дедовское наследство, не иначе. Засаленная кепка накрепко примотана к голове грязным бабьим платком.

– Не для себя прошу, – продолжал ополченец. – С нами раненые, а мы в пути уж сутки бредем и не ели. Ты ведь москвичка, так помоги землякам. И ещё воды бы…

Человек переступал с ноги на ногу, стараясь заглянуть за спину Ксении, туда, где на сиденье лежала её санитарная сумка с красным крестом.

– У тебя на всех перевязочных пакетов не хватит, – продолжал он. – Дай хоть хлеба. Хоть немного.

За его спиной вереницей проходили люди, замешивая ногами жидкую грязь обочин. Ксения сглотнула, почувствовав внезапный голод.

– Где ваши командиры? – услышала она звонкий голос Соленова. – Кто старший? Где офицеры?

– Офицеры там! – мужичонка махнул рукой в хвост колонны. – С ними пушка. Они прикрывают наш отход. Немец прет!

Он хотел было уже отойти от двери кабины, но Ксения протянула ему завернутый в чистую тряпочку хлеб – половинку серого «кирпича» – всё, что у неё оставалось. Он выхватил добычу из девичьих рук, быстро спрятал под полу пальто, пошел к обочине дороги. Однако и их короткая беседа, и его поспешный жест не ускользнули от внимания бредущих по дороге людей. Несколько рук протянулись к мужичонке, но тот, оттолкнув их, заспешил прочь. Он и убежал бы, но путь ему преградила каменная грудь политрука.

– Кто таков? Ополченец? Какой части? – Гусельников держал в правой руке револьвер. – Где ваши командиры?

– Пали наши командиры, – был ответ. – А мы отступаем по приказанию капитана Леднева.

– Какой части офицер?

– Да кто ж его упомнит? Он там, с пушкой. При нем расчет и ящик снарядов. Но стрельбы не слышно. Ждут немца. Танки у них…

– Отставить панические разговоры! – ревел Гусельников, выглядывая в отступающей толпе офицеров.

Воспользовавшись моментом, знакомец Ксении соскочил с обочины в кювет и нырнул в перелесок. Ещё несколько минут Ксения видела его фигуру, бредущую по краю болота. Мужичок широко ступал с кочки на кочку до тех пор, пока кусты ольшаника совсем не скрыли его из вида.

Лейтенант Соленов бегал вдоль дороги, снова и снова задавая одни и те же вопросы: откуда отступают? Где командиры? Что впереди? Но люди обходили его, пряча глаза. Лишь один счел необходимым остановиться. Ксения тоже выбралась из кабины. С немалым трудом преодолев несколько метров жидкой грязи, она встала рядом с лейтенантом. С немым изумлением девушка рассматривала бойца, пытаясь различить под запекшимися струпьями черты его лица. Боец протягивал лейтенанту запятнанный рыжей грязью – а может, то была кровь? – тонкий листок бумаги, содержащий оттиск фотографии и печатный текст, набранный крупным шрифтом. Лейтенант уже взял листок в руки, вертел его и так и эдак, словно опасаясь прочесть. Ксении стоило немалого труда рассмотреть картинку. Изображенный на ней человек стоял под виселицей с петлей на шее. Грудь человека закрывал плакат с короткой надписью на русском языке «ПОДЖИГАТЕЛЬ». Картинка была нечеткой, черт лица невозможно было различить, но надпись читалась легко. Над картинкой Ксения прочитала следующие слова: «Мы казним поджигателей русских деревень – евреев и коммунистов. Мы боремся не против вас, товарищи, а против ваших соблазнителей».

– А ведь тут правда написана. Прежде чем встретиться с вами, мы прошли три деревни. Эй, Петрович, не запомнил ли их названия? – Боец окликнул проходившего мимо них человека. Тот замотал головой, замычал. Ксения с постыдной брезгливостью рассматривала его голову, покрытую слоями бурых бинтов.

– Эх, Петрович контужен! Лыка не вяжет. Только мычит. А вчера ещё мог говорить…

Мимо них всё шли люди. Где-то неподалеку слышался отрывистый лай политрука.

– Слышь, лейтенант! – продолжал боец. Он осторожно ухватился за край листовки, пытаясь вытянуть её из пальцев Соленова. – Что это твой политрук так командует, а? Разве не ты старший?

Лейтенант молчал, не отрывая глаз от листовки. На скулах его играли желваки.

Ксения огляделась. Вот кто-то остановился рядом с полуторкой. Какой-то шустрый малый уже взобрался в кузов. Ещё двое подвели к заднему откинутому борту, человека, перепоясанного портупеей, – раненого офицера. Правая рука его заканчивалась окровавленной, замотанной грязными тряпками культей. Бойцы помогали ему взобраться в кузов, а плосколицый их водитель суетился неподалеку, покрикивал, пытаясь препятствовать им. Но вот уж бойцы в кузове укладывают раненого командира на дощатый пол. Ксения на миг увидела его искаженное болью лицо. Нет, он ранен не только в руку. Гимнастерка спереди перепачкана кровью и кое-как перетянута невообразимо грязными бинтами. Тело офицера сотрясал озноб. Ксения кинулась к кабине. Там, под сиденьем, она видела старенькое байковое детское одеяло. Вот оно, всё в масляных пятнах, воняет керосином, но ничего – сойдет! Эх, что же это Гусельников так орет? Выстрел хлопнул внезапно. Кто-то отчаянно завопил. Ксения подскочила, больно ударилась головой о стойку кабины, выскочила наружу. Снова хлопок. Кто-то толкнул её в сторону, и она снова ударилась обо что-то твердое. На этот раз плечом о грязный борт кузова. Возле откинутого заднего борта толпился народ: политрук и лейтенант, солдаты, плосколицый водитель и тот человек с покрытым кровавыми струпьями лицом. Тот самый, что показывал лейтенанту листовку. Соленов командовал:

– Веди его к обочине! Освободить кузов!

Кого-то тащили к обочине упирающегося, истошно вопящего. Соленов зачем-то держал в руках винтовку, Гусельников сжимал дымящийся пистолет. Ксения услышала металлический лязг. Отступающие бойцы брели мимо. Они не разговаривали друг с другом и словно не замечали дел, творящихся на обочине. Ни один не остановился, ни один даже не глянул в ту сторону, где в ряд стояла расстрельная команда – трое бойцов из взвода Пеструхина с винтовками наизготовку. Среди них – фабричный мальчишка лет семнадцати, тот, что просил у Ксении закурить. Как, бишь, его? Ванечка? Васенька? Он ли это целится в уставшего бояться человека?

– Не надо на это смотреть, – проговорил знакомый голос. – Полезай в кабину, Ксеня!

Она обернулась. Так и есть. Старшина Пеструхин крепко ухватил её за локоть и повлек в кабину.

– Что происходит? Я нашла одеяло. Надо накрыть раненого! – упиралась Ксения.

Пеструхин легко приподнял её. Потеряв опору под ногами, Ксения совсем растерялась и выронила одеяло. Ещё миг – и она сидит одна в тесной кабине. За открытым окошком видны широкая спина Пеструхина и бредущие по дороге призраки с пугающе равнодушными лицами.

– Дяденька! – Ксения попыталась открыть дверь полуторки, но та не поддалась, словно была заперта снаружи.

– Дядя Федя! – взмолилась Ксения. – Выпусти меня!

Грянул залп. Ксения дрогнула. Сквозь пелену слез она смотрела, как Пеструхин закуривает, как оборачивается к ней, предлагая тлеющую папироску. И Ксения покорно приложила влажную гильзу к губам, затянулась, задохнулась, закашлялась, исторгая из себя сигаретный дым. Спасительные слезы обильно потекли по её щекам.

– Последнюю тебе отдал, – улыбнулся Пеструхин. – Порчу молодежь. Учу дурному. Так по такой-то жизни ты всё равно закуришь.

Мимо них торжественным маршем прошагал Гусельников. Пистолет он перед собой не выставлял, а держал у груди, прижимая рукоятью к ремню портупеи. Его выпуклые глаза шарили по нестройной толпе отступающих. Время от времени он вскидывал руку с пистолетом вверх и выстреливал в воздух. Ксения слышала его звонкий, похожий на собачий брех голос:

– Где ваши командиры? Где офицеры?

Никто не отвечал ему. Люди на дороге растерянно посматривали на политрука, равнодушно сторонились. Наконец, когда в обойме у Гусельникова кончились патроны и пистолет дал осечку, он вырвал из шаткой колонны подходящую жертву – легко раненного мужичка-ополченца в покрытом копотью ватнике, перетянутом солдатским ремнем. Из-под немыслимого картуза испуганно и подслеповато таращились гноящиеся глазенки. Видимо, за то и выбрал его Гусельников, потому и выделил из толпы равнодушных призраков. Мужик мог ещё бояться. Боялся поскользнуться в жидкой грязи, боялся вытаращенных глаз и лая политрука, боялся ляпнуть лишнего. Едва отросшая бороденка его тряслась, зубы отбивали частую дробь.